Реферат: Е. М. Дьяконова Движение истории в средневековых японских

Е.М.Дьяконова


Движение истории в средневековых японских

“исторических повествованиях”

(рэкиси моногатари, Х1-Х11 вв.)


На закате “золотого века” японской традиции и культуры – эпохи Хэйан (794-1185гг.), в предчувствии более суровой и мужественной “самурайской эры” японцы ощутили потребность осознать себя. Было создано несколько произведений - жизнеописаний выдающихся людей эпохи, связанных между собой хронологически, тематически и стилистически. В филологической науке они получили название “исторических повествований” (рэкиси моногатари). В них происходило пересоздание реальности с помощью бесчисленных биографий; собственно реальность и история в них рассматривались как череда человеческих судеб. В “исторических повествованиях” соединились два типа мировоззрения, два отношения к жизни и литературе: японская лирическая стихия, унаследованная от классической поэзии и повестей – моногатари эпохи Хэйан, и более старая, философско-историографическая традиция, восходящая к сочинению китайца Сыма Цяня “Исторические записки” (или, в другом переводе, - “Записи историка”, Ши цзи, 11-1 в. до н.э.).

Одно из “исторических повествований”, О:кагами (“Великое зерцало”, Х1 в.), композиционно весьма сложно устроенное произведение, представляет собой серию жизнеописаний императоров и высших сановников государства из рода Фудзивара с 850 по 1025 г., причем биографии интерпретировались анонимным автором как фокус национальной жизни, как наиболее адекватная форма изображения времени. Сочинение написано в жанре “беседы посвященных”, воспоминаний двух старцев, свидетелей незапамятных событий.

1

Исторические сочинения в Японии ведут свое начало от первых записей 620 г. об императорах, придворных, простом люде, которые составлялись по повелению великого реформатора Японии – принца Сётоку (572-621гг.) хронистом Сога Умако (ум. в 626 г.). Эти записи, видимо, и стали первой исторической летописью Японии, но были сожжены сыном Сога Умако – Эмиси в 645 г. Немногие сохранившиеся части этих записей были собраны в Кудзики (“Записях о делах древности”), однако позднейшие исследователи часто выражали сомнение в их аутентичности. Первая сохранившаяся японская книга, Кодзики (“Записи о деяниях древности”), была составлена в 712 г. О-но Ясумаро и включала мифы, легенды, ранние японские хроники, генеалогии императоров. Это сочинение - неисчерпаемый источник материалов по японской мифологии, антропологии, социологии, этнографии и литературе, и анонимный создатель “Великого зерцала” обнаруживает несомненное с ним знакомство, постоянно имеет его в виду, хотя прямые аналогии в тексте отыскать трудно. Вслед за Кодзики было создано через восемь лет более упорядоченное и более современное по тому времени сочинение Нихонсёки, или Нихонги (“Анналы Японии”), – первое из шести важнейших историографических сочинений древней Японии. Влияние Нихонги на О:кагами очевидно: этот памятник прямо упоминается в тексте. Все “Шесть национальных историй” (Риккокуси, куда входит и Нихонги) были составлены по императорскому повелению, в них представлена – и весьма подробно – японская история, начиная с первого полулегендарного императора Дзимму (660 – 585 гг. до н.э.) и до 887 г. Создавались они с 720 г. по 901 г., писались на камбуне, т.е. или сплошь по-китайски, или на сильно китаизированном варианте японского языка и носили официальный характер. Время, совпадающее с О:кагами, описано в Монтоку дзицуроку (или - полностью - Нихон Монтоку тэнно дзицуроку - “Действительные хроники о [времени правления] императора Япониии Монтоку”, 879г.); сочинение охватывает период с 850 по 858 г., т.е. время, с которого начинается повествование О:кагами, и более того: автором Монтоку дзицуроку был один из героев “Великого зерцала” – правый министр Фудзивара Мотоцунэ (836-881).

