Реферат: `Г. Боровик Май в Лиссабоне

`Г. Боровик


Май в Лиссабоне


Журналист улетел из Москвы вскоре после Дня Победы.

В сквере возле Большого театра люди искали однополчан или хотя бы бойцов с одного фронта. Искали, находили, не находили, расспрашивали, отвечали, обнимались, молчали, плакали. День был жаркий, и многие, устав искать, отвечать и расспрашивать, просто подолгу сидели, вдавившись в глубокие садовые скамьи.

На них смотрели любопытные.

Журналист долго стоял у одной из скамеек. На ней сидели рядком ветераны. Один спал, сморенный жарой, положив голову на плечо соседа, и надвинув на красное лицо серую шляпу, будто выдавленную из проржавевшей жестяной терки. Другие застыли в одинаковых усталых позах, сложив руки на животах. Ордена и медали перечеркивали их сплошной линией длиной в скамью. Все молчали, и только дородная женщина с крупным лицом, в погонах сержанта еще отвечала на вопросы. Уже все рассказала – и как была санитаркой, и как после войны вернулась в деревню, пахала на корове, как потом сделалась трактористкой, но еще позже все-таки ушла в город и поступила в госпиталь, снова санитаркой. И до сих пор там работает. Гимнастерка на ней выцвела пятнами и была во многих местах аккуратно заштопана и залатана кусками другой материи, та самая гимнастерка, чистая, святая, в которой вернулась с войны и долго еще носила, не снимая, потому что ничего другого не было, а сейчас одевает каждый год 9 мая. Женщина отвечала и за остальных, что сидела на скамейке, представляла по имени, отечеству, званию. Подходили новые люди к скамье – иногда пожилые, иногда совсем молодые, снова спрашивали, а она снова отвечала. Негромко, чуть с грустью. Соседи согласно кивали головами время от времени, не в силах сами поддерживать разговор и передоверив все ей, этой рослой санитарке, которая была крупнее каждого из мужчин на скамейке.

Кто-то сказал, не скрывая восхищения:

- Смотри, орденов-то не меньше, чем у мужиков!

Она улыбнулась, довольная:

- Раньше тонюсенькая была, дак вся грудь в орденах. Генерал наш говорил – Евдокия, еще бы дал, дак вешать некуда. А сейчас раздалась, и вроде меньше их стало. Есть куда новые бы положить. Дак теперь не дают. А генерал погиб в самом конце войны, в марте…

Самолет летел над Европой. Она была так далека внизу, что совсем легко было представить себе ее в той почти тридцатилетней давности, только что вышедшей из самой тяжелой войны в истории – разрушенной, сожженной, пропахшей дымом из печей Майданека и Освенцима, только что повергнувшей фашизм.

И самолет своим маршрутом тянул веточку от 9 мая 1945 года прямо к 25 апреля 1974 года – дню, когда рухнул самый старый фашизм в Европе – португальский.

Рухнул за несколько часов.

Борьба против фашизма, начиная с Испании 1936 года, и уничтожение его в 1945-м всегда означали кровь, смерть, высшее напряжение сил.

А здесь, на этом дальнем краю Европы, в Португалии, фашизм рухнул, казалось, «сам собой», практически без боя, без кровопролития, под песню – «Грандула – моя смуглянка». Погибло лишь несколько человек, и те, говорят, случайно.

Это радовало и тревожило одновременно.

В самолете португальской авиакомпании ТАП, идущем по курсу Париж – Лиссабон, стоит устойчивый запах крепкого кофе и такой напряженный шелест газет, будто несколько десятков человек одновременно и с остервенением рвут их на части.

Газеты передают из рук в руки, их вымаливают, их делят на страницы, их читают жадно от названия до некролога, рассматривают фотографии, из них, вызывая возмущение окружающих, вырывают какие-то особо важные статьи и прячут в карманы, над ними спорят, над ними волнуются, радуются, возмущаются, удивляются, восторгаются.

Все понятно: в самолете свежие, сегодняшние лиссабонские газеты и несколько десятков португальцев, возвращающихся на родину после событий 25 апреля. Такое сочетание дает бурную реакцию.

- Бог мой! «Броненосец Потемкин»! – удивляется седой чернобровый человек и всплескивает руками. Этот неосторожный жест стоит ему газеты, который моментально оказывается в руках его соседа по креслу. Сосед пристально рассматривает сообщение о демонстрации в Лиссабоне великого фильма, будто изучает подлинность типографской краски и газетного листа. Неужели это правда, неужели не сон, не подделка, не шутка, не розыгрыш – неужели и до Лиссабона, наконец, доплыл мятежный броненосец?!

