Реферат: Бессонов Б. Н. Макс Фриш

Бессонов Б. Н.


Макс Фриш


Я реалист и гуманист и потому не против социализма.


М. Фриш родился 15 мая 1911 года в Цюрихе. Его отец – архитектор Бруно Фриш, мать – Каролина Беттина, урожденная Вильдемут. В молодые годы жила в России, была гувернанткой.

Семья была небогатой, но отец, сам не имевший высшего образования, стремился, чтобы его сыновья стали образованными людьми. Старший брат Макса Фриша стал химиком. Макс же после окончания гимназии, о которой, как он вспоминает, у него не осталось ярких впечатлений, поступил в Цюрихский университет на факультет германистики.

Литературу и искусство он полюбил еще в школьные годы. В 16 лет Макс увидел постановку «Разбойников» Ф. Шиллера. Пьеса так на него подействовала, что он «просто не мог понять, почему взрослые, у которых достаточно денег и нет уроков, не ходят в театр каждый вечер». В те же 16-17 лет он прочитал «Дон Кихота» и это потрясло его. Немного позже он «испытал счастье» прочитать «Зеленого Генриха» З. Келлера. «Эта книга стала моим учителем». Читал он также Клейста, Мерике и других. В двадцать – двадцать два года, пишет М. Фриш в «Дневнике», я уже определенно хотел стать писателем. Ни офицером, ни адвокатом, ни врачом, ни учителем, ни фабрикантом, - только писателем. Но в это время умер отец и Макс должен был зарабатывать на жизнь. Он начал сотрудничать в газете «Новая Цюрихская газета». Наряду с германистикой стал изучать архитектуру, поступив во второй ВУЗ – Технический университет. С 1941 года он работает в архитектурном бюро Цюриха.

В 1942 году Макс Фриш женился на Константе Мейенбург, в 1959 году их брак распался.

Затем М. Фриш встречает австрийскую поэтессу Ингеборг Бахман. Их любовь и дружба оставили в жизни каждого глубокий и яркий след. И все-таки жить долго вместе они не смогли. Столкнулись два таланта, две неповторимых, непохожих друг на друга личности.

В 1968 году М. Фриш женился во второй раз: на Марианне Целлер, однако в 1979 году и этот брак распался.

С 1955 года он полностью посвятил себя литературной деятельности. Много путешествует, подолгу живет в Риме, Берлине, Нью-Йорке и Цюрихе.

Творческий метод, который М. Фриш принимает и отстаивает – реализм. Но что такое реализм?

Он цитирует Г. Бюхнера, который требовал от искусства правдивого изображения жизни: «Я требую во всем жизни, возможности бытия, тогда это хорошо; мы не должны спрашивать, красиво это или уродливо. Ощущение, что это исполнено жизни, выше этих соображений и является единственным критерием в вопросах искусства». Это и есть то, что я понимаю под реализмом в искусстве: «правдивое изображение исторической реальности со всеми ее противоречиями, то есть отображение без прикрас», - подчеркивает М. Фриш. По его мнению, наиболее яркими реалистами являются Сервантес и Свифт, Джозеф Конрад, Мелвилл. И Кафка. Да, Кафка, ибо существует и некий пророческий реализм. Но, конечно, и русские писатели. «Мне близки и Толстой, и Гоголь, и Пастернак, и Пушкин. Но первым русским писателем, который очаровал меня, был Достоевский. Восхищаюсь Горьким. А Исаак Бабель? Сейчас перечитываю Антона Чехова, которого люблю. Все это великие писатели, если мы согласны в том, что великого писателя отличает объективное знание человека и правдивость отображения. Этим и важен для нас большой писатель. Да, именно объективное знание человека, открытая сила переживания и есть инженерия человечности», - пишет М. Фриш.

Среди реалистов самым великим реалистом М. Фриш называет Л. Толстого.

Он особо подчеркивает мужество Л. Толстого, восстающего против преступной власти. Читая Л. Толстого, М. Фриш выделил следующие его мысли: «А не могу и не хочу, во-первых, потому, что людям этим, не видящим всей своей преступности, необходимо обличение… Во-вторых, не могу и не хочу больше бороться потому, что мое обличение этих людей вызовет желательное мне извержение меня… из того круга людей, среди которого я живу и в котором я не могу не чувствовать себя участником совершаемых вокруг меня преступлений… Я все-таки не могу не чувствовать, что есть несомненная зависимость между моей просторной комнатой, моим обедом, моей одеждой, моим досугом и теми страшными преступлениями, которые совершаются для устранения тех, кто желал бы отнять у меня то, чем я пользуюсь».

