Реферат: Ю. А. Сорокин г. Москва, Институт языкознания ран

ИНСТИТУТ ЯЗЫКОЗНАНИЯ РАН


БЛАГОВЕЩЕНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ
ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ


ЛАКУНЫ В ЯЗЫКЕ И РЕЧИ


Сборник научных трудов


Под ред. проф. Ю.А. Сорокина, проф. Г.В. Быковой


Благовещенск 2003



ББК 81.002.3 +81.001.6

Л19

Печатается по решению редакционно-издательского совета Благовещенского государственного педагогического университета



Лакуны в языке и речи: Сборник научных трудов /Под ред. проф. Ю.А. Сорокина, проф. Г.В. Быковой. - Благовещенск: Изд-во БГПУ, 2003. – 257 с.


В сборник включены научные статьи, посвящённые проблемам лакунарности в культуре, языке и речи разных народов. Для широкого круга лингвистов, переводоведов, культурологов.



ISBN 5-8331-0058-5


© Благовещенский государственный педагогический университет, 2003

^ Ю.А. Сорокин
г. Москва, Институт языкознания РАН
ЛАКУНЫ: ЕЩЕ ОДИН РАКУРС РАССМОТРЕНИЯ



Имея в виду последние по времени работы, относящиеся к сфере лакунологии [см., например: Рябов 1997; Быкова 1998, 1999, 2003; Пылаева 2002], я не буду подробно рассматривать их, полагая более перспективным подход, ориентированный на дальнейшее уяснение сути лакунизации /лакунарности, указывающей на факт частичных или полных сбоев/деструкций в процессе вербального и невербального общения.

Во-первых, в качестве исходных условий процесса лакунизации/лакунарности следует рассматривать не что иное, как межличностное общение, предполагающее прочтение и оценку соматологических карт - карт человеческого тела, образ которых – свой и чужой – имеется у участников общения [см. в связи с этим: Сорокин 1994]. Различия между своим и чужим соматологическим образом, фиксируемые, по-видимому, бессознательно и оцениваемые в качестве поддающихся или не поддающихся истолкованию (из-за отсутствия или непрозрачности культуральных и поведенческих аналогий) и служат причиной неприятия одного участника общения другим. «Не знаю, почему, но он/она мне не нравится», - говорят обычно в таких случаях, итожа свое впечатление о человеке. Иными словами, лакунизация/лакунарность как неприятие является следствием наличия белых пятен в чужой соматологической карте, соизмеряемой со своей.

Над неприятием такого рода могут надстраиваться и другие, возникающие в вербальной и невербальной среде из-за несходства в культурно-бихевиориальных эталонах, используемых в этих средах. Например, материал, использованный и сопоставленный в книге В.Г. Кульпиной [Кульпина 2001], вполне известен каждому русскому и поляку, бессознательно пользующемуся цветообозначениями в своей повседневной жизни. Такой же, всем известный, корпус цветообозначений представлен и в художественной – русской и польской – литературе, опирающейся на коннотативное поле цветообозначений для соответствующей аранжировки предлагаемого ею читателям вымышленного мира. Но и в русской, и в польской художественной и нехудожественной аранжировке цветообозначений наблюдается, как свидетельствуют факты, приводимые В.Г. Кульпиной, очень четкая ориентация на предпочитаемые колористические решения, что нельзя не рассматривать как еще один факт «неприятия» (точнее говоря, лакунарного напряжения): «К польским этноспецифичным цветам, не имеющим адекватного соответствия в русском языке, относится такой цвет, как amarant /amarantowy, определяемый в польских словарях по-разному, тем не менее сходным образом, позволяющим составить представление о концептуализации данного цвета у носителей польского языка.

За неимением лучшего эквивалента мы могли бы перевести термин цвета amarant как «темно-розовый», как «цвет цикламена», а возможно как «малиновый». Однако сложность состоит в том, что малиновый цвет в толковых словарях русского языка имеет целый ряд различающихся семантизаций.… «Наша языковая интуиция побуждает нас присоединиться к последней семантизации, приведенной в Толковом словаре русского языка под редакцией С.И. Ожегова, Н.Ю. Шведовой, и подчеркнуть особо этот фиолетовый оттенок малинового цвета …» [Кульпина 2001, 429, 430]. В свою очередь «этноспецифичным для русского языка является прилагательное «алый» (в уменьшительной форме «аленький»), определяемое в толковых словарях русского языка и как светло-красный…, в двуязычном же русско-польском словаре в качестве эквивалентов приводятся как jasnoczerwony «светло-красный», так и purpurowy «пурпурный» … Отметим лишь, что пурпурный цвет в русском языковом сознании никоим образом не ассоциируется с алым цветом. Кроме того, пурпурному цвету в польском языке чужды все те коннотации, которыми обладает алый цвет в русском языковом сознании» [Кульпина 2001, 431]. Иными словами, мы – русские и поляки – видим и обозначаем видимое как такие макроколоризмы/колористические целостности, в которых для первых важны одни микрооттенки, а для вторых – другие, что, несомненно, ведет к различному прочтению вербального и невербального мира, на первый взгляд несущественному, но, тем не менее, обусловливающему появление сбоев в межперсональном и межтекстовом общении.