Газеты полны сообщений, которые три недели назад показались бы любому португальцу фантастическими.

Генерал Спинола объявлен Советом национального спасения президентом республики и сегодня в пять часов вечера будет официально принимать эту должность. Завтра вступают в должность министры временного правительства. Премьер-министром будет Карлуш из народно-демократической партии, министром без портфеля Алваро Куньял, Генеральный секретарь Португальской компартии, министром труда – тоже коммунист Авелино Пашеку Гонсалвиш, министром иностранных дел социалист Мариу Соареш. Арестованы еще пять бывших агентов ПИДЕ. Распущена фашистская партия. Назначен новый ректор Лиссабонского университета. На днях начнет выходить легально газета «Аванте!»…

Газет на всех не хватает. К каждой освободившейся странице, даже к оторванному куску тянется одновременно несколько рук. Измятые полосы передают от кресла к креслу, из рук в руки. Возбужденные глаза, многозначительные взгляды – вся гамма чувств от бурного, открытого торжества до страха, спрятанного глубоко в затылке, возле самого мозжечка.

Разные люди летят в Лиссабон в мае 1974 года. И те, для кого события 25 апреля – счастье. И те, для кого они – опасность.

Шелестят, шелестят газетные страницы. Так громко шелестят, что даже утробный гул самолетных двигателей, кажется, отступает.


А внизу лежит древняя спокойная земля Португалии – зеленая и желтая, будто сшитая из кусков старого бархата, местами потертого, местами сильно тронутого молью. Бархатная мантия гор, край которой полощется в воде Атлантики.

Кто мог несколько недель назад думать, что на этой земле свершатся события, о которых заговорил весь мир. Казалось, фашизм здесь не только стар, но и крепок, кряжист, врос в землю вместе с тюрьмами. Казалось, что ПИДЕ, созданная с помощью гитлеровских нацистов, возвела вокруг диктатуры мощную линию укреплений, гарантирующую от всяких неожиданностей.

Кто в мире 24 апреля мог предположить, что на другой день утром будет свергнут фашистский режим Томаша – Каэтано, что через несколько дней в Португалию из эмиграции вернется и будет восторженно встречен многотысячной толпой Генеральный секретарь Португальской компартии Алваро Куньял! Кто, скажем, в середине апреля осмелился бы предсказывать, что через месяц в Португалии будет образовано временное правительство, в которое войдут два коммуниста?!

В аэропорту у пограничника, проверяющего визы в паспортах и ставящего штемпеля о прибытии, округлились глаза; вполне возможно, впервые в жизни видит документ с серпом и молотом на обложке. Затем на лице появилась дружеская улыбка, а в паспорте штемпель ENTRADA – въезд, удостоверяющий прибытие в Португалию. Означал ли этот штемпель, что его обладатель может в Португалии находиться, журналист, честно говоря, еще не знал, но надеялся, что да, означает. И вообще, увидев еще до этой самой «энтрады» улыбку на лице пограничника, журналист почувствовал полную уверенность, что все будет хорошо.

В зале скромного аэропорта, заполненного возбужденными пассажирами, у которых из карманов и дорожных сумок торчат обрывки лиссабонских газет, похищенных в самолете, спокойно, но со значением расхаживают два солдата в масккомбинезонах с автоматами на животах. Всего двое – на весь довольно большой зал ожидания Лиссабонского аэропорта. И все. Больше солдат не видно.

И журналиста, всего за несколько месяцев до этого посылавшего репортажи с фашистских границ Чили, знающего досконально, как мстит фашизм, начинает тревожить вопрос: не мало ли – два солдата в аэропорту всего через полтора десятка дней после свержения полувекового фашистского режима? Но задать этот вопрос некому. Поэтому журналист задает его самому себе И, естественно, не получает ответа.

Чуть позже журналист, правда, видит целый грузовик, заполненный вооруженными солдатами в масккомбинезонах, которые куда-то идут мимо здания аэровокзала – может быть, менять караулы, - и немного успокаивается. И начинает даже посмеиваться над собой: ну тебе-то какое дело, неужели без тебя португальцы не знают, что такое фашизм и как охранять самих себя от его возвращения? Неужели ты думаешь, что они ничего не слышали об 11 сентября 1973 года в Чили? Или не знают о 22 июня 1941-го? Или об Испании 1936-го?


Аналогии. Параллели. Они возникают в сознании непроизвольно. На что похожа Португалия? Испания 1934 года, после свержения монархии? Чили в августе 1973-го? Перу? Эквадор? Нет, нет, здесь все свое, португальское, неповторимое. Неожиданное и вместе с тем органичное.