Последнее из шести исторических сочинений также представляет для нас интерес: в ^ Сандай дзицуроку (“Действительные хроники трех правлений”, 901 г.) повествуется о том же времени, что и в О:кагами, - о правлении трех императоров Сэйва, Ё:дзэй и Ко:ко: (с 858 по 887 г.). В составлении Сандай дзицуроку принимало участие несколько авторов во главе с Фудзиварой Токихира (871-909 гг.), примечательным персонажем О:кагами. Национальная историческая традиция далеко не исчерпывалась этими официальными историями Японии, составленными по хронологическому принципу. Существовали и другие сочинения, более частного, так сказать, характера. Это, к примеру, Рюндзи кокуси (“Тематическая история страны”, 892 г.), составленная знаменитым поэтом, литератором и государственным деятелем Сугавара Митидзанэ (845-903 гг.), которому в О:кагами посвящена, пожалуй, самая драматическая глава. Создавались и истории отдельных родов, например, Когосю:и (“Собрание прежде упущенных древних речений”, 792 г.), где описана судьба древнего клана Имбэ и его соперничество с другим могущественным кланом – Накатоми. Национальные истории стали той питательной средой, на которой возрос в Х1 в. новый жанр – рэкиси моногатари (“исторические повествования”). Новый жанр, представленный девятью сочинениями, большинство которых содержат в названии слово “зерцало” (кагами), оказался наследником сразу нескольких литературно-историографических традиций, с опорой на которые и создавались эти произведения - жизнеописания выдающихся людей эпохи - О:кагами (“Великое зерцало”, Х1 в.); Эйга моногатари (“Повесть о расцвете”, или “Повесть о цветении”, Х1 в.); Мидзукагами (“Водяное зерцало”, написано Накаяма Тадатика,ум. в 1193 г.), в котором описывалась история правления пятидесяти четырех императоров, начиная с Дзимму и по 850 г.; Имакагами (“Нынешнее зерцало”, 1170г.) повествовало о событиях 1025-1170 гг. Традиция исторических повествований, заложенная автором “Великого зерцала”, в первую очередь, писательницей-автором “Повести о расцвете” и другими, продолжала развиваться. В результате сложился цельный и замкнутый корпус исторических повествований, столь объемный, что даже обозреть его в рамках одной статьи не представляется возможным.

Обилие произведений, рассказывающих приблизительно об одном и том же периоде японской истории, многие японские ученые объясняют тем, что во времена правления Фудзивара Митинага (885-1027 гг.) культура хэйанской придворной аристократии переживала свой последний и, может быть, наиболее яркий взлет, проникнутый, впрочем, предощущением грядущей суровой военной эпохи, а потому окрашенный в цвета грусти и ностальгии. После смерти Фудзивара Митинага в 1027 г. аристократия блестящей столицы Хэйанкё: быстро утратила свое влияние; взгляды ее были обращены вспять, к прошлому, преисполненному неизъяснимого очарования, всегда свойственного тому, что неизбежно должно погибнуть. Появление "Великого зерцала" и других “исторических повествований” и фиксирует эту обращенность вспять, попытку, облекши в слова, удержать уходящую, но такую привлекательную эпоху утонченности и изящества.


2


Первые сочинения нового жанра - ^ О:кагами, Эйга моногатари и Имакагами - часто рассматриваются как цельное историко-литературное описание событий японской жизни с мифологических времен до 1082 г., параллельное официальным “Шести национальным историям”; вместе с тем эти произведения были созданы намного позже, чем написанные по-китайски национальные истории. Произведения жанра рэкиси моногатари написаны, главным образом, каной, т.е. японской слоговой азбукой хираганой, в отличие от серии официальных историй, которые были написаны либо по-китайски, либо на японизированном китайском камбуне, т.е. почти исключительно иероглифами, без использования хираганы. То, что в “зерцалах” использовалась азбука кана говорило современникам о многом: о желании поведать о жизни хэйанских императоров тэнно и высших сановников, так сказать, неофициально, о стремлении придать повествованию частный характер. К тому же использование на письме азбуки было прерогативой женщин, придворных дам, создавших на своем родном японском языке - вабуне обширную литературу, собственно, и составившую классическое наследие хэйанской эпохи. Подчеркивая это обстоятельство, один из переводчиков О:кагами на английский и исследователь памятника Дж.Ямагива, в частности, писал: “Хирагана – курсивная форма слоговой азбуки-каны уже была использована в повестях-моногатари (а также дневниках) начала эпохи Хэйан, употребление же кандзи (иероглифического письма по преимуществу) стало менее популярным, поскольку сочинения на китайском языке в середине периода Хэйан утратили былую славу; авторы исторических повестей должны были ощущать, что для изображения элегантной и исполненной очарования жизни аристократии той эпохи простая и послушная хирагана была явно более подходящим инструментом. И создана была новая форма” /O:kagami, 1967, с. 386/.