Показательна также опора В.Г. Кульпиной на эксцерпции цветорефлексивы/ колорефлексивы (цветопоэтемы/ колопоэтемы и цветопрозаэмы/колопрозаэмы), позволяющие наметить, что очень перспективно, путь характеризации/типологизации художественных идиолектов на основе используемых в них колористических решений (может быть, такой подход следует квалифицировать как колористическую стилистику?), ибо «… как в русском, так и в польском языковых ареалах самые любимые цвета имеют своим прототипом цвета в окружающей природе – цвет зеленых растений/моря/глаз в польском этноязыковом ареале и синий цвет моря/глаз/васильков – в русском этноязыковом ареале. <…> у Игоря Северянина термин синего цвета употреблен для того, чтобы показать, что чем море синее, тем оно красивее. Этой же цели служит и его сравнение с васильками.

В польском языке в качестве оценочной характеристики может выступать, соответственно, термин зеленого цвета. Он выступает в качестве критерия качества страны – чем она зеленее, тем она лучше. Ср. у Станислава Рышарда Доровольского …: «Возможно, где-то еще есть земли красивее, и ночи более звездные и утра более светлые, возможно, более буйная и зеленая зелень и птицы среди ветвей поют веселее. Возможно, где-то еще…, но сердцу дороже песня на Висле и песок Мазовша» [Кульпина 2001, 416].

(ПРИМЕЧАНИЕ. Не берусь судить о польской литературе, но в отношении русской нелишне было бы выяснить, насколько надежны такие доказательства. Может быть, они свидетельствуют лишь о преданьях минувших дней? Полностью или частично анахронистичны? Не стал бы я также опираться и на свидетельства поэтов-песенников: они любили и любят пользоваться поддельными стереотипами и конъюнктурно приглядываться к людям и к миру).

4. Суммируя соображения и выводы, приведенные в книге В.Г. Кульпиной, следует полагать, что наряду, например, с изучением статуса времени в русской языковой картине мира [см.. в связи с этим: Шмелев, 2002] для лакунологии [см. в частности: Lacunaologу, 1995] оказывается важным и изучение цветовой картины мира, ведущейся в рамках той исследовательской дисциплины, которую В.Г. Кульпина называет лингвистикой цвета, а я предпочел бы называть лингвоколористикой. Помимо получения ответов на два основных вопроса: а) каков базовый набор цветообозначений и его денотативная «подкладка» и б) с какими ментефактными и артефактными сферами соотнесены те или иные колоризмы, для этой дисциплины существенную роль могут сыграть и ответы «второго» порядка, получаемые в рамках лингвосомоколористики (описание внешности Х и У как некоторой цветовой фактуры), а также в рамках геоколористики, фитоколористики и тероколористики.

(ПРИМЕЧАНИЕ. Естественно, что лакунологи не должны оставлять без внимания и диетонимы – вербальные единицы, указывающие на вкусовые/пищевые привычки и предпочтения представителей тех или иных лингвокультуральных сред [см. в связи с этим: McCawley 1984], ибо эти единицы также указывают на специфическую выборочность вербального и невербального поведения, входя в число элементов мозаики этнического характера [см. в связи с этим: Kim 1991].

5. В настоящее время о взаимодополнительности лакунологии и переводоведения можно, очевидно, и не говорить, но все же именно от первой следует ожидать продуктивных импульсов для решения переводоведческих проблем. Рассматривая статус «привычных выражений» в современном китайском языке и пытаясь отграничить их от схожих с ними образований (чэнъюев, или устойчивых образований, мигрировавших из старокитайского языка в новокитайский, а также сехоуюев, или недоговорок-иносказаний), И.Р. Кожевников [Кожевников, 2002] приводит в подтверждение своих рассуждений соответствующие русские переводные «эквиваленты», даже не обсуждая того факта, что этот лексико-семантический слой является зачастую в высшей степени непрозрачным и требующим соответствующего истолкования, а посему трудно усвояемым, ибо он указывает на различные – по времени и месту – конфигурации вербального и невербального опыта, фиксируемого фразеологизмами в очень компактной и парадоксальной форме, зачастую скрывающей их содержательную суть. Если учитывать, что фразеологизмы – это, как правило, стершиеся и нестершиеся метаболы, то трудность истолкования опредмеченного в них опыта увеличивается, по крайней мере, вдвойне.