Кто-то написал: 25 апреля в Португалии – самый большой сюрприз в Европе второй половины ХХ века. Но «сюрприз» совершенно естественный, потому что в число определяющих характеристик ХХ века входит все-таки не возникновение фашизма, а уничтожение его.


Машина остановилась у отеля с названием, которое звучало очень дорого – «Эмбайшадор», что означает «Посол». «Посол» стоял почти в самом центре на некотором возвышении, держал важного швейцара в ливрее у входа, но, несмотря на высокий дипломатический ранг, ценил свои услуги вполне скромно, как самый простой атташе.

Итак, Лиссабон. Отель «Эмбайшадор». Восьмой этаж. Номер 807. Кровать, шкаф, кресло, нечто вроде письменного столика, телефон. Теперь это корреспондентский пункт, почти дом. Сюда журналист будет возвращаться каждый день поздно ночью, здесь будет корпеть над пишущей машинкой, отсюда на рассвете, вызывая ненависть соседей, будет диктовать московской стенографистке свои корреспонденции, здесь будет вести дневник обо всем, что увидит, услышит, переживет в Португалии, чтобы потом «вызвать к жизни вновь» эти удивительные дни португальской весны, начавшейся 25 апреля 1974 года.


ТЕРЕЗА, служащая отеля «Эмбайшадор». (Лет двадцати пяти, наверное. Портье про нее говорит: «Это наша Мэрилин Монро. Если снимется в кино – всех затмит! Только в Португалии своего кино нет, а иностранные режиссере в нашем «Эмбайшадоре» не останавливаются». Тереза слушает, смеется, о 25 апреля рассказывает с восторгом).

«Мама утром разбудила, кричит мне шепотом в ухо: «Ужас какой! Доченька вставай! Война! Столько крови, столько крови!». Какая война? Кого? С кем? Не знает. Услышала по радио. В чем дело – не очень разобралась. Но поняла, что случилось что-то страшное. Что на свете самое страшное? Конечно, война! Я вскочила, бросилась к радио. Слышу: «С прежним правительством покончено, всю ответственность за положение в стране берет на себя армия. Жителей просят оставаться дома». Я, честно говоря, тоже ничего не поняла. И сразу – на улицу. Выстрелов не слышно. Убитых не видно. Следов крови – нет. Наоборот – люди веселые. Все бегут к центру города, у некоторых цветы в руках. Я проходила по городу весь день. Было так хорошо, так радостно! Такое счастье вдруг пришло и так неожиданно, что прямо никто не верил, честное слово! Мама вначале все боялась, головой качала. А вечером обняла меня и говорит – опять шепотом: «Терезочка, неужели действительно будет хорошо? Я так их ненавидела! Только не говорила тебе – не хотела, чтобы тебе было трудно»… А потом - Первое мая. Я не видела такого никогда. Половина города будто вымерла. Пустая. Все ушли на другую половину, туда, где была демонстрация. Столько народу. И все счастливые. Все-все! Ни одного грустного лица. И у всех гвоздики. В дулах винтовок, на пиджаках, у женщин – на голове или у пояса. Я тоже купила букетик. И потом мне еще дарили. Больше половины, наверное, я солдатам раздала и все равно целую охапку принесла домой. Подумайте, как удачно: революция, а тут как раз гвоздики цветут!

ШОТЛАНДЕЦ. (Лет шестидесяти двух – шестидесяти трех. Рыжеволосый. Живет в Португалии уже пятнадцать лет. Приехал преподавать английский язык, да так и остался – наверное, теперь уже навсегда. Женился здесь – «мы шотландцы, знаете, поздно женимся». Работает в компании «Маркони», преподает английский, на котором сам лично разговаривает, может быть, впрочем, только в свободное от работы время, с ужасающим шотландским акцентом).

«Утром я собрался на работу. Радио не включал, ничего не знал. Вдруг звонит приятель, говорит: «Не смей выходить, сегодня компания закрыта, в городе танки, центр окружен, стреляют, много убитых, переворот». Кого спрашиваю, переворачивают?