И далее продолжает Л. Толстой: «Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтоб одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье) надели на меня, так же как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю».

Фриш принимает, разделяет мысль Л. Толстого о том, что «всякая революция начинается тогда, когда общество выросло из того мировоззрения, на котором основались существующие формы общественной жизни, когда противоречие между жизнью, какая она есть, и той, какая должна и может быть, становится настолько ясным для большинства людей, что они чувствуют невозможность продолжения жизни в прежних условиях».

Однако в любом случае: я за правовое государство, в котором никто не подвергается произволу и насилию тех, кто в данный момент более силен; право для всех, порядок, гарантирующий улаживание общественных конфликтов без актов насилия, подчеркивает писатель.

Разумеется, правовое государство не исключает, что право… подлежит изменению, если того требует историческое развитие. Например, в капиталистическом обществе существующее право охраняет собственность. Тот, кто владеет большей собственностью, обладает властью благодаря праву. Почему именно сильные так любят правовое государство? Потому что право дает им возможность господствовать вроде бы без насилия, поскольку их власть узаконена собственностью. Тем не менее, власть, когда чувствует угрозу, всегда становится насильственной. Тем более, что власть, что равнозначно капитал, имеет в своем распоряжении войска. Подобно Л. Толстому Макс Фриш считает, что насилие бесполезно, оно лишь порождает новое насилие. «Сущность заблуждения всех возможных политических учений… в том, что люди этого мира считали и считают возможным посредством насилия соединить людей так, чтобы все они, не противясь, подчинялись одному и тому же устройству жизни и вытекающему из него руководству в поведении», - так писал Л. Толстой.

«Акты насилия ничего не изменяют. Поднявший меч и т.д. Перемен скорее можно добиться благоразумием. Гражданское неповиновение, забастовки, демонстрации возможного насилия, но без актов насилия, - с этим я согласен», - так пишет М. Фриш.

В то же время, отмечает он, надо понимать, что слова о непротивлении злу насилием всегда адресованы угнетенным. Владеющие властью ради сохранения власти и своих привилегий прибегнут к любым формам насилия, разумеется, и от имени правового государства. Удивительно, продолжает М. Фриш, как власти манипулируют словами: выступления против власти – это беспорядки, бунт, насилие.

Картины же полей сражений, будь то во Вьетнаме или на Ближнем Востоке, нечто обыденное. На войне как на войне! Бомбы, руины, трупы, пленные со связанными руками – все это якобы в рамках правил.

Насилие отвратительно. Но я гораздо легче могу отождествить себя с отдельным человеком, чем с ротой, подчеркивает М. Фриш. Полицейские и войска лучше вооружены, лучше обучены, они действуют по приказу. Это наделяет их бесстрастным отношением к насилию. Полицейский, он ведь избивает или стреляет не как личность, а с вопросом совести государство всегда справится.

В 1947 г. М. Фриш познакомился с Б. Брехтом. Встреча имела для Фриша не только большое значение в литературном плане, но и в политическом. «Влияние его поистине было громадным. Каждый, кто с ним работал, говорил, встречался, становился брехтовцем в большей мере, чем сам Брехт».

Подобно Б. Брехту М. Фриш в своих произведениях остро ставит вопрос о вине и предрассудках как причине бесчеловечного поведения как отдельных людей, так и их больших групп. Его отталкивает «нравственная шизофрения» многих немцев, которые в своих письмах «без конца упоминают Гете, Гельдерлина, Бетховена, Моцарта и прочих деятелей культуры, выдвинутых немцами, и почти всегда имена гениев приводятся как доказательства алиби».

Немецкий солдат признает, что евреев немцы уничтожали и в Риге, и в самой России, «но чтобы польских детей, нет, мы не чудовища». Уже после войны вполне образованный немец заявляет: «Это русские толкают Америку на гонку вооружений». Он знает, что Ивана можно вразумить только оружием. Все остальное не производит на Ивана никакого впечатления. Делить людей на сверхчеловеков и недочеловеков, как это делал Гитлер, конечно, чушь, но азиаты есть азиаты. (Homo Фабер)

Все произведения М. Фриша: романы, пьесы, публицистика, дневники – все они посвящены выяснению: что же такое человек? Кто я есть на самом деле? Каково мое место в обществе? Почему я должен играть в обществе определенную роль или даже несколько ролей? Почему человек бежит от общества или, напротив, хочет раствориться в нем? Как добиться, чтобы человек мог жить в обществе достойно и с чувством ответственности? М. Фриш дает ответ: благополучие жизни внешней зависит от благополучия жизни внутренней, от разума и нравственной культуры каждого человека.