Некоторые современные (90-е годы) исследователи стремятся внести ясность в номенклатуру средневековых жанров. Например, Сэкинэ Кэндзи пишет /Сэкинэ, с. 137-155/, что “Записи о деяниях древности” и “Шесть национальных историй” - это, так называемые, “правильные, или упорядоченные, истории” (сё:си); их называют также “хрониками, анналами, записями” (кироку), составленными по повелению властей; это официальные национальные истории, написанные мужчинами-чиновниками по-китайски. Несколько позднее, около 1220 г., создается Дзиэном (1155-1225) Гукансё (“Мои личные выборки”) - сочинение, представляющее собой наиболее значительную в средневековье попытку философски осмыслить историю; в номенклатуре жанров, предложенных Сэкити, оно носит наименование сирон (букв. “исторические изыскания”). В “Моих личных выборках” один из свитков посвящен объяснению движущей силы истории с помощью введения категории до:ри (принцип, причинная связь), обозначающей некоторую динамическую сущность, пронизывающую исторический процесс. Но это, так сказать, теория, а не картина движения истории. В свою очередь “Военные повести” (гунки, или сэнки) описывают в основном важные, но все же только эпизоды истории, а не изображают течения времени. В повествования-моногатари типа “Повести из Исэ” или “Повести о Гэндзи” могут быть включены исторические эпизоды, события, деятели, но только “исторические повествования” изображают жизнь исторических персонажей от поколения к поколению. В них главное внимание уделено личности, воссоздается в основном частная жизнь известных людей во всей, так сказать, полноте. Поначалу повествования-моногатари писали только женщины; позднее, когда стало не зазорно использовать вместо китайского родной вабун ( японский), за сочинение подобных произведений принялись и мужчины.

Многие исследователи полагают, что в “Великом зерцале” и в “Повести о расцвете” произошло знаменательное соединение “историчности” (рэкисисэй) (кстати сказать, есть мнение, что в Эйга моногатари представлена хронологическая интерпретация японской истории, а в О:кагами более биографическая и драматическая ее версия) и “литературности” (моногатарисэй). По поводу роли “повествования” (моногатари) выдающаяся писательница эпохи Хэйан в своем шедевре “Повесть о Гэндзи” написала: “Повести описывают нам все, что случилось на свете, начиная с самого века богов. Японские исторические анналы касаются только одной стороны вещей. А в повестях содержатся всевозможные подробности. Автор конечно не рассказывает так, как оно есть на самом деле, называя каждого своим именем. Он передает только то, что не в состоянии оставить скрытым в своем сердце; все, что он видел и слышал в человеческой жизни в этом мире – и хорошее, и плохое” /Мурасаки, т. 2, с. 14/. И в другом месте Мурасаки Сикибу замечает: “Свет в наше время измельчал. Он во всем уступает старине. Но в кана наш век поистине не имеет себе равного. Старинные письменные знаки (речь идет о китайских иероглифах. – Е. Д.) как будто точны и определенны, но все содержание сердца в них вместится не может” /Мурасаки, Приложение, с. 52/.

Произведения жанра “исторических повествований” иногда назывались, по словам Ямагива, “национальными историями, записанными азбукой” (канабун-но кокуси). Кроме того поскольку в названия многих из них входит слово “зеркало” (кагами), то сочинения эти вкупе называли кагами моно (букв. “зеркальные вещи”), или кагами руй (“типы зерцал”), – а иногда “ёцуги” – по имени главного рассказчика (см. ниже). Некоторые комментаторы - Нумадзава, Сато Кюи, Ямагива, Рейшауер - полагают, что название жанра “зерцал” исконно японского происхождения; китайские зерцала, жанрово отличающиеся от японских, либо попали в Японию после создания О:кагами, Эйга моногатари и Имакагами, либо были написаны после Х1 в.

Сравнения японских сочинений такого рода с европейскими “Speculum” “Spiegel” “Mirror” и русскими “зерцалами”, например “Великим зерцалом” 1, показывает, что последние вряд ли носили исторический характер; целью их было исправление и облагораживание нравов, фиксирование прецедентов и установление идеалов; они насыщенны поучениями, морализаторством, им свойственна отчетливая учительность. Так, зеркало князей (Furstenspiegel) в немецкой литературе преподавало правителю руководящие начала для его деятельности.

Китайская традиция “зерцал” (например, “Всепроникающее зерцало, управлению помогающее” - ^ Цзы жи тун цзянь историка Сыма Гуана,1081-1086) основывалась на том, что образ зеркала ассоциировался с самим понятием истории; “зерцало” рассматривалось как источник поучений для правителя и министра, т.е. также имело, в первую очередь, этическое измерение. Стремление развлечь и научить чуждо японским “зерцалам” рассматриваемого периода, хотя позже в эпоху Токугава ХУ1 – Х1Х вв. такие поучающие “зерцала” появились.