Не знает. То ли говорит, революция, то ли контрреволюция. Я думаю – ну, чтобы была контрреволюция, нужно, как минимум, иметь революцию, а тут революцией и не пахло. Значит, не контрреволюция. Значит, что-то другое. Немедленно беру жену, идем на улицу и едем в центр – смотреть. До центра не доехали, слишком много было народу. Действительно – танки, солдаты. Но выстрелов нет. Вышли из машины – пошли пешком. Пока шли – расспрашивали. Никто толком ничего не знал, но настроение у всех было прекрасное, будто у каждого – день рождения. Хуже, чем было, скажу вам совершенно искренне, быть не могло. Поэтому наверное, все и решили, что будет лучше. Так потом и оказалось. Почему я сразу поехал в центр? Почему не испугался? Надо знать этот народ. Это замечательный народ – португальцы. Испанцы зовут их «мармеладом». Очень мягкие, миролюбивые люди. Если бы такое произошло у испанцев – море крови пролилось бы, поверьте! А здесь, я знал, все произойдет мирно. Португальцы ведь даже быка во время корриды не убивают. Откровенно говоря, потому-то я у них и остался. Женился на португалке и остался. Думаю, навсегда. Хотя гражданство еще не менял. Они не любят драк, не любят ссор, не любят крови. Иногда возле стадиона спорят – ну вот возьмутся за ножи или пистолеты! Но нет, только покричат, а потом вместе идут пиво пить. У нас в Шотландии в такой момент бьют друг друга по голове пустыми бутылками из-под виски. Иногда полными. А у них, я знал, не будет крови – поэтому взял жену и поехал. Были бы дети – и детей бы взял. Война? Вы имеете в виду войну в колониях? Знаю, знаю. И насчет легиона знаю. И насчет отрезанных голов, и насчет пыток – это я все знаю. Но это делал не народ. Это – фашисты».


^ ЛУИС ГОНСАЛВИШ (двадцать восемь лет, работает в Демократическом движении) в ту ночь был у Клары. Он разведен. Но дети живут с ним, шестилетний Карлуш и восьмилетний Фернандо. Луис часто оставляет их одних дома. Прислуга приходит раз в два дня только убираться. Ребята сами себе умеют готовить, растут самостоятельными. Обедают они в школе. Луис платит большие деньги за частную школу, но лучше за деньги воспитать хороших ребят, чем бесплатно сделать из них никчемных сорванцов.

Так вот, он был у приятельницы. Хотел вернуться домой к восьми утра, чтобы успеть подвезти детей в школу – она недалеко от лиссабонского телевидения. Он встал в семь, побрился, принял холодный душ, надел брюки и рубашку, сварил себе на кухне кофе. Потом потрепал спящую Клару о щеке и пошел вниз. Дверь подъезда оказалась запертой. Он удивился – никогда в такое время ее не держали закрытой. Постучал привратнице, которую знал давно. Та выбежала к нему с набитым ртом – что-то дожевывала – и с неимоверным желанием выложить новость. Как, разве сеньор ничего не знает? Но ведь на улице – бои! Кажется чей-то десант – парашютисты или моряки. Она точно не знает – чей. Господи, что такое творится! Откуда ей известно об этом? Ну как же откуда? Ей сказала привратница из соседнего дома. Та слушает радио.

Луис выскочил на улицу, чертыхнулся на не сразу заведшийся мотор и, вырулив на дорогу, тут же набрал скорость, какую только мог позволить в пригороде. Ехать до дому минут тридцать, если улицы пусты. Но будут ли они сейчас пустыми? Что-то произошло. Возможно, политический переворот. Но чей? Последнее время все ждали каких-то событий. Воздух был насыщен переменами. В том, что переворот мог быть только справа, Луис был уверен. Но кто решился? Кто повел? Сам президент Томаш? Вряд ли.

Кто-нибудь из реакционных генералов? После попытки Каулса де Арриага – хоть она и кончилась неудачей – переворота можно ожидать только оттуда. Каэтано никого не удовлетворял. Помещики на юге, некоторые генералы и финансисты, типа Хосе Гонсало Коррейра де Оливейра, открыто тосковали по Салазару, не скрывали этой тоски и не боялись говорить о ней так, чтобы Марселу Каэтано знал об этом. С Салазаром всегда было известно – чего от вас хотят. Каэтано же был неопределенен, неопределим, многолик, нерешителен. Либералы ненавидели его за то, что он хоть и любил говорить о демократии, но практически ничего не менял в стране («этого лицемера хватило только на то, чтобы переименовать ПИДЕ в Генеральное управление безопасности»). А правые ненавидели за то, что он хотя и ничего не менял в стране, но любил говорить о демократии («даже переименовал, подлец, ПИДЕ – зачем?») Ясно, что если привратница сказала правду, если действительно произошел переворот, значит, пришел конец Каэтано. Во главе страны встанет какой-нибудь генерал-ублюдок, который будет жестче, но глупее Салазара и без авторитета покойного диктатора. Люди терпят жестокость только от идола. Но не от того, кто недавно поклонялся идолу вместе с ними.