Среди писателей особенно близок М. Фришу был Ф. Дюрренматт. Их связывала длительная, с молодых лет, творческая дружба.

«Я и Дюрренматт, - вспоминает М. Фриш, - обладали противоположным темпераментом: он имел несколько метафизический, даже теологический склад ума, я же апеллировал к просвещенческой, рационалистической, даже позитивистской традиции. Но это не только не мешало нашему сотрудничеству, напротив, укрепляло его.

Мы оба считали, что писатель обязан защищать человека как индивидуума, как личность, что он не должен связывать свою личную судьбу с какой-либо партией и доктриной. Мы оба понимали, что для людей, которые голодают гораздо важнее реальная помощь продовольствием, нежели абстрактное морализаторство, или поэтические и литературные фантазии».

М. Фриш завоевал признание. Он был членом Немецкой академии языка и поэзии (Дармштадт), Берлинской академии искусств, Баварской академии изящных искусств; почетным членом американской академии искусств, американской ассоциации языка; почетным доктором многих университетов и других учебных заведений разных стран. Он получил многие важнейшие литературные премии. (Правда, не получил Нобелевской премии).

Умер Макс Фриш 4 апреля 1991 года в Цюрихе.


* * *


М. Фриш оставил большое литературное наследие. Романы, рассказы, пьесы, статьи, дневники. Естественно, ключ к его творчеству, - публицистика и дневники. В них он больше, чем где-либо, описывает свои личные впечатления, свои субъективные переживания. Высказывает свои взгляды на актуальные проблемы современности, свое отношение к событиям в Швейцарии и мире.

Швейцария как родина? - Размышления М. Фриша о самом субъективном чувстве – чувстве родины. Родина – место, где родился, дом, улица, просторные поля, проселочные дороги, тропинки, березы, черемуха, рябина – все это родное, все это не забывается, все это вызывает чувство родины. Конечно, родители – мать, отец, кладбище, где лежат твои предки. Язык, особенно диалект, - это тоже родина. Окружающие люди – роднее, если они говорят на твоем языке, окружающие вещи тоже становятся ближе, если их названия произносят на твоем языке. (Правда, есть немало людей, говорящих на твоем языке, а ты не захочешь подать им руки). Родина – это друзья, это – первая любовь. Это книги твоих любимых писателей. Родина – это воспоминания; помнишь свой отчий дом, родителей, детство, годы учебы; помнишь – и родина у тебя есть. Родина – это национальная кухня (в России – это борщ, окрошка, пельмени; это черный хлеб, икра, водка, наконец). Все это – родина, которую ты любишь, не задумываясь об этой любви.

Страна, государство, отечество – тоже родина. Но это уже нужно осознать. Ты любишь свое государство, а государство в лице своих властителей и обслуживающих их чиновников зачастую тебя не любит, не защищает; в то же время хочет, чтобы ты его защищал, не щадя своей жизни. Чиновники изобретают государственные гимны, флаги, гербы. Эти символы нам нужны. Они заставляют нашу душу сильнее волноваться, сердце сильнее биться. Но это опять-таки тогда, когда власть, властители думают, заботятся о нас. Но если власть далека от народа, символы, ею придуманные, также становятся ему чужды. Во всяком случае нельзя утверждать, что при взгляде, например, на флаг РФ у всех наших граждан тотчас же появляется ощущение родины. Напротив, у многих при воспоминании о красном знамени Советского Союза возникает щемящее чувство тоски по утраченной родине.

А идеология? Может ли она определять родину? Вопрос трудный. Если да, то в таком случае родину можно выбирать. Впрочем, многие бывшие граждане России так и сделали; в частности, Березовский, Гусинский. С другой стороны, все-таки у многих из нас чувство родины отличается от чувства родины у Ходарковского, Абрамовича и других олигархов, хотя мы и живем в одной стране; да и власть ценит их больше, чем меня и других моих соотечественников. А если власть изгоняет меня из моей страны, значит ли это, что у меня больше нет родины? Не теряю ли я родину, уезжая за границу? Ведь родину не унесешь, как сказал Дантон, на подошвах своих сапог… На подошвах не унесешь, но в сердце сохранишь всегда.