Даосизм различает две существенные для нас универсальные в человеческой культуре тенденции осмысления символики зеркала. “Одна из них связана с представлением о зеркале как средстве опознания подлинного образа вещей и отличается дидактической направленностью. Другая исходит из роли зеркала как силы трансформации и тесно соприкасается с магией зеркала” /Малявин, с. 200/. В нашем случае мы, видимо, имеем дело с частичным объединением двух типов понимания “зеркальной” символики. Кстати сказать, по поводу значения этого слова применительно к О:кагами велись длительные дискуссии: несомненно, оно принадлежит к буддийской терминологии, встречается в буддийских источниках и широко употреблялось, часто в форме фурукагами (“старое зерцало”), и в повседневной жизни, в магической практике, при гаданиях, заклинаниях, медитации, в буддийских сочинениях, в стихах эпохи Хэйан. Вместе с тем образ зеркала обладает и синтоистскими коннотациями: зерцало, наряду с мечом и священной яшмой – одна из императорских регалий; зерцало, игравшее важную роль в мифе о богине Солнца Аматэрасу, было передано, как повествуется в Кодзики, богиней Аматэрасу ее внуку Ниниги-но микото, когда она отправляла его с Равнины Высокого Неба на землю, чтобы править Страной Восьми Островов (т.е. Японией). В первой главе “Записей о деяниях древности”, в Предисловии Ясумаро, говорится: “И вот, узнаем мы о том, что прикреплено было зерцало и выплюнуты яшмы; и что наследовали друг другу сотни царей…” /”Записи о деяниях древности”, с. 30/.

Видимо, в О:кагами зерцало – это, в первую очередь, символ власти, а повествования-“зерцала” следует понимать как “истории о власти”, или, точнее, “истории о передаче власти”. А поскольку властью обладали не императоры -тэнно, а регенты и канцлеры из рода Фудзивара, то О:кагами прочитывается как “история о власти Фудзивара”. Один из рассказчиков, Сигэки, сравнивает главного рассказчика Ёцуги с “отполированным зеркалом, в котором отражаются разные формы” и добавляет: “Когда слушаешь ваши рассказы, то кажется, будто стоишь против ясного зеркала…”. Он же восклицает: “Вы будто бы поднесли зеркало, в котором отразились многие императоры, а еще деяния многих министров, у нас такое чувство, словно мы вышли из тьмы прошедших лет, и утреннее солнце осветило все”. Сам Ёцуги называет себя “ясным зеркало старого фасона”, и он же перед зеркалом предается созерцанию и постижению человеческого сердца. Старцы обмениваются такими стихами:

Пред светлым зеркалом

Все, что минуло,

Что есть сейчас

И что грядет

Прозреваю.

Ответ таков:

О, старое зеркало!

В нем заново прозреваю

Деяния императоров,

Министров – чередою,

Не скрыт ни один!

Ёцуги сравнивает себя не только с зеркалом, но и с Буддой Шакьямуни, вращающим Колесо жизни, называет себя “старцем, коему ведомы все дела в мире, кто все помнит”. Таким образом, образ зеркала трактуется им двояко: с одной стороны, сам рассказчик – зеркало; с другой стороны, оно отражает движение Колеса жизни и формой напоминает это колесо (зеркала в эпоху Хэйан были круглыми или восьмиугольными в подражание цветку мальвы, бронзовыми), сливается с ним. Другой старец, Сигэки, также участник беседы, но на вторых ролях, уничижительно говорит о себе, как о “зеркале в шкатулке для гребней, что брошено в женских покоях”, т.е. вместо зеркала действующего, магического, всеотражающего сравнивает себя с обыденной вещью бытового обихода да еще и запертой в шкатулке. Зеркало в данном случае – символ человеческой души: или высокой, приемлющей в себя поток жизни, или пошлой низкой, закрытой для внешнего мира, а потому никчемной.

В “Великом зерцале” произошло содинение исторических материалов, которыми в более чем достаточном количестве обладал сочинитель (источником послужили Кодзики и Риккокуси, а также “Исторические записки” Сыма Цяня), и повествовательной техники и поэтики, которые не только были разработаны в мельчайших деталях к 1Х в., но послужили для создания шедевров японской повествовательной литературы: Гэндзи моногатари (“Повесть о Гэндзи”, 1Х в.), Мурасаки Сикибу; Макура-но со:си (“Записки у изголовья”, Х в.) Сэй Сёнагон и других выдающихся произведений в жанре моногатари (букв. “повествование о вещах”). Таким образом, создатели “зерцал” оказались наследниками не только весьма обширных (многотомных) упорядоченных официальных историй на камбуне, но и высочайшей литературной традиции моногатари, чрезвычайно одухотворенной и с разработанной теоретической и практической поэтикой.