Все эти мысли неслись в голове у Луиса, пока он включал и настраивал приемник в машине на ту радиостанцию, которую обычно слушал по утрам. Что-то не ладилось с приемником, он трещал, где-то контачил на массу. Наконец треск кончился, и Луис услышал музыку. И, узнав песню, он вдруг поднял брови и присвистнул удивленно, даже притормозил на мгновение: передавали одну из запрещенных песен Афонсу. Пластинки с записями этой песни можно было достать в Лиссабоне только из-под полы. Ее записали во Франции и потихоньку, контрабандой ввозили в страну. Но может быть, это случайность – не разобрались в суматохе. Он повернул ручку регулятора на другую станцию, услышал другую песню и хлопнул себя по коленке – это была еще одна песня Афонсу.

Тоже запрещенная в Португалии. Ее пели иногда в кампаниях, когда были уверены, что среди гостей нет никого, кто донесет. А когда через минуту он услышал, как эта песня сменилась еще одной песней того же Афонсу, знаменитой «Грандула – моя смуглянка», он понял, что произошло что-то невероятное, неожиданное. Если это переворот, то его сделали не справа, а слева. Он понял это по песням. И когда диктор сообщил, что «фашистское правительство низложено демократическим Движением молодых офицеров, которые считают своим долгом установление в многострадальной Португалии демократического строя, с выборным парламентом и демократическим правительством», это уже не было для Луиса сюрпризом. Диктор объявил также, что премьер Каэтано и президент Томаш скрылись в казармах Карму, что единственная военная сила, которая их поддерживает, - это Национальная гвардия, но ее казармы уже окружены. Диктор обращался к населению Лиссабона с просьбой оставаться дома, не выходить на улицы, чтобы избежать ненужного кровопролития в случае вооруженного столкновения между повстанцами и Национальной гвардией. Здание бывшей ПИДЕ тоже окружено. Всем сотрудникам и агентам ПИДЕ предлагалось немедленно сдаться властям. Когда Луис подъехал к дому, он знал о событиях почти все, что знали другие. С тревогой он посмотрел на балкон своей квартиры. Из-за этой проклятой привратницы он все-таки опоздал. Ребята, ни о чем не подозревая, наверное, уже ушли в школу, и это значит – с ними могло произойти все что угодно.

Он бросил машину посреди улицы и помчался к себе. Не стал ждать лифта и побежал наверх, перепрыгивая через три ступеньки. Загадал, как в детстве: если ни разу не сорвется, значит, все будет в порядке, дети дома. Он сорвался дважды и ругнул себя за такое глупое гадание, надо было нагадать на чет или нечет прыжков, это всегда можно устроить как надо. Со страхом открыл дверь ключом.

Ребята были дома и мирно уплетали жареную треску, залитую яйцами.

Оба степенные, они спокойно рассказали отцу, что в городе происходит что-то странное. Папе звонили разные его приятели, но узнав, что его нет дома, строго-настрого приказывали ребятам не выходить на улицу. Причину объясняли по-разному. Один сказал, что началось небольшое землетрясение, другой – что идут военные маневры, третий – что река Тежу вышла из берегов и может залить улицы. Больше всего им понравилось насчет реки. Можно будет по улицам плавать на лодке, ловить рыбу, а к их дому, возможно, причалит крейсер. Они долго стояли на балконе и ждали, когда же начнет заливать улицы, но так и не дождались, проголодались и пошли есть жареную треску. Теперь пусть папа им расскажет, что же все-таки в действительности случилось в городе. Но если бы папа сам знал, что произошло! Кажется, что-то хорошее, но что именно – он точно не знал. Во всяком случае, беспокоиться, наверное, не надо. А как же со школой? Сегодня туда можно не ходить, это сообщение было встречено ребятами с бурной радостью. Луис радовался не меньше их, хотя еще не знал точно – чему.


В бронетанковой школе получили инструкции касательно 25 апреля вечером 23-го. И хотя, кажется, все было продумано заранее, все учтено, но в последний момент, когда получили сигнал, возникло ощущение, что все надо начинать сначала. Ну кто мог предполагать, когда разрабатывали детали плана, что стартер у бронетранспортера выйдет из строя, что запас горючего окажется критическим, что крепления для пулеметов…

Ну, в общем, десятки, десятки всяких «что». Устранить их нужно было за одни сутки и так, чтобы никто ничего не заметил. Это уж само собой (ох, если бы действительно «само собой»!). Работа 24-го была такой лихорадочной, настолько все они, кто посвящен, кто знал – хоть и немного их, - были возбуждены, что полковник, командир части, что-то заподозрив, забеспокоился и вызвал нескольких капитанов к себе для объяснения. Объяснение было найдено, в общем-то не самое хитроумное: «Как, разве вы забыли, господин полковник?! Ведь еще две недели назад мы сообщали вам, что готовим выход машин с тренировочными целями!» - но сработало оно безотказно: полковник морщил лоб, тер затылок, напрягал память и в конце концов не решился признаться, что не помнит такого сообщения, ни своего согласия. Он кивнул головой, пробормотал:

- Ах, вот оно что, да, да, но я, помнится, имел в виду более поздний срок. Разве нет? Ну ладно.