Родина – это проблема идентичности. Чувство отчуждения, одиночества там, где мы родились, нередко ведет к утрате чувства родины. Наряду с этим, можно утратить чувство идентичности, чрезмерно приспосабливаясь к окружающей действительности. Теряя себя, я назойливо убеждаю себя: Я швейцарец, швейцарец, швейцарец. (В нашем случае: Я русский, русский, русский…).

Важно иметь в виду, что идентификация себя с большинством составляет нередко основу шовинизма. Шовинизм – прямая противоположность самосознанию личности. Враждебность к иностранцам зачастую является примитивным проявлением страха оказаться вдруг чужим в собственной стране; и эту враждебность охотно выдают и даже принимают за патриотизм, хотя это все тот же шовинизм… Нацистская «Кровь и почва» - фальсификация родины, фальсификация патриотизма. Настоящий патриот – тот, кто никогда не терял свою идентичность, кто признает в то же время народ, из которого он вышел, своим народом. Образцом патриота, по мнению М. Фриша, является Пабло Неруда: бунтарь, поэт, предлагающий своему народу иной язык, нежели язык повиновения, и потому возвращающий ему идентичность, торжественно вручающий ему свет самосознания. Остальные чилийцы – приспособленцы; они не имеют подлинной родины; они имеют государство как учреждение; оно, естественно, выдает себя за родину и подкрепляет это репрессивной силой. (Впрочем, это не только в Пиночетовской Чили. Везде. И у нас также).

Проблема родины остро связана с проблемой поколений. Что дает молодым людям сегодня ощущение родины? Когда на нас, представителей старшего поколения, накатывают воспоминания, молодые люди в большинстве своем только пожимают плечами. Это суждение М. Фриша весьма актуально и применительно к нашей молодежи. И все же у нас уже немало молодых людей, которые видят и понимают, что нынешняя элита нашей страны ущербна и в политическом, и в нравственном отношении. Они знают, как, каким способом крикуны перестройки сделали карьеру; разграбив, украв государственную, народную собственность, стали олигархами: банкирами, промышленниками, политиками. Молодежь видит, что нынешние власть имущие в угоду своим частным интересам проводят политику обнищания народа своей страны и избирают фигуру умолчания при острых международных конфликтах или попросту подыгрывают западу, США. Во всяком случае, если бы наша власть была более нравственно сопричастной к событиям в мире, у наших молодых соотечественников ощущение родины было бы более глубоким, более сильным. Каждый молодой человек в большей мере отождествлял бы себя также и с государством как учреждением, с его действиями как внутри страны, так и вовне. И весь мир с нами был бы более солидарен.

Что касается меня, подчеркивает М. Фриш, у меня родина есть. Я не космополит. И мне относительно хорошо на родине. Но если родина страдает, не должен ли и я страдать? И если родина, точнее, власть поступает безнравственно, должен ли я с этим мириться, не должен ли я восстать против позорящих родину поступков власти?

М. Фриш беспощадно разоблачает правящие круги Швейцарии, кастовый характер швейцарского общества; «Если отец простой рабочий и его сын неизбежно должен стать простым рабочим, … он не может позволить себе ничего другого; … унижение человека здесь даже не в труде, не в характере его, а в том обстоятельстве, что у человека нет никакого выбора. Откуда возьмется в нем ответственность перед общественным порядком, если общество его подавляет и принуждает? Он жертва, даже если не умирает с голоду. Он никогда не станет тем, кем мог бы стать, и никогда не узнает, на что он способен». Особенно беспощадно высмеивает он кастовый характер армии, царящие в ней порядки. Он был в армии накануне и в начале второй мировой войны и хорошо ее знал.

Банкир – полковник, его прокурист – по меньшей мере капитан, владелец отелей – майор, председатель концерна – полковник, фабрикант – майор, владелец газеты, подрядчик в ведущей отрасли строительства, владелец недвижимой собственности и т.п. – все они подполковники или, на худой конец, майоры. Их сыновья пока что лейтенанты: армия хозяев страны, называющая себя «наша армия». Эта армия в нашем столетии стреляла редко. К счастью. Если же она стреляла, то в бастующих рабочих и в рабочие демонстрации.

Авторитет офицера – сына буржуа основан отнюдь не на знании предмета, а на привычке и в штатной жизни не сделать самому, а позвать слугу. Он командует с той же естественностью, как в обычной жизни заказывает то, что он или его отец могут оплатить. Когда он будет говорить с равными, он скажет: мои люди, мой взвод и т.д.