В “исторических повествованиях” соединились два типа мировоззрения: китайская “ученая” историческая традиция, представленная Сыма Цянем, и “своя”, “домашняя” традиция, в которой, в свою очередь, можно выделить два пласта: пласт официальных упорядоченных историй на камбуне, наследовавших Сыма Цяню, и пласт собственно японский, который определяла лирическая стихия классической поэзии вака и повестей – моногатари эпохи Хэйан. Так родилась новая жанровая целостность, внутри которой привычные “домашние” черты оказались оживлены привнесенным извне “чужим” подходом к материалу. “Исторические записки” Сыма Цяня демонстрировали высокий уровень исторического знания, давали некоторую “точку отсчета” для новой традиции “зерцал”. Этому вряд ли стоит удивляться, учитывая несравненное богатство труда Сыма Цяня , в который, как замечает исследователь, “китайская традиция вошла… галереей портретов ее выдающихся представителей, обильными цитатами из их произведений, страницами трактатов, специально посвященным культурным ценностям, важным для государственного управления, а также истории некоторых аспектов политики и институтов государства” /Кроль, с. 7/. Даже структура “Исторических записок” (“основные записи”, бэнь цзи; “хронологические таблицы”, бяо; “трактаты”, шу; “истории наследственных домов”, ши цзя; “жизнеописания”, ле чжуань) оказала серьезное влияние на исторические сочинения в странах, испытавших китайское культурное влияние. Вместе с тем в Японии лирический и фрагментарный взгляд на вещи потеснил более серьезное, строгое и систематизированное отношение к миру китайцев. Оригинальное миросозерцание японцев, построенное на ассоциациях, входя во взаимоотношение с высокоорганизованной, интеллектуально изощренной исторической мыслью, как бы обволакивало ее, растворяло в лирической стихии, ломая схемы и рубрики; снижало ее философскую значимость, уделяя большое внимание мелочам жизни: убранству дома, позам, одежде, снам и воспоминаниям, чувствам и стихам; многие истории перекочевали в “Великое зерцало” и другие “исторические повествования” из домашних, семейных, родовых хроник 2.

3

Общая цель сочинителей “исторических повествований” (хотя поздние произведения жанра отделял от ранних “зерцал” значительный временной промежуток) была одна – соединенными усилиями воспроизвести в литературной форме частную историю Японии, не допуская разрыва в повествовании. Некоторые исследователи (Ока Кадзуо) в этом контексте вводят термин “человеческая история” (нингэн рэкиси). Все вместе авторы зерцал описали историю Японии с мифологических времен до 1603 г., а вкупе с авторами "Шести национальных историй", полагает Нумадзава, воспроизвели японскую историю во всей полноте /Нумадзава, с. 56/. Мы же считаем, что официальная, “серьезная” версия истории с неизбежностью требовала (по принципу дополнительности) появления другого – более свободного, лично интонированного, приближенного к человеку варианта, т.е. такого текста, где, в согласии с хэйанскими ценностями, была бы ретроспективно изображена личная жизнь исторических персонажей с преимущественым вниманием к судьбам знаменитых людей эпохи Хэйан. В “Великом зерцале” история понимается как извменяющееся время, как драмы людей, разворачивающиеся внутри потока времени.

Некоторые исследователи, например, американская переводчица О:кагами Х.К. МакКалау, вообще полагают, что назвать это произведение историческим можно только с некоторой натяжкой: важнейшие события истории рода Фудзивара либо вообще опущены, либо только упомянуты /O:kagami, 1980, с. 5-6/. Главная же цель автора – показать величие Фудзивара Митинага (966-1027), одного из наиболее влиятельных государственных деятелей рода Фудзивара (любопытно, что в “Повести о расцвете” его сравнивают с самим Буддой, он объявляется реинкарнацией Ко:бо дайси и Сётоку

тайси 3. Считалось также, что именно Фудзивара Митинага послужил писательнице Мурасаки Сикибу прообразом принца Гэндзи.) МакКалау пишет, что испытывает искушение отнести “Великое зерцало” не к истории или биографии, а к собранию традиционных повестей и исторических анекдотов, отобранных и организованных в определенном порядке с целью изобразить жизнь и времена Фудзивара Митинага. К ней присоединяются и другие исследователи: Ока Кадзуо, Мацумура Хиродзи. О роли исторического анекдота в “Великом зерцале” писал и Фукунага Сусуму /Фукунага, с. 112-124/. Как бы то ни было, многие историки литературы единодушны в том, что в “Великом зерцале” произошло соединение исторического анекдота с генеалогией. Отсюда необыкновенная связанность, спаянность сочинений типа “зерцал” между собой и с другими сочинениями эпохи Хэйан.