Однако тревога не оставляла полковника. К концу дня он, видимо, решил все-таки положиться на свою интуицию, а не на слова капитанов. Беспокойство взяло верх над собственным престижем, и он отдал распоряжение запретить тренировочный выезд. К счастью, это произошло только в самом конце дня, когда у капитанов почти все было готово, гаражи заперты и в них стояли подготовленные к выступлению машины.

В офицерских комнатах капитаны продолжали уточнять детали. Важно было, чтобы агенты ПИДЕ, которые дежурили в кварталах, окружающих казармы, ничего не заподозрили. Для этого решили, что семейные офицеры, которые живут за пределами части, уйдут, как обычно, вечером домой, но позже, переодевшись в штатское, вернутся.

Вечером 24 апреля капитаны сидели у радиоприемника и слушали лиссабонскую радиостанцию «Возрождение». В одиннадцать часов диктор объявил: «А теперь послушай одну из песенок, премированных на недавнем международном конкурсе». И полилась ручейком знакомая затрепанная мелодийка, означавшая для них, что все остается в силе, никаких изменений в плане нет.

Теперь нужно было ждать еще одного сигнала – песню Афонсу «Грандула – моя смуглянка». Капитаны знали ее отлично. Она начиналась звуком спокойной поступи десятков, а может быть, и сотен людей, идущих по дороге – крестьян, возвращающихся с поля. Шаги, а потом голос самого Афонсу, чуть хрипловатый, совсем не актерский, голос крестьянина, простуженного родниковой водой, прожаренный на солнце, продубленный ветром, голос – с пылью на зубах.

Грандула – моя смуглянка,

Богатства край под небосводом,

Здесь народ теперь хозяин,

Город мой – цветок свободы.

Город мой – цветок свободы.

Здесь народ теперь хозяин,

Братства край под небосводом,

Грандула – моя смуглянка.

Слова они знали наизусть еще до того, как песня была избрана сигналом для восстания. Афонсу, создавая ее, вряд ли думал, какую роль сыграет она в истории Португалии, в предстоящем восстании. И все же писал ее именно для восстания, для восставших.

Здесь друзей встречаю повсюду,

В каждом доме – мои братья,

Грандула – моя смуглянка,

Город весь готов обнять я,

Грандула – моя смуглянка,

В каждом доме мои братья,

Здесь народ теперь хозяин.

Под могучим старым дубом,

Что века шумит листвою,

Грандула, клянусь – в дорогу

Твою доблесть взять с собою.

Твою доблесть взять с собою.

Грандула, клянусь, в дорогу.

Под могучим старым дубом,

Что века шумит листвою

Ее первые такты прозвучали в эфире без десяти минут час ночи уже 25 апреля. Им достаточно было услышать эти мирные шаги, еще не сопровождавшиеся мелодией, чтобы понять – началось, отступления не будет, восстание двинулось вперед, теперь его ничто не сможет остановить, кроме поражения. Но о поражении они в этот момент не думали.

Офицерам и сержантам-резервистам было приказано собраться в одной из комнат. Многие

не знали, зачем их позвали. Непосвященные думали, что речь идет об очередных ночных учениях. Об истинной цели предстоящего похода знала лишь небольшая группа офицеров. И они решили, что не имеют права вести людей за собой, не сообщив, куда и зачем они идут. Собравшимся вкратце рассказали о цели похода, прочитали прокламацию Движения. Те, кто знал обо всем, с волнением смотрели на остальных: как воспримут, много ли найдется таких, кто откажется идти на Лиссабон? Но никто не покинул строя, никто не сделал даже движения, которое выдавало бы нерешительность. Видимо, каждое произнесенное в этой комнате выражало мысли и чувства большинства.

Через пять минут колонна в составе 165 стрелков на 10 бронемашинах, 10 грузовиках при двух санитарных автомашинах и одном джипе вышла из расположения бронетанковой школы и двинулась на Лиссабон, не нарушив ни одной буквы приказа полковника о запрещении «тренировочного похода», ибо этот поход был не тренировочным, а самым настоящим боевым. И каждый, кто находился в колонне, понимал это прекрасно. Нарушен, таким образом, был лишь дух приказа.