Хотя некоторые «привычные выражения» могут быть без всякой натяжки сопоставлены с русскими выражениями такого же типа (при всем различии в их вербальной фактуре), но другие (например, «сырой рис превратился в кашу» в значении: «дело уже сделано, поезд ушел»; «расшитая цветами подушка» в значении: «ворона в павлиньих перьях») сопоставляются с трудом или могут быть сопоставлены лишь условно. Причиной этому является, на мой взгляд, и различия в самой «предметности», в тех ментальных и нементальных «отдельностях», которые встроены в структуру фразеологизмов, и различия в структуре образов-представлений, провоцируемых этими фразеологизмами. В связи с этим возникает также вопрос об экспрессивно-стилистической нагрузке китайских и русских «привычных выражений» и о мере уподобления одного контекста другому, а также о характере беллетристичности [о градациях ее см., например: Богатырев 2001] китайских и русских художественных коммуникантов.

Я думаю, что понимать гуанъюнюи в качестве «привычных выражений» вряд ли целесообразно: их привычность отнюдь не является дифференцирующим признаком. Таковы и чэнъюи, и сехоуюи. Называть их обыденными высказываниями тоже вряд ли возможно: таковыми являются и другие стереотипные речения. По-видимому, выход только один: градуировать их по степени имплицитности представленного в них смысла, учитывая, конечно, и хроносический фактор. На мой взгляд, гуанъюнюй – это синхронистическое речение с минимальной имплицитностью смысла, сехоуюй – диахронистическое (и синхронистическое?) речение с максимальной имплицитностью смысла, ибо отсылка к ситуации (факту), лежащему в его основе, замаскирована, а чэнъюй – диахронистическое речение с промежуточной имплицитностью смысла. Иными словами, эти три группы речений есть не что иное, как группы с особой конфигурацией смысла, или, точнее говоря, группы, находящиеся на разной смысловой дистанции в силу их неоднородного хронотопического статуса.

Рискну утверждать, что анализ фразеологизмов – и русских, и китайских – с формально-структурной или частеречной точки зрения является если не тупиковым, то малопродуктивным. В этих случаях мы умножаем сущности без нужды и размениваемся на мелочи. Выход их этого положения – тоже один: рассматривать вышеуказанные классы фразеологизмов в качестве паремий, а, точнее говоря, в качестве прецедентологем [см. в связи с этим: Гудков 1999, Красных 2002], указывающих на значимые/опорные «точки» в культуральном фонде и фоне носителей китайского языка. Для меня важным является прежде всего то, к какому фрагменту мыслимого или предметного мира они отсылают, и второстепенным – каковы их вербальные оболочки/знаковые тела. И не менее значимым – вопрос о реальности существования/опознавания фразеологических единиц носителями китайского, а также какого-либо другого языка (такое исследование на русском материале провела, например, Т.В. Пономарева [Пономарева 2002]). Для лакунологии исследования, аналогичные указанному, имеют наипервейшее значение, давая возможность сопоставить индивидуальное/единичное толкование (см., например, интерпретацию финских компаративов у И.А. Евтихеевой [Евтихеева 1998]) с некоторым групповым/коллективным толкованием.

(ПРИМЕЧАНИЕ. Компаративы важны также еще и потому, что с их помощью можно устанавливать объем содержания тех или иных оценочных лексем (типа хорошая, плохая, лебединая, красивая), используемых, например, для оценки соматологических карт/карт человеческого тела, ибо компаративы точно указывают на тот фрагмент предметного и непредметного мира, с которым соотносятся эти оценки. Возможно, что и инвективы, если рассматривать их в качестве стершихся или имплицитных сравнений/уподоблений, целесообразно градуировать, исходя из различий в их хронотопическом статусе, или, иными словами, как шифры, нуждающиеся в делакунизации).