Все элементы повествования в нашем памятнике тесно увязаны между собой. Так, о стихотворениях, встречающихся в жизнеописаниях, всегда сообщается (в тексте, либо в комментариях), в какие знаменитые антологии они вошли, под какими номерами и т.д. Подобные отсылки, весьма характерные, придают дополнительный вес литературным фактам и фактам жизни. Отсылки создают также впечатление разветвленных связей между вещами, событиями, людьми: все они находят где-то свое отражение, отклик, воспоминание, встречаются то в одном сочинении, то в другом. Таким образом, все сочинения эпохи самых разных жанров (повестей-моногатари, зерцал-кагами, стихотворений-вака) оказываются соединенными, словно общими кровеносными сосудами, едиными темами, образами, героями, стихами, событиями и фактами. Герои “Великого зерцала” действуют в других классических произведениях эпохи Хэйан: в великом романе “Повесть о Гэндзи” (там речь идет о десятом веке, события которого описаны в О:кагами), в “малых шедеврах” хэйанской литературы: Ямато моногатари (“Повесть из Ямато, Х в.), Исэ моногатари (Повесть из Исэ, Х в.), - причем некоторые эпизоды из этих повестей почти без изменений перенесены в О:кагами. Герои знаменитого хэйанского дневника Кагэро: никки (“Дневник эфемерной жизни”, Х в.) – писательница, мать Митицуна, и Фудзивара Канэиэ возникают и в “Великом зерцале”. Появляется там и другая выдающаяся сочинительница Идзуми Сикибу, автор дневника Идзуми Сикибу никки (“Дневник Идзуми Сикибу”, Х в.) и прекрасных стихотворений, а кроме того знаменитые музыканты, каллиграфы, проповедники, люди, известные своей святостью, отшельники, монахи - исторические персонажи и литературные герои.

Композиционно “Великое зерцало” устроено следующим образом. Открывается оно своеобразной экспозицией – описана встреча в 1025 г. (втором году Мандзю: - эта дата знаменательна, к ней не раз вернется автор сочинения) двух древних старцев в храме Облачного леса Урин-ин, где собралось множество народа на церемонию разъяснения сутры Цветка Закона, т.е. Лотосовой сутры; они-то и рассказывают о событиях, судьбах. Затем представлены биографии 14 японских императоров, начиная с императора Монтоку (850 г.), при котором род Фудзивара пришел к власти, и до “ныне царствующего” императора Го-Итидзё:. В новейших исследованиях “Великого зерцала” биографии императоров стали называть “повествованиями об августейших исторических поколениях” (мирэкидай-но моногатари) / см. Сэкинэ, с. 137-135/. Затем следуют двадцать жизнеописаний высших сановников из рода Фудзивара, причем хронологически второй раздел повторяет первый: история начинается со времен императора Монтоку и заканчивается 1025 г., когда два старца встретились в храме. Таким образом, получается, что история рассказана дважды, но акцент сделан на разные действующие лица. В современной литературе эта группа жизнеописаний получила название “повествование о министрах” (дайдзин моногатари). Примечательно, что биографии императоров перетекают в то, что можно было бы назвать вторым введением: покончив с деловой частью сочинения – судьбами императоров - и переходя к следующей, более важной для целей автора и потому гораздо более обширной и литературной части, - старцы предаются размышлениям о зеркале, времени, истории и судьбах мира и людей, о преемственности власти, значении рода, сочиняют стихи. Эта часть – второе введение – особенно важна для изучения задач и целей рассматриваемого сочинения. После пространных биографий сановников знаменитого рода следует еще одна часть, называемая “Повести о клане Фудзивара” – здесь история повторяется уже в третий раз, начиная с предка рода Фудзивара Накатоми (настоящее имя Накатоми Камако 614-669 гг.; родовое имя Фудзивара – букв. “Поле глициний” - пожаловано ему императором на смертном одре за особые заслуги в проведении реформ Тайка). Но эта в третий раз рассказанная история звучит совсем иначе: вкратце представлена судьба регентского дома Фудзивара в целом, и судьба эта изложена конспективно, предельно сжато, выделены только важнейшие события (общение с богами-ками и т.д.), члены клана только обозначены в назывных предложениях. Эту часть можно определить как дайджест истории рода Фудзивара. Но на этом повествование не заканчивается, хотя, кажется, что судьба рода описана с разных точек зрения почти с исчерпывающей полнотой. Далее следует наиболее “литературная” часть памятника – “Истории старых времен”. Здесь рассказчики снова возвращаются к прежним темам и событиям, но теперь вскрывается иной повествовательный пласт, более лично окрашенный (поскольку старцы говорят о том, что сами видели и слышали и в раннем детстве, и в глубокой старости). Ёцуги рассказывает о сооружении известных храмов, излагает истории их создания – порой фантастические, цитирует множество стихотворений, вошедших в знаменитые антологии, передает “занимательные и очаровательные случаи” (слова Ёцуги), анекдоты, описывает явления богов-ками (божества Касуга, божества Мороки); празденства, церемонии, состязания, песни и танцы. Здесь отчетливо звучит голос рассказчика, чувствуется его стиль, характер, очевидны реакции на разные события; его комментарии, размышления полны смысла и заслуживают отдельного исследования.

