Реферат: 24 августа 1817, Петербург 28 сентября 1875, Красный Рог Мглинского уезда Черниговской губ

Граф Алексей Константинович Толстой

(24 августа 1817, Петербург – 28 сентября 1875, Красный Рог Мглинского уезда Черниговской губ.)

26 стих.


* * * [Х4мж]

Колокольчики мои,

Цветики степные!

Что глядите на меня,

Тёмно-голубые?

И о чём звените вы

В день весёлый мая,

Средь некошеной травы

Головой качая?

Конь несёт меня стрелой

На поле открытом;

Он вас топчет под собой,

Бьёт своим копытом.

Колокольчики мои,

Цветики степные!

Не кляните вы меня,

Тёмно-голубые!

Я бы рад вас не топтать,

Рад промчаться мимо,

Но уздой не удержать

Бег неукротимый!

Я лечу, лечу стрелой,

Только пыль взметаю;

Конь несёт меня лихой, –

А куда? не знаю!

Он учёным ездоком

Не воспитан в холе,

Он с буранами знаком,

Вырос в чистом поле;

И не блещет как огонь

Твой чепрак узорный,

Конь мой, конь, славянский конь,

Дикий, непокорный!

Есть нам, конь, с тобой простор!

Мир забывши тесный,

Мы летим во весь опор

К цели неизвестной.

Чем окончится наш бег?

Радостью ль? кручиной?

Знать не может человек –

Знает Бог единый!

Упаду ль на солончак

Умирать от зною?

Или злой киргиз-кайсак,

С бритой головою,

Молча свой натянет лук,

Лёжа под травою,

И меня догонит вдруг

Медною стрелою?

Иль влетим мы в светлый град

Со кремлём престольным?

Чудно улицы гудят

Гулом колокольным,

И на площади народ,

В шумном ожиданье

Видит: с запада идет

Светлое посланье.

В кунтушах и в чекменях,

С чубами, с усами,

Гости едут на конях,

Машут булавами,

Подбочась, за строем строй

Чинно выступает,

Рукава их за спиной

Ветер раздувает.

И хозяин на крыльцо

Вышел величавый;

Его светлое лицо

Блещет новой славой;

Всех его исполнил вид

И любви и страха,

На челе его горит

Шапка Мономаха.

«Хлеб да соль! И в добрый час! –

Говорит державный. –

Долго, дети, ждал я вас

В город православный!»

И они ему в ответ:

«Наша кровь едина,

И в тебе мы с давних лет

Чаем господина!»

Громче звон колоколов,

Гусли раздаются,

Гости сели вкруг столов,

Мёд и брага льются,

Шум летит на дальний юг

К турке и к венгерцу –

И ковшей славянских звук

Немцам не по сердцу!

Гой вы, цветики мои,

Цветики степные!

Что глядите на меня,

Тёмно-голубые?

И о чём грустите вы

В день весёлый мая,

Средь некошеной травы

Головой качая?

1840-е годы


Василий Шибанов [Аф4м/Аф3ж]

Князь Курбский от царского гнева бежал,

С ним Васька Шибанов, стремянный.

Дороден был князь, конь измученный пал –

Как быть среди ночи туманной?

Но рабскую верность Шибанов храня,

Свово отдает воеводе коня:

«Скачи, князь, до вражьего стану,

Авось я пешой не отстану!»

И князь доскакал. Под литовским шатром

Опальный сидит воевода;

Стоят в изумленье литовцы кругом,

Без шапок толпятся у входа,

Всяк русскому витязю честь воздает,

Недаром дивится литовский народ,

И ходят их головы кругом:

«Князь Курбский нам сделался другом!»

Но князя не радует новая честь,

Исполнен он жёлчи и злобы;

Готовится Курбский царю перечесть

Души оскорблённой зазнобы:

«Что долго в себе я таю и ношу,

То всё я пространно к царю напишу,

Скажу напрямик, без изгиба,

За все его ласки спасибо!»

И пишет боярин всю ночь напролёт,

Перо его местию дышит;

Прочтёт, улыбнётся, и снова прочтёт,

И снова без отдыха пишет,

И злыми словами язвит он царя,

И вот уж, когда залилася заря,

Поспело ему на отраду

Послание, полное яду.