6. Для понимания сути лакунизации (и лакун) очень продуктивно и эвристично истолкование понятий семиогенез и семиозис, предложенное Н.В. Ивановым [Иванов 2002]. Суммируя его рассуждения по этому поводу, неизбежно приходишь к выводу о том, что семиогенез – это процесс накопления культурального опыта, а семиозис – процесс накопления коммуникативного опыта. Семиогенез, иными словами, есть процесс накопления ноэм, а семиозис – процесс накопления опыта нахождения в ноэзисе.

По мнению Н.В. Иванова, знак следует истолковывать как процесс вырождения символа, его конечного развития, что более продуктивно, чем понимать символ как результат ряда трансформаций/циклов развития знака. Не менее существенно и внимание Н.В. Иванова к фактору выразительности, которая существует между формой и содержанием в искусстве (между означающим и означаемым, а, следовательно, не только в искусстве). Выразительное является формой существования деятельностного, связывая подлинное с неподлинным, связывая содержание и форму, причем «…содержание полагается как что-то ненастоящее с точки зрения формы, а форма – как нечто ненастоящее с точки зрения содержания» [Иванов 2002, 33-34].

Исходя из этих соображений, допустимо, по-видимому, рассматривать лакуны как выразительные, но не подлинные отдельности-знаки, лишь указывающие на те символические ситуации, связь с которыми «замаскирована» или трудно восстановима (может быть, это эмблемы?). Эти знаки являются «осколками» дискурсных практик, чьи правила разрешали и логосу, и эйдосу (но и поступку) существовать целокупно и переживаться в виде символического единства.

^ Использованная литература

1. Богатырев А.А. Схемы и форматы индивидуации интенционального начала беллетристического текста. - Тверь, 2001.

2. Быкова Г.В. Лакунарность в лексической системе русского языка. - Благовещенск, 1998.

3. Лакунарность как категория лексической системологии. – Благовещенск: Изд-во БГПУ, 2003 - 276с.

4. Гудков Д.Б. Прецедентное имя и проблемы прецедентности. - Москва, 1999.

5. Евтихеева И.А. Компаративные фразеологические единицы финского языка: Автореф. на соиск. учен. степ. канд. филол. наук. - Москва, 1998.

6. Иванов Н.В. Символическая функция языка в аспектах семиогенеза и семиозиса: Дис. на соиск. учен. степ. докт. филол. наук. - Москва, 2002.

7. Кожевников И.Р. Привычные выражения (гуанъюнюй) в современном китайском языке: Дис. на соиск. учен. степ. канд. филол. наук - Москва, 2002.

8. Красных В.В. Этнопсихолингвистика и лингвокультурология. - Москва, 2002.

9. Кульпина В.Г. Лингвистика цвета. Термины цвета в польском и русском языках. - Москва, 2001.

10. Пономарева Т.В. Фразеологические единицы в когнитивном аспекте: Автореф. на соиск. учен. степ. канд. филол. наук. - Москва, 2002.

11. Пылаева О.Б. Лакунарность лексико-семантического поля «Природа» (на материале русского и эвенкийского языков): Автореф. на соиск. учен. степ. канд. филол. наук - Кемерово, 2002.

12. Рябов В.Н. Русские интраязыковые лакуны (формально-семантический аспект). - Краснодар, 1997.

13. Сорокин Ю.А. Этническая конфликтология (теоретические и экспериментальные фрагменты). - Самара, 1994.

14. Шмелев А.Д. Русская языковая модель мира. Материалы к словарю. - Москва, 2002.

15. Kim Iae-Un. The Koreans: Their Mind and Behavior. Seoul, 1991.

16. Lacunaology. Studies in Intercultural Communication // Proceedings of the University of Vaasa. Research Papers. Tutkimuksia №196. Zinguistics 31. Vaasa, 1995.

17. McCawley James D. The Eater’s guide to Chinese Characters. - Chicago, 1984.


Г.В. Быкова
^ г. Благовещенск, БГПУ


Знаковые и лексические лакуны в концептосфере амурских эвенков

Современное состояние языка, традиционной культуры и народных промыслов амурских эвенков, компактно проживающих на территории российского Дальнего Востока в трех районах Амурской области, характеризуется как глубоко кризисное. С 1994 года наметилась устойчивая тенденция к сокращению численности эвенкийского населения. Уровень владения языком в процессе повседневной коммуникации и активность использования национальной письменности катастрофически падают, резко снижается социальный статус языка не только в пределах области, но и в национальных поселках.