Подобная кольцевая композиция - постоянное, последовательное возвращение к исходной дате (850 г. – когда родился будущий император Монтоку, при котором Фудзивара пришли к власти), к тем же событиям и героям, которые то выдвигаются на первый план, то уходят в тень, превращаясь в третьестепенных персонажей, а потом снова начинают исполнять заглавные роли, - далеко не случайна. Во-первых, в ней реализуется всеобъемлющий буддийский образ земного бытия как вращающегося колеса (об этом идет речь в памятнике). Во-вторых, подобная композиция позволяет системно изобразить разные стороны, пласты жизни клана: его взаимоотношения с властью, богами, императорами, придворными, вписанность в жизнь хэйанской аристократии, причастность к искусствам, к религии (синтоизму и буддизму). Судьбы героев как бы поворачиваются к читателю (а внутри текста, по сюжету, - и к слушателям) разными гранями; и жизнь рода в целом переливается, как мозаичная картина, самодостаточная в каждой своей части, которая легко превращается в отдельное, не связанное с другими произведение.

Зачин “Великого зерцала” вводит читателя в гущу жизни, в нем рассказано, как множество людей собралось в известном буддийском храме Облачного Леса в пригороде блестящей столицы Хэйанкё: послушать ежегодную проповедь о Лотосовой сутре, содержащей учение Будды Шакьямуни. Тут же присутствуют два необыкновенных древних старца. Между ними завязывается беседа: сначала они вкратце рассказывают собственные биографии, искусно вписанные в жизнь хэйанского двора, и попутно выражают желание поведать о деяниях императоров и министров, поскольку “не говорить о том, о чем хочется говорить – это поистине тяжкое бремя для сердца”. В.Н.Горегляд отмечает по этому поводу, что завязка в “Великом зерцале” построена по тому же принципу, что и Санго: сиики (“Наставлениях о трех учениях”) Ку:кая или ночные беседы принца Гэндзи с его приятелями у Мурасаки Сикибу /Горегляд, 1997, с. 186/. Старцы вспоминают людей прежних времен, которые, желая снять с себя груз знаний, выкапывали в земле яму и говорили в нее (в этом эпизоде, кстати сказать, нетрудно усмотреть отзвуки античного сюжета о царе Мидасе, проникшего в Японию, как считают исследователи, через Корею 4). Непременное стремление потолковать о делах прошедших лет, заинтересованность многочисленных слушателей, монахов и мирян, мужчин и женщин, опоздание священника, который должен читать проповедь – все это создает благоприятные условия для длительного диалога двух старцев. В их разговор вмешивается человек из толпы, молодой слуга из богатого аристократического дома, он задает вопросы, дополняет сказанное, рассказывает свои небольшие истории – в общем изобретательно играет роль слушателя.

Жанр диалога в японской культуре восходит к очень древней традиции диалогических песнопений во время ритуала посадки риса. Некоторые исследователи полагают, что практика вопросов и ответов, уходящая корнями в буддийские диалоги мондо: между учителем и учениками, нашла яркое подтверждение в диалогах Ёцуги и Сигэки. Мифологический свод “Записи о деяниях древности” первоначально рассказанный сказителем (или сказительницей?) Хиэда-но Арэ, а затем записанный придворным историографом О-но Ясумаро (? – 723), – тоже представляет собой по существу своеобразный диалог. Очевидна демонстрация устного характера повествования в “Великом зерцале”. Сато Кэндзо, например, писал, что О:кагами – это письменное сочинение, представленное в форме устного. Стремление придать повествованию устный характер связано, видимо, с необходимостью ретроспективно легитимизировать историю правящего рода Фудзивара (в частности, одну его ветвь – регентов и канцлеров Сэкканкэ), а устный текст с большей определенностью, чем письменный, воспринимался в традиционной культуре как сакральный.