Но кто ж дерзновенные князя слова

Отвезть Иоанну возьмётся?

Кому не люба на плечах голова,

Чьё сердце в груди не сожмётся?

Невольно сомненья на князя нашли...

Вдруг входит Шибанов, в поту и в пыли:

«Князь, служба моя не нужна ли?

Вишь, наши меня не догнали!»

И в радости князь посылает раба,

Торопит его в нетерпенье:

«Ты телом здоров, и душа не слаба,

А вот и рубли в награжденье!»

Шибанов в ответ господину: «Добро!

Тебе здесь нужнее твоё серебро,

А я передам и за муки

Письмо твоё в царские руки!»

Звон медный несётся, гудит над Москвой;

Царь в смирной одежде трезвонит;

Зовёт ли обратно он прежний покой

Иль совесть навеки хоронит?

Но часто и мерно он в колокол бьёт,

И звону внимает московский народ

И молится, полный боязни,

Чтоб день миновался без казни.

В ответ властелину гудят терема,

Звонит с ним и Вяземский лютый,

Звонит всей опрични кромешная тьма,

И Васька Грязной, и Малюта,

И тут же, гордяся своею красой,

С девичьей улыбкой, с змеиной душой,

Любимец звонит Иоаннов,

Отверженный Богом Басманов.

Царь кончил; на жезл опираясь, идёт,

И с ним всех окольных собранье.

Вдруг едет гонец, раздвигает народ,

Над шапкою держит посланье.

И спрянул с коня он поспешно долой,

К царю Иоанну подходит пешой

И молвит ему, не бледнея:

«От Курбского, князя Андрея!»

И очи царя загорелися вдруг:

«Ко мне? От злодея лихого?

Читайте же, дьяки, читайте мне вслух

Посланье от слова до слова!

Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!»

И в ногу Шибанова острый конец

Жезла своего он вонзает,

Налёг на костыль – и внимает:

«Царю, прославляему древле от всех,

Но тонущу в сквернах обильных!

Ответствуй, безумный, каких ради грех

Побил еси добрых и сильных?

Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны,

Без счета твердыни врагов сражены?

Не их ли ты мужеством славен?

И кто им бысть верностью равен?

Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,

В небытную ересь прельщенный?

Внимай же! Приидет возмездия час,

Писанием нам предреченный,

И аз, иже кровь в непрестанных боях

За тя, аки воду, лиях и лиях,

С тобой пред судьею предстану!»

Так Курбский писал Иоанну.

Шибанов молчал. Из пронзённой ноги

Кровь алым струилася током,

И царь на спокойное око слуги

Взирал испытующим оком.

Стоял неподвижно опричников ряд;

Был мрачен владыки загадочный взгляд,

Как будто исполнен печали,

И все в ожиданье молчали.

И молвил так царь: «Да, боярин твой прав,

И нет уж мне жизни отрадной!

Кровь добрых и сильных ногами поправ,

Я пёс недостойный и смрадный!

Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,

И много, знать, верных у Курбского слуг,

Что выдал тебя за бесценок!

Ступай же с Малютой в застенок!»

Пытают и мучат гонца палачи,

Друг к другу приходят на смену.

«Товарищей Курбского ты уличи,

Открой их собачью измену!»

И царь вопрошает: «Ну что же гонец?

Назвал ли он вора друзей наконец?»

– «Царь, слово его всё едино:

Он славит свово господина!»

День меркнет, приходит ночная пора,

Скрыпят у застенка ворота,

Заплечные входят опять мастера,

Опять зачалася работа.

«Ну, что же, назвал ли злодеев гонец?»

– «Царь, близок ему уж приходит конец,

Но слово его всё едино,

Он славит свово господина:

„О князь, ты, который предать меня мог

За сладостный миг укоризны,

О князь, я молю, да простит тебе Бог

Измену твою пред отчизной!

Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,

Язык мой немеет, и взор мой угас,

Но в сердце любовь и прощенье –

Помилуй мои прегрешенья!

Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,

Прости моего господина!