Уходят из жизни последние носители древнего языка, многие обряды и традиции, веками связанные с оленеводством, охотой, рыболовством, вспомогательными народными промыслами (обработка и выделка мехов, изготовление национальной одежды, обуви, обработка и художественная резьба по дереву, кости и др.) утрачиваются безвозвратно. В результате выходят из употребления и забываются целые пласты национальной лексики. Уникальный язык, до сих пор системно не описанный и не зафиксированный в словарях, теряет свое лексическое богатство безвозвратно.

Конференция «Лингвистика на исходе ХХ века» отметила, что языки малых народов вымирают быстрее, чем лингвисты успевают их описывать. Язык же является основным этнообразующим фактором. Лингвистическая проблема исследования национального языка, таким образом, смыкается с проблемой сохранения эвенкийского этноса, который тысячелетиями проживал среди других народов России, сохранил не только свой генотип, но и уникальную языковую картину мира, отраженную как в вербализованной, так и неноминированной части концептосферы, выраженную совокупностью лексических лакун («пустых клеток» в системе языка).

Чрезвычайную привязанность к родному языку этнопсихолингвисты объясняют тем, что у каждого народа существуют не объективированные однословно мыслительные образы (концепты) как неповторимые ассоциации мышления, которые закрепляются/проявляются в языковой системе и составляют в совокупности с ней национальную концептосферу. Этническое самосознание поэтому базируется, прежде всего, на родном языке, который представляет собой систему в виде заполненных лексемами и «пустых» клеток. Когнитологами доказано, что лексически не выраженные концепты (лакуны) в такой же степени участвуют в мыслительной деятельности народа, как и лексикализованные (Попова, Стернин 2002).

В деле сохранения любого миноритарного маргинального языка большой интерес представляет концепция, объясняющая существование этносоциальных и биологических групп человечества механизмом передачи информации. Вся информация, циркулирующая в коллективах, представляет собой два потока: синхронная информация и диахронная информация.

Синхронная информация – это знания, которыми говорящие обмениваются друг с другом в любой данный момент; диахронная информация – это знания, передаваемые из поколения в поколение (обычаи, верования, предрассудки, танцы, предметы прикладного искусства и т.д.).

Степень интенсивности каждого потока информации различна и может меняться. При общинно-племенном строе диахронная информация была актуальнее, с образованием народностей и особенно наций усиливается роль синхронной информации. Для нации основная информация – синхронная, для этноса – диахронная (Арутюнов О.А., Чебоксаров Н.Н.): бесписьменный народ передавал жизненно важную информацию в неязыковых знаковых системах, например, в элементах орнамента. Для большинства современных представителей эвенкийского этноса она зашифрована и малопонятна, т.е. выражена глубокими культурологическими лакунами, которые мы называем знаковыми.

Значение диахронной информации, закодированной в предметах быта/культа амурских эвенков, убедительно демонстрирует исследователь-этнограф И.А. Мазин в статье «Передача диахронной знаковой информации на примере эвенкийской коробки муручун» (Мазин 2002, 309-317). Подобные коробки служили для хранения шаманской атрибутики, святынь семьи и рода, дорогих покупных вещей и украшений. Одна из них находится в Амурском областном краеведческом музее г. Благовещенска.

Коробка округлых очертаний, диаметр – 31 см, высота – 13 см. Каркас изготовлен из прямоугольной березовой дранки, сшит ровдужным ремешком. Низ подшит камусом со лба оленя, по окружности украшен мехом рыси. Бока и верхняя часть на вдержке изготовлены из ровдуги. Довольно сложная авторская методика расшифровки диахронной информации основана на просчетах бокового шва на ровдуге, слева направо против часовой стрелки.

Как утверждает исследователь, в символике коробки муручун отражена, прежде всего, цикличность быта и хозяйственной деятельности эвенков, соответствующая малому солнечному саросу (6586 суток). Судя по внесенному малому солнечному саросу, традиционный хозяйственный год велся автохтонами Приамурья по солнечному календарю. Параллельно ему просчитывался и лунный календарь (там же, 313).

Быт и традиционное хозяйствование эвенков отражены в коробке по сезонным циклам трудовой деятельности. Судя по дням солнцестояния, равноденствия и времени проведения общеродовых шаманских обрядов сэвэкан и синкелаун, летоисчисление в рассматриваемой коробке велось по григорианскому календарю, с началом нового года 1 января. Анализируя суммарные признаки кистей на коробке, этнограф, например, просчитывает кисть №2 = 104 – 14 апреля. Это выход на весенние пастбища оленей для проведения отела. Кисть №3 = 109 – 19 апреля. Кисть №9 = 111 – 21 апреля. Время появления первых оленят. Здесь же закодированы сроки массового отела оленей; начало общеродового весеннего шаманского обряда сэвэкан и его завершение; выход на пастбища после отела оленей в высокие поймы, богатые разнотравьем и ягелем; сроки выхода на пастбища с наледями, в высокогорье; завершение охоты на животных с рогами, содержащими пантокрин. Кисть №8 = 265 – 22 сентября – день осеннего равноденствия и начало массового гона оленей.