4
Кто же такие старцы-рассказчики Ёцуги и Сигэки? Начать с того, что бытовавшие в эпоху Эдо фольклорные варианты названия нашего памятника акцентировали именно их роль в организации повествования – “Великое зерцало” именовалось или “Повестью старца Ёцуги” (Ёцуги-но окина моногатари), или “Повестью двух старцев” (Футари-но маи-но окина моногатари). Да и “Повесть о расцвете” нередко называли “Ёцуги моногатари”. Крупнейший драматург эпохи Тикамацу Мондзаэмон назвал одну из своих пьес “Повестью Ёцуги о братьях Сога” (Ёцуги Сога). Со временем “Ёцуги” стало родовым обозначением любой неофициальной исторической хроники особого типа /O:kagami, 1980, с. 14/.
Образ старца (окина) вообще чрезвычайно значим в японской культуре. Как отмечала А.Е.Глускина, окина участвовали в обрядовых представлениях та-асоби (полевые пляски) и тауэ мацури (праздненство посадки риса), а также в представлениях саругаку, дававшихся в синтоистских и буддийских храмах бродячими труппами; и в церемониальных представлениях, связанных с сельскохозяйственными работами, тоже обязательно участвовали двое или трое старцев, причем один из них носил имя Ёцуги-но окина /см. Глускина, с. 32- 34/. Дело в том, что окина – постоянная фигура в таких представлениях и ритуально-обрядовых действах - это образ родового старейшины, бывшего в свое время распорядителем всех земледельческих работ, а также главной фигурой во всех ритуалах, связанных с культом предков: старец окина = та арудзи = “хозяин поля”, после смерти глава рода обожествлялся, потом его стали называть та-но ками (божество поля).

Крупнейший фольклорист Оригути Синобу в статье о та-асоби подчеркивает роль окина ( или омина) и упоминает еще и старуху (ба) /Оригути, с. 8 – 17/. В “Великом зерцале” тоже встречается старуха рассказчица - супруга Сигэки, правда, роль ее невелика, всего несколько реплик. Многие комментаторы полагают, что имена старцев значимы и поддаются расшифровке: полное имя первого старца, утверждающего, что ему 150 лет (он родился в 876 г., а действие происходит в 1025 г.), - Ооякэ-но Ёцуги; ооякэ означает “императорская ветвь”, а ёцуги – “наследник”, или “наследование”; кроме того слово ёцуги может быть разделено на составляющие, имеющие собственные значения: ё – означает “мир”, “наш бренный мир” или “время”, “наше время”, “поколение”, а цуги – “наследование”, “чередование”, “преемственность”, “следующий”. Таким образом, имя старца может быть осмыслено как “Наследование (или преемственность) императорских поколений”, что как нельзя лучше соответствует глубинному смыслу памятника5.

Заметим, что слово цуги – “следующий” – само по себе представляется ключевым для “Великого зерцала”. Все биографии императоров начинаются со слова цуги-но (“Следующий государь именовался императором Тэнряку”, к примеру), что должно подчеркнуть премственность государей Ямато, их происхождение от небесных государей-богов, родоначальником которых был Ниниги-но микото, внук богини солнца Аматэрасу. На слове цуги выстраивается своеобразная двунаправленная временная ось преемственности: в прошлое, к богам и первым императорам, уходит ряд уже правивших их потомков (Ёцуги, например, говорит: “Череда богов и императоров, чьи имена сами являются на мои уста…”), а в будущее тянется нить к покуда неведомым поколениям правителей. Следует сказать, что подобная непрерывность правления воспринималась и воспринимается в Японии как нечто единственно возможное – ведь до сих пор у власти в стране находится та единственная династия, что ведет свою родословную от богини Аматэрасу и Ниниги-но микото. Да и историко-государственный жанр императорских списков, без сомнения повлиявший на поэтику “Великого зерцала”, открывался именем полулегендарного, но уже, так сказать, “земного” императора Дзимму (660 – 585 гг. до н.э.).

Понятие ё –“мир” также ключевое для “Великого зерцала”. В эпоху Хэйан этой категории, носящей скорее временной, чем пространственный характер, придавался особ