Язык мой немеет, и взор мой угас,

Но слово моё всё едино:

За грозного, Боже, царя я молюсь,

За нашу святую, великую Русь –

И твёрдо жду смерти желанной!”»

Так умер Шибанов, стремянный.

1840-е годы


* * * [Я3жм]

Ты помнишь ли, Мария,

Один старинный дом

И липы вековые

Над дремлющим прудом?

Безмолвные аллеи,

Заглохший, старый сад,

В высокой галерее

Портретов длинный ряд?

Ты помнишь ли, Мария,

Вечерний небосклон,

Равнины полевые,

Села далёкий звон?

За садом берег чистый,

Спокойный бег реки,

На ниве золотистой

Степные васильки?

И рощу, где впервые

Бродили мы одни?

Ты помнишь ли, Мария,

Утраченные дни?

1840-е годы


* * * [Аф3жм]


Где гнутся над омутом лозы,

Где летнее солнце печет,

Летают и пляшут стрекозы,

Веселый ведут хоровод.

«Дитя, подойди к нам поближе,

Тебя мы научим летать,

Дитя, подойди, подойди же,

Пока не проснулася мать!

Под нами трепещут былинки,

Нам так хорошо и тепло,

У нас бирюзовые спинки,

А крылышки точно стекло!

Мы песенок знаем так много,

Мы так тебя любим давно —

Смотри, какой берег отлогий,

Какое песчаное дно!»

1840-е годы


* * * [Аф3жм]

Средь шумного бала, случайно,

в тревоге мирской суеты,

тебя я увидел, но тайна

твои покрывала черты.

Лишь очи печально глядели,

а голос так дивно звучал,

как звон отдалённой свирели,

как моря играющий вал.

Мне стан твой понравился тонкий

и весь твой задумчивый вид,

а смех твой, и грустный и звонкий,

с тех пор в моём сердце звучит.

В часы одинокие ночи

люблю я, усталый, прилечь –

я вижу печальные очи,

я слышу весёлую речь;

и грустно я так засыпаю,

и в грёзах неведомых сплю…

Люблю ли тебя – я не знаю,

но кажется мне, что люблю!

1851


* * * [Я4мж]

Не ветер, вея с высоты,

Листов коснулся ночью лунной;

Моей души коснулась ты –

Она тревожна, как листы,

Она, как гусли, многострунна.

Житейский вихрь её терзал

И сокрушительным набегом,

Свистя и воя, струны рвал

И заносил холодным снегом.

Твоя же речь ласкает слух,

Твое легко прикосновенье,

Как от цветов летящий пух,

Как майской ночи дуновенье...

1851 или 1852?


* * * [Х4жжмм]

Коль любить, так без рассудку,

коль грозить, так не на шутку,

коль ругнуть, так сгоряча,

коль рубнуть, так уж сплеча!

Коли спорить, так уж смело,

коль карать, так уж за дело,

коль простить, так всей душой,

коли пир, так пир горой!

<1854>


Колодники [Аф3жм]

Спускается солнце за степи,

Вдали золотится ковыль, –

Колодников звонкие цепи

Взметают дорожную пыль.

Идут они с бритыми лбами,

Шагают вперёд тяжело,

Угрюмые сдвинули брови,

На сердце раздумье легло.

Идут с ними длинные тени,

Две клячи телегу везут,

Лениво сгибая колени,

Конвойные с ними идут.

«Что, братцы, затянемте песню,

Забудем лихую беду!

Уж, видно, такая невзгода

Написана нам на роду!»

И вот повели, затянули,

Поют, заливаясь, они

Про Волги широкой раздолье,

Про даром минувшие дни,

Поют про свободные степи,

Про дикую волю поют,

День меркнет все боле, – а цепи

Дорогу метут да метут...

первая половина 1850-х


* * * [Я5жм]

Не верь мне, друг, когда, в избытке горя,

я говорю, что разлюбил тебя,

в отлива час не верь измене моря,

оно к земле воротится, любя.

Уж я тоскую, прежней страстью полной,

мою свободу вновь тебе отдам,

и уж бегут с обратным шумом волны

издалека к любимым берегам!