Эта же методика просчетов кистей и полос, изображенных на коробке, позволяет установить точные сроки выпаса оленей в высоких поймах и завершение охоты на проходного зверя, день зимнего солнцестояния – 21 декабря; выход на зимние пастбища в предгорья, начало охоты на тропящего соболя, попутный отстрел парнокопытных, переход на зимние, хорошо защищенные от ветров пастбища; день весеннего равноденствия; массовой охоты на копытного зверя по насту; начало перехода оленей на весенние пастбища и т.д.

Третий цикл хозяйственной деятельности эвенков отражен суммой признаков по кистям второго цикла с добавлением 74 черных точек на верхней части коробки, увеличенных на две красные линии, опоясывающие их. Данный блок особое внимание уделяет подготовке оленей к гону; выделен самый активный промежуток гона оленей; указаны сроки их выхода в высокие поймы и на зимние таежные пастбища в предгорья и т.д.

Подводя итог циклов хозяйственной деятельности эвенков по информации, закодированной в коробке муручун, И.А. Мазин отмечает, что зафиксированные в ней моменты быта и ведения хозяйства имеют, несомненно, оленеводческую направленность. Большое внимание аборигены уделяют подготовке оленей к гону, его проведению, уходу за животными перед отелом и его проведению. Весь хозяйственный год посвящен циклам выпаса оленей по естественным сезонным пастбищам, которые благодаря такому режиму успешно самовосстанавливались (там же, с.315).

Особое место в знаковой информации коробки уделялось планетам, сопутствующим Земле. Варьируя заложенными цифровыми блоками, этнограф без труда получает сидерические и синодические периоды Меркурия, Венеры, Марса, синодические периоды Сатурна и Юпитера, что также было важно для оленеводства. Математически точное отражение основных моментов идеологии, быта и хозяйственной деятельности амурских эвенков закодировано также в символике оленьей узды – уги из поселка Усть-Уркима и шаманской парки из поселка Бомнак Амурской области (А.И. Мазин, И.А. Мазин, 2002, 318-323). В знаковой символике узды зафиксирован как оленеводческо-охотничий тип хозяйственной деятельности, так и семантика национальной магии, направленной на благополучие и увеличение рода. Последняя выражалась в циклах беременности женщины и животных.

В шаманской парке, как доказали цитируемые авторы, отражены обширные астрономические познания амурских эвенков. Этнографические исследования позволили выявить великолепные знания аборигенами солнечно-лунной календарной системы. Годовые циклы быта и хозяйства они вели по малым солнечным или лунным саросам. До недавнего времени практически каждый пожилой эвенк мог рассказать о временных периодах Венеры (Чалбон) и ее обитании. О других плавающих планетах – Меркурии, Сатурне, Юпитере и Марсе - знали только сильные шаманы. Кроме этого, шаманский костюм являлся своего рода сводом законов по идеологии, быту и хозяйственной деятельности, математически точно составленный при помощи символов и знаков. А шаман как личность являлся носителем и хранителем этих законов (А.И. Мазин, рукопись 2002, с.36).

Диахронная информация дублировалась и на уровне синхронной, т.е. непосредственно в лексической системе языка и на уровне универсального предметного кода в виде невербализованных концептов, выраженных лексическими лакунами. Когнитивный подход к языку проясняет ту роль, которую играло в недавнем прошлом оленеводство у коренного населения Амурской области. Даже самоназвание свое они ведут от орон (олень) – отсюда – эвенки-орочоны. На сегодняшний день – это один из малоизученных коренных народов Приамурья, многочисленный в прошлом, малочисленный сегодня. С 1994 года наметилась зловещая тенденция к устойчивому сокращению численности амурских эвенков – носителей уникальных говоров – зейского, джелтулакского и селемджинского.

С точки зрения антропологии словарная разработанность того или иного языка (т.е. наличие/отсутствие лакун в том или другом) является как показателем интересов, свойственных носителям разных локальных культур, так и критерием различий между ними. В условиях длительного дрейфа двух таких культур в Приамурье – русской и эвенкийской – с разной степенью детализации объективировались отдельные концепты, жизненно важные для носителей одного языка и не имеющие такого значения для говорящих на другом. Рассмотрим концепт «олень» и языковые средства его выражения в языке эвенков «в зеркале» русского литературного языка.