Рабочий же, напротив, к этому не привык, он думает: мы. В определенных условиях офицер тоже говорит: мы. Тогда ясно: он со страху полные штаны наклал, и между тем врага и близко нет, просто авария.

«Родина ждет от вас» - произнести это может только лейтенант, едва приступивший к службе. Рядовые почти не употребляют таких слов; их произносят лишь высшие чины. Армия определяет то, что от нас требует родина. Чем выше чин у офицера, тем доверительнее его отношение с родиной. Она его назначила, она пристегнула ему золото на фуражку и воротник, она предоставила ему право приказывать. Когда майор или полковник говорят: «Euses Vatterland» (Наша родина), это звучит более убедительно и само собой разумеется. Убедительней, чем если бы рядовой сказал полковнику: «Euses Vatterland». Она рассчитывает на нас, родина, но не мы ее ораторы, ее голос.

Известно, что предают свою родину главным образом нижние чины. Их расстреливают.

Государственной измены в высших кругах, предательства, связанного с торговлей и промышленностью, с капиталом и дипломатией, кажется, вообще не случалось…

Религия? Религия тоже на службе у власти. Бог никогда не выбирал капрала, а уж тем более солдата в качестве своего орудия. Только офицера. И я не помню ни одного случая, чтобы священник мог посмотреть на какое-либо событие иначе, чем начальство. Он никогда не судил о правомочности смертных приговоров, он лишь заботился о том, чтобы человек достойно уходил из мира, чтобы казнь была «чистой», - пишет М. Фриш с горькой иронией.

Военный мундир, продолжает М. Фриш, отнимает совесть. Во всяком случае военное начальство стремится погасить в солдатах совесть. Офицеры боятся доверия между солдатами; когда они чувствуют такое доверие, они испытывают к солдатам недоверие. Потому что, когда между солдатами возникает доверие, может пробудиться и их совесть.

Солдат – это человек, который жертвует своей жизнью во имя отечества без колебаний и рассуждений… Больше, собственно, рядовому знать нечего. Армия, выступающая как представитель отечества, не делает политических высказываний, только национальные, ее девиз не борьба против фашизма, но борьба за Швейцарию.

В армии не полагалось говорить что-либо худое о Гитлере, во всяком случае пока он не будет «покушаться на наш нейтралитет»; с другой стороны, конец красным профсоюзам, некоторое ограничение прав евреев – пусть не всегда справедливое, но зато – здоровый подъем, здоровая и дельная молодежь… В то же время в армии я никогда не слышал слов: «Красная Армия». А она между тем истекала кровью… - пишет М. Фриш.

Швейцарская пресса ничего не сообщала о зверствах гитлеровцев. Она была осторожна: за ней следил Геббельс. Зато повсюду продавались нацистские иллюстрированные журналы с фотографиями, свидетельствующими о военных «подвигах» вермахта.

Фриш с возмущением говорит о руководящих общественных кругах Швейцарии, которым была присуща постоянная готовность к предательству, и в то же время, которые постоянно твердили о чувстве ответственности перед обществом.

В 1939 г. правительство Швейцарии (Федеральный Совет) предписывает кантонам всех иностранцев, нелегально проникших в Швейцарию, отправлять обратно через границу. Это решение стоило жизни тысячам и тысячам людей.

1941 г. По приказу Швейцарского федерального комиссариата по делам интернированных лиц населению запрещается давать интернированным продукты, выдаваемые по карточкам, или талоны на продукты, разрешать им пользование личным телефоном или велосипедом. Без специального разрешения им запрещается посещение частных квартир, а также театров, кино и ресторанов.

1942 г. За три года войны число беженцев в Швейцарии насчитывает всего 9600 человек. Советник фон Штайгер, ответственный за политику в отношении беженцев, заявляет: «Ковчег полон».

Население Швейцарии – 4265.703.

1944 г. Эдда Чиано, дочь Муссолини, вместе с детьми нелегально пересекла швейцарскую границу. Она покинула страну лишь после войны.

1944 г. Впервые евреи будут считаться беженцами, как подвергающиеся опасности.

1944 г. Итальянский фашист граф Вольпи получил право убежища в Швейцарии.

1944 г. До конца войны Швейцария задерживала 1100 американских пилотов и 157 американских самолетов.