лето 1856


* * * [Х6ж]

Острою секирой ранена берёза,

По коре сребристой покатились слёзы;

Ты не плачь, берёза, бедная, не сетуй!

Рана не смертельна, вылечится к лету,

Будешь красоваться, листьями убрана...

Лишь больное сердце не залечит раны!

лето 1856


* * * [гекзаметр: Д6ж; >Д6ж]

Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!

Вечно носились они над землёю, незримые оку.

Нет, то не Фидий воздвиг олимпийского славного Зевса!

Фидий ли выдумал это чело, эту львиную гриву,

Ласковый, царственный взор из-под мрака бровей громоносных?

Нет, то не Гёте великого Фауста создал, который,

В древнегерманской одежде, но в правде глубокой, вселенской,

С образом сходен предвечным своим от слова до слова!

Или Бетховен, когда находил он свой марш похоронный,

Брал из себя этот ряд раздирающих сердце аккордов,

Плач неутешной души над погибшей великою мыслью,

Рушенье светлых миров в безнадёжную бездну хаоса?

Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном пространстве,

Он же, глухой для земли, неземные подслушал рыданья.

Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков,

Много чудесных в нем есть сочетаний и слова и света,

Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть и слышать,

Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово,

Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивлённый.

O, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем,

Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен,

Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье,

И, как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки

Вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою картины,

Выйдут из мрака – всё ярче цвета, осязательней формы,

Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье –

Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье,

И, созидая потом, мимолетное помни виденье!

октябрь 1856


* * * [Х5жм]

Вот уж снег последний в поле тает,

Тёплый пар восходит от земли,

И кувшинчик синий расцветает,

И зовут друг друга журавли.

Юный лес, в зелёный дым одетый,

Тёплых гроз нетерпеливо ждет;

Всё весны дыханием согрето,

Всё кругом и любит и поет;

Утром небо ясно и прозрачно,

Ночью звёзды светят так светло;

Отчего ж в душе твоей так мрачно

И зачем на сердце тяжело?

Трудно жить тебе, мой друг, я знаю,

И понятна мне твоя печаль:

Отлетела б ты к родному краю

И земной весны тебе не жаль...1

<1856>


* * * [Х3мж]

Край ты мой, родимый край,

конский бег на воле,

в небе крик орлиных стай,

волчий голос в поле!

Гой ты, родина моя!

Гой ты, бор дремучий!

Свист полночный соловья,

ветер, степь да тучи!

<1856>


* * * [Ан4м/Х1]

У приказных ворот собирался народ

Густо;

Говорит в простоте, что в его животе

Пусто.

«Дурачьё! – сказал дьяк. – Из вас должен быть всяк

В теле:

Ещё в думе вчера мы с трудом осетра

Съели!»

На базар мужик вёз через реку обоз

Пакли;

Мужичок-то, вишь, прост, знай, везёт через мост,

Так ли?

«Вишь, дурак! – сказал дьяк. – Тебе мост, чай, пустяк,

Дудки?

Ты б его поберёг, ведь плыли ж поперёк

Утки!»

Как у Васьки Волчка вор стянул гусака,

Вишь ты!

В полотенце свернул, да поймал караул

Ништо!

Дьяк сказал: «Дурачьё! Полотенце-то чьё?

Васьки?

Стало, Васька и тать, стало, Ваське и дать

Таску!»

Пришёл к дьяку больной; говорит: «Ой, ой, ой,

Дьяче!

Очень больно нутру, а уж вот поутру

Паче.

И не лечь, и не сесть, и не можно мне съесть

Столько!»

– «Вишь, дурак! – сказал дьяк. – Ну не ешь натощак –

Только!»

Пришёл к дьяку истец, говорит: «Ты отец

Бедных;

Кабы ты мне помог – видишь денег мешок

Медных, –

Я б те всыпал, ей-ей, в шапку десять рублей,

Шутка!»

«Сыпь сейчас, – сказал дьяк, подставляя колпак, –

Ну-тка!»

<1857>


Крымские очерки

IV [Аф4ж/Аф3м]

Ты помнишь ли вечер, как море шумело,

в шиповнике пел соловей,

душистые ветки акации белой

качались на шляпе твоей?