В Словаре русского языка С.И. Ожегова словарное гнездо, обозначающее этого жвачного парнокопытного млекопитающего с ветвистыми рогами представлено следующими лексемами: олень, олений, оленуха (самка оленя), олененок, оленина (мясо оленя как пища), оленеводство, оленевод (Ожегов:1989, 363).

Лексикографическое сопоставление двух соответствующих словарных гнезд указанных языков обнаруживает линейные соответствия межъязыковой лексической эквивалентности по половозрастному признаку домашних оленей:

одной лексеме русского литературного языка соответствует одна лексема эвенкийского: оленуха – нями (самка оленя), эныкан – олененок (в обоих случаях – обозначение телка обоего пола). Концепт «телок-самка» у русских и эвенков выражен гипонимической лакуной.

Сравнение лексемы, обозначающей самца, - в русском языке – олень, в эвенкийском – орон (олень обоего пола) обнаруживает в первом гиперонимическую, а во втором гипонимическую лакуны.

Сопоставление остальных наименований оленя по указанному признаку выявляет отсутствие русского литературного эквивалента при наличии эвенкийского:

племенной бык – сэру, бык до одного года – эныкан, бык до двух лет - ченукачан, бык до трех лет – иктан, бык до четырех лет – неоркана, бык с пяти лет и старше – мотча, мотударан, кастрированный бык – гылга; матка одного года – сачирикан, матка с восьми лет и старше – сандака. Матка, скинувшая или родившая мертвого телка – умири, не рожавшая матка – вангай, рожавшая – важенка.

Эвенкийские названия оленей по хозяйственному назначению также обнаруживают лексические лакуны в русском языке:

Верховой олень – учак, олень под вьюк – намовон, передовой олень – бречик, пристяжной олень – алгэна, олень, несущий люльку, - намонки, олень, предназначенный для обмена, - дюгатчаран, олень, который не ходит в упряжке, - амнык, олень, у которого седло съезжает вперед, - некото, олень, у которого седло съезжает назад, - бурики, плохо идущий в упряжи олень, - энэлгэ, бугуй, плохо идущий под седлом олень, - эмник, олень, плохо несущий вьюк, - эрунэнипки.

Национальные номинанты отражали и особенности экстерьера оленей. Естественно, они отсутствуют в русской лексике, хотя концепты, обозначенные эвенками, прекрасно осознаются и русскими говорящими: олень с длинными ногами – ченчарин, олень с короткими ногами – нэктукан, наптама, олень с приподнятой холкой – мальчима, ниверкэна, олень с прогнутой спиной – чинама, олень с длинным туловищем – гоным, олень с коротким туловищем – урумкан, узкогрудый олень – кипчима. Эвенки различали оленей и по сложению рогов: ветвисторогий олень – сапима, олень с широкими рогами – дармама, олень, у которого рога выдвинуты вперед – гункима, олень, у которого рога выдвинуты назад милай.

Как видим, многообразные мыслительные образы оленей, зафиксированные в эвенкийском языке в виде отдельных лексем, имеются и у носителей русского литературного языка, но здесь в случае коммуникативной релевантности концепта они объективируются на уровне синтаксической объективации. Лакуны, таким образом, следует считать по­гранич­ным явле­нием: они существуют (обнаруживаются) в языке, реализуя свое содер­жание в речи. Лексически не выраженные концепты (лакуны) в такой же степени участвуют в мыслительной деятельности народа, как и лексикализованные, т.к. «опредмечивание» мира средствами языка происходит на уровне концепта (Бабушкин:1996, 13). В.Г. Гак за­ключает по­этому, что «словосочетание в любом языке вы­ступает как «запасной спо­соб» наиме­нования, компенси­рующий не­достаток словообразователь­ных средств» (Гак: 1977, 238).

Надо сказать, что слои русского населения, тесно связанные с оленями, создали свои однословные наименования этого животного по важному для них в том или ином отношении признаку. В словарной статье, посвященной видам оленей,
В.И. Даль, например, пишет: «…олень родится теленком, осенью он неблюй, или пыжик; перегодовав, лопанко и лоншак, а самка сырица; отелившаяся, важенка, матка; яловая, молодая, вонделка, старая, хаптарка; кладеный, ездовой, бык; нелегченый, гирвась и кора; в восточной Сибири оленем зовут только северного ездового оленя, а в диком виде он шагжой, шакшой; лань или корова его вязанка. Олень с первою, третьею головою, охотничьими рогами, т.е. стольких лет» (Даль:1996,671). С этой точки зрения было бы интересно исследовать лексику не только пользователей литературного языка, но и диалектоносителей, проживающих в таежной части Амурской области и связанных с анализируемым животным.