Однако в 1940 г. власти, оскорбляя нейтралитет, освободили 17 интернированных немецких пилотов, а также вернули Германии и немецкие самолеты.

Апрель 1945 г. В Швейцарию прибыло 13000 беженцев, среди них – 5446 русских военнопленных; все бежали из Германии с принудительных работ. В Швейцарии с ними обращались недостойным образом.

Более того, в 1940 году один из президентов Федерального Совета, обращаясь к народу, вещал о новой Европе под властью Гитлера. В том же году было опубликовано «Заявление двухсот» предпринимателей, политических и общественных деятелей, в сущности присоединившихся к идеологии Третьего рейха. Эти круги, подчеркивает М. Фриш, совсем неплохо чувствовали бы себя под властью нацистов… Во всяком случае, анекдот, имевший широкую известность во время второй мировой войны: шесть дней недели швейцарцы работают на Гитлера, а в воскресенье молятся о победе союзников, имел под собой почву, пишет в своих «Дневниках» М. Фриш.

Писатель испытывал стыд за швейцарскую политику в годы второй мировой войны, он испытывает стыд и сейчас, «за все, что происходит или не происходит у нас в наше время…».

Кто произносит родина, берет на себя многое. Когда, например, я читаю, что наше посольство в Сантьяго в Чили (отдельная вилла…) в решающие дни и часы не располагало лишними койками для сторонников законного правительства, которые искали защиты от варварского бесправия, от расправ (с помощью автоматов швейцарского образца), от пыток, я как швейцарец испытываю по поводу такой моей родины – и уже в который раз – чувство гнева и стыда. Я знаю, такое представление о родине не соответствует образцам, которые кроятся в отделе «армия и тыл», но мое представление о родине не определяется по чувству комфорта, - пишет М. Фриш.


О литературе и жизни.

М. Фриш всегда предъявлял высокие требования к искусству и литературе, к самому себе как писателю. Должен ли художник исповедовать только эстетические ценности, руководствоваться только критериями красоты, или же он должен отвечать и на насущные требования времени?

Для М. Фриша ясно: задачу художественную нельзя отделить от задачи гражданской, человеческой. Искусство, терпящее низости, не является подлинным искусством. Художник, игнорирующий насущные требования дня, политику, политические процессы, не является подлинным художником.

Более того, подчеркивал Фриш, отличительная черта духа, какой нам нужен, - это в первую очередь даже не талант, представляющий собой некое дополнение, а прежде всего ответственность. Немецкий народ, у которого никогда не было недостатка в талантах и умах, чувствовавших себя отрешенными от низменных требований дня, явился поставщиком большинства или, по крайней мере, первых варваров нашего века. Разве мы не должны извлечь из этого уроков?

Нельзя, продолжает Фриш, сводить культуру к искусству. Знатоки, способные с умом и пылом рассуждать о Бахе, Генделе, Моцарте, Бетховене, Брукнере, могут в определенных обстоятельствах не колеблясь выступать палачами; и то и другое в одном лице. То, что характеризует эту породу людей, можно назвать эстетической культурой. Их особым, всегда зримым признаком является ни к чему не обязывающая позиция, тщательное отделение искусства от политики, или: таланта от характера, книг от жизни, концертного зала от улицы. Культура в таком смысле, воспринимается как идол, ... культура как астральная шизофрения в наш век, собственно, самая ходовая. Как часто, когда говорят о Германии, кто-нибудь выскакивает с Гете, Штифтером, Гельдерлином и всеми другими, рожденными Германией, и опять-таки в этом же смысле: гений как алиби.

Искусство не может быть своего рода заповедником вне нашей совести, подчеркивает М. Фриш. Культура в мировом смысле – это наши гражданские достижения, это – культура человеческого общежития, а не только художественные или научные достижения кого-нибудь из сограждан.

М. Фриш с возмущением пишет о том, как немцы «ждали» возвращения своего великого соотечественника Томаса Манна из эмиграции, - ждали с ненавистью, с сильной ненавистью. Этот случай, мне кажется, несет в себе нечто трагически-гротесковое: немец, современник, светский человек, которому посчастливилось сохранить уважение мира к немецкому языку, возвращается в Германию, но лишь немногие смотрят ему в лицо, другие уставились на его ноги, ждут, чтобы он споткнулся, Что они при этом выиграют? Эмиграция оказалась плодотворной; для тех, кто предписал эту эмиграцию, это невыносимо, и вполне понятна их жгучая потребность выявить ошибки этого человека. Кто станет отрицать, что их у него нет? В том числе и ошибки известные, которые он … холил без тени иронии, например, навязываясь в друзья к старому Гете, - кто стал бы его в этом упрекать, если бы в остальном Т. Манн не писал и не говорил такие неприятные вещи? Для многих его соотечественников… он стал чем-то непостижимым; они мучительно жаждут мирового уважения, он же его имеет… Они пытаются соскрести с него мировое уважение, словно они могут от этого что-то выиграть…