Меж камней, обросших густым виноградом,

дорога была так узка;

в молчанье над морем мы ехали рядом,

с рукою сходилась рука.

Ты так на седле нагибалась красиво,

ты алый шиповник рвала,

буланой лошадки косматую гриву

с любовью ты им убрала;

одежды твоей непослушные складки

цеплялись за ветки, а ты

беспечно смеялась – цветы на лошадке,

в руках и на шляпе цветы!

Ты помнишь ли рёв дождевого потока

и пену и брызги кругом;

и как наше горе казалось далёко,

и как мы забыли о нём!

лето 1856-1858


* * * [Я5жм]

Слеза дрожит в твоём ревнивом взоре,

о, не грусти, ты всё мне дорога,

но я любить могу лишь на просторе,

мою любовь, широкую как море,

вместить не могут жизни берега.

Когда Глагола творческая сила

толпы миров воззвала из ночи,

любовь их все, как солнце, озарила,

и лишь на землю к нам её светила

нисходят порознь редкие лучи.

И порознь их отыскивая жадно,

мы ловим отблеск вечной красоты;

нам вестью лес о ней шумит отрадной,

о ней поток гремит струёю хладной

и говорят, качаяся, цветы.

И любим мы любовью раздробленной

и тихий шёпот вербы над ручьём,

и милой девы взор, на нас склоненный,

и звёздный блеск, и все красы вселенной,

и ничего мы вместе не сольём.

Но не грусти, земное минет горе,

пожди ещё, неволя недолга –

в одну любовь мы все сольёмся вскоре,

в одну любовь, широкую как море,

что не вместят земные берега!

1858


* * * [Х7 = Х3д|Х3м]

Осень. Обсыпается весь наш бедный сад,

листья пожелтелые по ветру летят;

лишь вдали красуются, там на дне долин,

кисти ярко-красные вянущих рябин.

Весело и горестно сердцу моему,

молча твои рученьки грею я и жму,

в очи тебе глядючи, молча слёзы лью,

не умею высказать, как тебя люблю.

1858


* * * [Я5жм]

Ты клонишь лик, о нём упоминая,

И до чела твоя восходит кровь –

Не верь себе! Сама того не зная,

Ты любишь в нём лишь первую любовь;

Ты не его в нём видишь совершенства,

И не собой привлечь тебя он мог –

Лишь тайных дум, мучений и блаженства

Он для тебя отысканный предлог;

То лишь обман неопытного взора,

То жизни луч из сердца ярко бьёт

И золотит, лаская без разбора,

Все, что к нему случайно подойдёт.

1858


* * * [Х4жм]

Звонче жаворонка пенье,

ярче вешние цветы,

сердце полно вдохновенья,

небо полно красоты.

Разорвав тоски оковы,

цепи пошлые разбив,

набегает жизни новой

торжествующий прилив,

и звучит свежо и юно

новых сил могучий строй,

как натянутые струны

между небом и землёй.

1858


* * * [Я6жм]

Двух станов не боец, но только гость случайный,

за правду я бы рад поднять мой добрый меч,

но спор с обоими досель мой жребий тайный,

и в клятве ни один не мог меня привлечь;

союза полного не будет между нами –

не купленный никем, под чьё б ни стал я знамя,

пристрастной ревности друзей не в силах снесть,

я знамени врага отстаивал бы честь!

<1858>


<Из драматической поэмы «Дон Жуан»> [Х4жм; Аф2жм]

Гаснут дальней Альпухарры

золотистые края,

на призывный звон гитары

выйди, милая моя!

Всех, кто скажет, что другая

здесь равняется с тобой,

всех, любовию сгорая,

всех зову на смертный бой!

От лунного света

зардел небосклон,

о, выйди, Нисета,

скорей на балкон!

От Севильи до Гренады,

в тихом сумраке ночей,

раздаются серенады,

раздаётся стук мечей;

много крови, много песней

для прелестных льётся дам, –

я же той, что всех прелестней,

песнь и кровь мою отдам!

От лунного света

горит небосклон,

о, выйди, Нисета,

ко мне на балкон!