Таким образом, актуальным на сегодняшний день является как исследование и описание концептосферы эвенков в этнокультурной среде Приамурья, так и расшифровка информации, закодированной в неязыковых знаковых системах автохтонного этноса.

Использованная литература


Бабушкин А.П. Типы концептов в лексико-фразеологической системе языка. - Воронеж, 1996.

Гак В.Г. Сопоставительная лексикология: на материале французского и русского языков. - М., 1977.

Мазин А.И., Мазин И.А. Семантика шаманской парки из поселка Бомнак Амурской области //Рукопись областного краеведческого музея, 2002.

Мазин А.И., Мазин И.А. Символика на оленьей узде - уги из пос. Усть-Уркима Амурской области и ее значение // Традиционная культура Востока Азии. Выпуск четвертый. -Благовещенск: Изд-во АмГУ, 2002. – С. 318-324.

Мазин А.И. Передача диахронной знаковой информации на примере эвенкийской коробки муручун //Традиционная культура Востока Азии. Выпуск четвертый. - Благовещенск: Изд-во АмГУ, 2002. – С.309-317.

Ожегов С.И. – Словарь русского языка. - М., 1989. – 748 с.

Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т.2. СПб., 1996.

Попова З.Д., Стернин И.А. Язык и сознание: теоретические разграничения и понятийный аппарат //Язык и национальное сознание. Вопросы теории и методологии. – Воронеж, 2002 - С.8 – 50.

Попова З.Д., Стернин И.А. Очерки по когнитивной лингвистике. – Воронеж, 2002-а –191 с.



^ Г.В. Быкова, О.Б. Пылаева г. Благовещенск, БГПУ
г. Благовещенск, АмГУ

Словарь «несуществующих слов»: фантастика или реальность?

Как государственный заказ квалифицирует целевая президентская Программа «Русский язык» (конкурс 2003 г.) создание словарей современного русского языка разных типов. В этой связи уместно вернуться к мнению автора статьи «О неродившихся немецких и русских словарях», опубликованной два года тому назад в журнале «Вопросы языкознания» [Девкин 2001,85]: «Во всем есть свои шаблоны и штампы. В словарном деле наметились свои традиции определения жанров. Их ассортимент довольно стабилен и держится в языкознании весьма стойко. Между тем резервы расширения типов словарей далеко не исчерпаны. Только о них не принято говорить».

Действительно, в обширной лексикографической литературе, посвященной будущности словарей, обычно затрагивается проблема совершенствования техники составления словарей, а не их типы. Всякому, кто пытается создать словарь, не имеющий аналогов в отечественной лексикографии, приходится сталкиваться с эффектом заколдованного круга. Лексикографированию того или иного явления должно предшествовать его теоретическое осмысление, учет системных связей, обоснование практической целесообразности затеи.

Против этого нечего возразить. Начинать с теории утопично и едва ли выполнимо – ведь она выводится из материала, которого пока нет - резюмирует цитируемый автор. Не является ли более приемлемым компромиссное решение начать сбор материала после предварительного представления о сути избранного явления. А затем, когда корпус отобранного будет достаточен, вернуться к уточнению принципов определения искомого понятия и на следующем этапе по выделенным критериям упорядочить как словник, так и его толкования. «Опасение перед таким перескакиванием и забеганием вперед привело к тому, что многие важные лексические пласты остались неизученными» [Там же, 87].

Подобные опасения испытывали и лингвисты Благовещенского государственного педагогического университета, приступая почти одновременно к теоретическому и лексикографическому осмыслению психолингвистического явления лакунарности. Потенциальная сфера лексики (совокупность лакун) на сегодняшний день является недостаточно изученной. В отечественной лингвистике имеются разрозненные исследования лакунарности, нет единой точки зрения на данный феномен, отсутствует устоявшаяся терминология; такая же примерно картина и в мировой науке. Глубже данное явление изучалось в теории перевода и обучении иностранным языкам.

Исследование «пустых клеток» системы языка более чем перспективно и актуально. Новые, дополнительные аргументы, внесшие ясность в проблему соотношения языка и мышления (невербальность последне