Нельзя сказать, что поход был подготовлен безукоризненно. Командование, подозревая средние офицерские кадры в нелояльности, еще в марте передислоцировало складские помещения, и теперь склады с боеприпасами и снаряжением, приданные бронетанковой школе в Сантарене, находились в Санта-Маргарите. Поэтому на каждое орудие приходилось лишь по четыре снаряда. А одно вообще оказалось без боеприпасов. Не было патронов для спаренного пулемета. Пришлось заменить его обыкновенным. Но для обыкновенного не нашлось станины, и его укрепили на бронемашине простой проволокой. На двух «пэнхардах» отсутствовали стартеры, и их водители получили строжайший приказ - ни в коем случае не глушить моторы, даже если колонна стоит на месте, не глушить до самой победы. У одного бронетранспортера обнаружились неполадки в системе тормозов, и поэтому он не мог развивать нужную скорость. Так обстояло дело с материальной частью. К этому остается лишь добавить, что все остальные машины были весьма почтенного возраста, и никто не мог похвастать с уверенностью, что в решающий момент не подведет

какой-нибудь агрегат.

Но других машин у них не было. А сигнал о начале операции был получен. И приблизительно в половине второго ночи 25 апреля колонна вышла из Сантарена и направилась в Лиссабон.

Они шли с довольно приличной средней скоростью, но сейчас любая скорость показалась бы им недостаточной, потому что их прямой задачей было достичь столицы как можно скорее, и уж во всяком случае до того момента, когда войска, которые вознамерятся защищать правительство, придут в боевую готовность.

Сантаренская полиция видела, как в сторону Лиссабона пошла колонна военных автомашин и бронетранспортеров, и немедленно сообщила об этом в столицу. Оттуда спросили – с какой скоростью движутся машины и каков характер их движения. Полиция доложила, что колонна движется с малой скоростью и правил уличного движения не нарушает. Услышав такое, в Лиссабоне успокоились и приказали сантаренской полиции не волноваться – речь, видимо, идет о самых обычных маневрах. К счастью, никто не догадался позвонить полковнику – командиру части, который спокойно спал на своей квартире, уверенный в том, что молодые капитаны четко выполняют его распоряжение.

Безо всяких инцидентов они прошли всю дорогу до Торрейры-ду-Пасу, а там встретили взвод разведки бронетанковой части. Командир взвода ничего не знал о том, что происходит, но когда его ввели в курс дела, он без всяких колебаний присоединился к повстанцам.

Следующей задачей колонны было окружение здания военного министерства в Лиссабоне. Его охраняли два взвода военной полиции под командованием двух младших офицеров. Но и эти двое, узнав в чем дело, не выразили никакого желания драться против повстанцев. В результате кольцо обороны министерства немедленно превратилось в кольцо его окружения.

По приказанию высших офицеров, находившихся уже в здании министерства, к нему были вызваны танки под командованием подполковника Ферру ди Альмейда, чтобы одним ударом покончить с мятежниками. Но прежде чем открыть прямой наводкой огонь по колонне из Сантарена, подполковник благоразумно решил выяснить – чего добиваются мятежники. Ему в общих чертах рассказали о Программе Движения. Подполковник выслушал очень внимательно и довольно спокойно объявил, что сдается.

Все это происходило под окнами министерства, и оттуда легко было наблюдать за всеми перипетиями бескровной борьбы. Некий рассерженный генерал, увидев из окна подполковника, который все не открывал и не открывал огня по мятежникам, закричал, чтобы тот немедленно вошел в здание министерства и поднялся к нему для доклада. Подполковник внизу развел руками и сказал, что рад бы выполнить приказ генерала, но сделать этого не может – арестован.

Теперь, по расчетам капитанов, между их колонной и казармами Карму, где спрятались премьер-министр Марселу Каэтано и другие министры фашистского правительства, не осталось правительственных войск, если не считать частей Национальной гвардии, которые непосредственно занимали казармы.

Однако они ошиблись. Им пришлось встретиться еще с одной частью – ротой первого пехотного полка, о которой их никто не предупредил. Командир роты потребовал встречи с командиром колонны.

- Господин капитан, - сказал офицер, отдавая честь, - я нахожусь здесь по приказу правительства, чтобы задержать продвижение вашей колонны.

- Зачем же вы попросили встречи со мной? Чтобы уговорить меня не двигаться дальше?

- Нет, для того, чтобы сказать вам следующее: я предпочел бы присоединиться к вам и двигаться вместе с вами туда, куда движетесь вы, - сказал офицер не моргнув глазом.

Так колонна из Сантарена, усиленная частями, перешедшими на ее сторону, а также толпой ликующего народа, которая все увеличиваясь, двигалась по тротуарам вместе с солдатами, прибыла к казармам Карму и окружила всю зону.