М. Фриш в этой связи вспоминает также разговор с Б. Брехтом, который с отвращением говорил о фразеологии людей, в личном плане не причастных к прошлому Германии, однако… поведение, беспечность которых, их наглая манера делать вид, будто разрушены только театральные здания, а не что-нибудь другое, их упоенность искусством и та поспешность, с которой они совершили мировую сделку с собственной страной, - все это, считал Б. Брехт, оказалось хуже самых дурных опасений. После своего первого посещения Германии он сказал: «Опять нужно все начинать сначала».

Искусство, конечно же, должно заниматься прекрасным. Но как? Гете говорил, что искусство занимается добрым и трудным. Талант, развитое эстетическое чувство не является моральным алиби. Художник, игнорирующий гражданские и человеческие задачи своего времени, не гражданин, более того, он может стать соучастником преступлений. Да, мир, природа прекрасны.

Осень. Кому не случалось подумать: прожить бы нашу жизнь, как этот день, как великое, одно-единственное долгое прощание… бродить и не задерживаться нигде, бродить из города в город, от цели к цели, от человека к человеку, бродить, нигде не задерживаясь, даже там, где любишь, где охотно остался бы, даже там, где разобьется сердце, если пойдешь дальше… И не ждать будущего, а настоящее воспринимать как вечно преходящее… И как целую жизнь… завоевывать, чтобы потерять, и вечно идти дальше, от прощания к прощанию…

О, если бы душа обладала такой энергией!..

Весна- это становление…

Лето – особое состояние: лежишь под зеленым деревом, жуешь травинку и слушаешь треск и жужжанье в траве, видишь дрожание в горячей синеве, и тихие облака, белые и упругие, висят над землей… Лето – оно спешит, у него нет времени. Лето – оно бесспорно, оно, как счастье в любви, оно – изобилие, покоящееся в себе самом, оно здесь – и словно нельзя иначе. Как непохожа на него осень!

Посмотри, как полон золота воздух, гляди – не наглядишься досыта, а когда подует ветерок, он принесет с собой прохладу, чуть большую чем мы ожидали, словно внезапный испуг: все переход, движение и время, созревание и увядание – прощание. Я люблю осень, ибо она задает основной тон нашему существованию…

Мы снова смакуем минуты, и словно дуновение вдруг проносится над полями и лесами, что так волшебно примиряет краски, высвобождая мир из тупой застылости… Это жизнь, и этого достаточно… Это всего лишь, всегда и снова, откровение через прощание, - пишет М. Фриш. Природа прекрасна, прекрасно возвышенно-взволнованное состояние души человека, слившейся с природой!.. Но, подчеркивает М. Фриш, «только не искать лазейки в красоте…». Он солидарен с Б. Брехтом, который сказал: есть времена, когда разговор о деревьях кажется преступлением, ибо в нем заключается молчание о зверствах.

М. Фриш считает: кто не занимается политикой, тот тем самым уже демонстрирует свою политическую принадлежность; он служит господствующей партии.

Некоторые деятели искусства свой отказ от политики объясняют нежеланием опуститься до уровня обывателей и мещан.

Ужасный страх, как бы не быть мещанином, и уже заключенное в нем недоразумение, стремление осесть в сферах вечности, чтобы не нести ответственности на земле, тысячи выкрутасов опрометчивой метафизики – не опаснее ли все это для культуры, чем все мещане, вместе взятые? – заявляет писатель.

Что касается личной позиции, то М. Фриш отмечает: У меня есть убеждения, но я не считаю себя проповедником, способным возвестить современную истину. Я не доверяю никакому учению, требующего слепого следования ему. Представители христианской церкви говорят, что я человек религиозный, но вот последнего шага к вере не делаю. А коммунисты называют меня гуманистом, но гуманистом буржуазным, который последнего шага не делает. В действительности, я реалист и гуманист и потому не против социализма.