Военная операция по окружению шла довольно своеобразно. Дело в том, что капитаны не знали кварталов вокруг казарм Карму. Военной карты этого района у них тоже не было (офицерам их ранга такой карты иметь не полагалось, а просить у кого-нибудь – значило вызвать ненужные подозрения). Поэтому к окружению и возможному штурму казарм капитаны готовились по картам, которые имеются в брошюрках для туристов. На таких картах подробно обозначены музеи, рестораны, ночные клубы, но для планирования военной операции они, что говорить, мало подходят. Поэтому, приближаясь к казармам, капитаны чувствовали себя не особенно уверенно.

Однако их опасения оказались напрасными. Проводником повстанцев стала та самая толпа, которая двигалась вместе с колонной. Каждый раз, когда появлялось какое-либо затруднение, связанное с незнанием местности, - даже до того, как оно могло появиться! – из толпы безо всякой просьбы обязательно подходил к повстанцам кто-нибудь (чаще это были женщины) и говорил: «Послушайте, сеньоры, Касальда-да-Глориа господствует над всем Карму. И вскорости взвод солдат в полном вооружении поднимался на трамвайчике-фуникулере на холм Глориа, который действительно контролировал всю местность. Потом появлялся кто-нибудь еще: «Послушайте, сеньоры, в казармах есть ворота с другой стороны. Как бы они не бежали через них!» Капитаны посылали солдат и туда.

Так при полной поддержке всего населения шла оккупация зоны Картел-ду-Карму.

Можно наверняка сказать: не будь этой поддержки, не было бы того ошеломительного бескровного успеха, которого добились повстанцы 25 апреля.

Уже с семи часов утра, то есть с тех пор, как вокруг колонны из Сантарена начала скапливаться и расти толпа радостных людей, капитаны получили возможность узнавать от них об обстановке в городе, о передвижении правительственных войск гораздо полнее и раньше, чем по рации из центра руководства восстанием. К ним подбегали мужчины и дети, пожилые люди и дети, чтобы рассказать, когда и какие боевые машины вступили от Террейры-ду-Пасу, какого они были типа, с какой скоростью и в каком направлении двигаются, какие передвижения военных сил происходят в Маркес-ду-Помбаль, и о многом, многом другом. Все это передавали им люди, многие из которых ранее никогда не были военными, никогда не служили в разведке и уж тем более никогда не принимали участия в антиправительственных восстаниях. Но ненависть к фашистскому режиму была такой жгучей, уверенность, что солдаты, идущие свергать правительство, делают это для народа, такой глубокой, что восстание, подготовленное небольшой группой офицеров, в первые же утренние часы 25 апреля стало фактически народным.

И многие проблемы, которые тревожили капитанов ночью, перед выступлением, чудесным образом исчезли утром.

Те два «пэнхарда», с которых какие-то осторожные полковники сняли стартеры, жрали уйму и без того дефицитного горючего. «Пэнхард», у которого барахлили тормоза, двигался все медленнее и медленнее. Как только об этом узнали в толпе, окружавшей колонну, обе проблемы были решены моментально. Люди раздобыли дряхлый грузовичок, проехали сквозь полицейские заграждения, всполошили все бензоколонки в Россиа и Санта-Аполлониа, достали и горючего, и тормозной жидкости, и еще всякой всячины – смазочных масел, каких-то болтов, невесть откуда взявшийся кусок гусеницы и даже полировочный состав (человек, который принес его, сказал: «Ваши танки должны блестеть, как солнце!») и все это отдали повстанцам.

Когда горожане узнали, что люди из Сантарена не ели с вечера, появился хлеб, появилась картошка, жареная и вареная треска, ветчина, пиво, сыр.

И еще появились – цветы. Цветов было больше всего!

Все это производило огромное впечатление на военных. И на тех, кто был в рядах повстанцев, и на тех, кто собирался защищать правительство.

Кого защищать? От кого защищать? Кого же представляет правительство, если весь народ против него? Эти вопросы неизбежно, по-видимому, задавали себе и тот подполковник, который сдался повстанцам под окнами военного министерства, и тот командир роты, который присоединился к колонне и вместе с ней пошел на Карму. Своим успехом капитаны были обязаны не только военным помощникам, друзьям, тем, кем они командовали или кто командовал ими, но прежде всего людям, доселе им совершенно не
^ ГАШПАР Р-А. Он услышал автомобильные гудки ночью, по-видимому, незадолго до рассвета. Это были странные гудки – прерывистые, будто тот, кто сидел в машине, подавал сигналы по азбуке Морзе: точка-тир