Темы, которые побуждали и побуждают меня работать, - личность и общество, эмансипация мужчины и женщины, вопрос невинности и вины и т.д. и т.п. (индустриальное общество и свобода человека). Одни мои работы были более удачны, чем другие. Но союза с дьяволом я не заключал никогда, подчеркивает М. Фриш. Мои мысли заняты сегодня не столько собственной литературной работой, сколько общим положением в современном мире, тем, что на земле нет еще настоящего мира.

Нет настоящей свободы. Более того, в современном обществе проблема кризиса личности, ее отчуждение, ее идентичности обострилась как никогда прежде, считает М. Фриш. Да и как может человек, десятилетиями работающий на конвейере, не испытать ущерба для личности? Но если и не все из нас работают на конвейере, большинство людей ради заработка делают какую – либо работу – работу без прямой связи между личностью и изделием. И это относится ведь не только к технологическому труду; не только мужчина или женщина, работающие у компьютера, но и полчища торговых служащих, чиновников и т. п. в процессе труда ради заработка не получают ответа на вопрос: кто я есть? Заработная плата, даже хорошая, - еще не ответ. Ты такой же поденщик, как миллионы других, работающих ради заработка, без права на самоопределение. Разумеется, есть и другие причины кризиса личности, ее идентичности.

Персонажи моих романов и пьес - большей частью люди сломленные. «Жаль людей», - часто звучит у Августа Стринберга. «Жаль людей!» Большая часть литературы – элегия, выражение тоски по более человечной жизни.

В чем смысл этой жизни? Как его искать и найти? Может быть, полагает писатель, на этом свете нет ни смысла, ни утешения, есть только то, что есть. Есть песни о радости и о страдании, и наша жизнь богата ими. Этого должно нам быть довольно, в этом и должен быть для нас ее смысл.

Ненависть и ярость, любовь и ревность – для богов игра в страсти, только для человека они трагичны. Вот почему он все время спрашивает; зачем? Боги не спрашивают, им не нужно это « зачем». Они ведь не умирают. Поэтому у них и нет собственных богов. А человеку нужны боги, как мерцающая завеса, отделяющая его от Ничто.

Действительно, продолжает М. Фриш, как думать нам, что мы живем, что человек – существо, обреченное на гибель, что он видит бесконечность и понимает, что он отличен от камня, понимает, что ему придется умереть? И постоянно, чтобы воспринимать красоту и все, что больше, чем красота, которая есть тоже одно только имя, одно из многих, нужно уметь быть благодарным и за боль, и за страх, за отвращение и тоску, за свое застывшее отчаяние. Стократны имена, которыми взывает к нам существование, и не проходим ли мы годами мимо всех дорожных указателей, мимо всех предостерегающих знаков? Нам снится, что мы бодрствуем, и даже ясным днем нас подстерегает ужас, мы стоим и ходим, делаем свою работу, и день такой синий, как рисунок на стекле, и мы, не ударяясь, проходим сквозь него, насвистывая…

Наши время, жизнь требуют необычайной быстроты духовного роста во всем: в дружбе, в семье, в работе, подчеркивает М. Фриш. К сожалению, отмечает писатель, многим людям присущ недостаток воображения или, что то же самое, свойственна леность ума. Многие из них становятся игрушкой в руках властителей, ведущих войны за власть и господство, за деньги и другие привилегии. Войны больше всего разрушают душу человека. Основная масса людей и после войны не может обрести себя, не может вынести долгого поиска в обновленный мир. Она снова находит себе козла отпущения, снова возникает ненависть, а из ненависти, как грибы из-под прелой листвы, снова вылезают новые ложные доктрины. Нет, если уж за что воевать, то только за широту сердца, чистоту и благородство убеждений. И если мы готовы воевать за это, у нас остается надежда, надежда на то, что настанет конец господству человека над человеком, не будет больше пыток, никто не будет больше унижать человека.

Мне нравится фраза Вальтера Беньямина о сущности искусства вообще: «Искусство – наместник утопии». Хорошая фраза. Мир без арсенала ядерных боеголовок – вот одна из моих романтических идей, подчеркивает М. Фриш.

К проблеме ответственности художника перед обществом М. Фриш вновь возвращается в статье «Культура как алиби».

Зверства фашистов подорвали нашу веру в собственную человечность. Прежде я считал немцев близкими по духу, ибо они и мы – европейцы. А они превратились в нелюдей. Это потрясло, поставило под сомнение многие наши внутренние убеждения.

«Речь идет о том еще не усвоенном факте, что на наших глазах, с нашим поколением произошли вещи, на которые