<1860>


* * * [акцентный д]

«Государь ты наш батюшка,

Государь Пётр Алексеевич,

Что ты изволишь в котле варить?»

– «Кашицу, матушка, кашицу,

Кашицу, сударыня, кашицу!»

«Государь ты наш батюшка,

Государь Пётр Алексеевич,

А где ты изволил крупы достать?»

– «За морем, матушка, за морем,

За морем, сударыня, за морем!»

«Государь ты наш батюшка,

Государь Пётр Алексеевич,

Нешто своей крупы не было?»

– «Сорная, матушка, сорная,

Сорная, сударыня, сорная!»

«Государь ты наш батюшка,

Государь Пётр Алексеевич,

А чем ты изволишь мешать её?»

– «Палкою, матушка, палкою,

Палкою, сударыня, палкою!»

«Государь ты наш батюшка,

Государь Пётр Алексеевич,

А ведь каша-то выйдет крутенька?

– «Крутенька, матушка, крутенька,

Крутенька, сударыня, крутенька!»

«Государь ты наш батюшка,

Государь Пётр Алексеевич,

А ведь каша-то выйдет солона?»

– «Солона, матушка, солона,

Солона, сударыня, солона!»

«Государь ты наш батюшка,

Государь Пётр Алексеевич,

А кто ж будет её расхлёбывать?»

– «Детушки, матушка, детушки,

Детушки, сударыня, детушки!»

<1861>


* * * [Аф4м/Аф3ж]

Довольно! Пора мне забыть этот вздор,

пора мне вернуться к рассудку!

Довольно с тобой, как искусный актёр,

я драму разыгрывал в шутку!

Расписаны были кулисы пестро,

я так декламировал страстно,

и мантии блеск, и на шляпе перо,

и чувства – всё было прекрасно.

Но вот, хоть уж сбросил я это тряпьё,

хоть нет театрального хламу,

доселе болит ещё сердце моё,

как будто играю я драму.

И что я поддельною болью считал,

то боль оказалась живая –

о боже, я раненый насмерть играл,

гладьятора смерть представляя!

1868


История Государства Российского от Гостомысла до Тимашева [Я3жм]

Вся земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет.

^ Нестор, Летопись, стр.8

Послушайте, ребята,

Что вам расскажет дед.

Земля наша богата,

Порядка в ней лишь нет.

А эту правду, детки,

За тысячу уж лет

Смекнули наши предки:

Порядка-де, вишь, нет.

И стали все под стягом,

И молвят: «Как нам быть?

Давай пошлём к варягам:

Пускай придут княжить.

Ведь немцы тороваты,

Им ведом мрак и свет,

Земля ж у нас богата,

Порядка в ней лишь нет».

Посланцы скорым шагом

Отправились туда

И говорят варягам:

«Придите, господа!

Мы вам отсыплем злата,

Что киевских конфет;

Земля у нас богата,

Порядка в ней лишь нет».

Варягам стало жутко,

Но думают: «Что ж тут?

Попытка ведь не шутка –

Пойдём, коли зовут!»

И вот пришли три брата,

Варяги средних лет,

Глядят – земля богата,

Порядка ж вовсе нет.

«Ну, – думают, – команда!

Здесь ногу сломит чёрт,

Es ist ja eine Schande,

Wir müssen wieder fort».

Но братец старший Рюрик

«Постой, – сказал другим, –

Fortgeh’n wär ungebürlich,

Vielleicht ist’s nicht so schlimm.

Хоть вшивая команда,

Почти одна лишь шваль;

Wir bringen’s schon zustande,

Versuchen wir einmal».

И стал княжить он сильно,

Княжил семнадцать лет,

Земля была обильна,

Порядка ж нет как нет!

За ним княжил князь Игорь,

А правил им Олег,

Das war ein großer Krieger

И умный человек.

Потом княжила Ольга,

А после Святослав;

So ging die Reihenfolge

Языческих держав.

Когда ж вступил Владимир

На свой отцовский трон,

Da endigte für immer

Die alte Religion.

Он вдруг сказал народу:

«Ведь наши боги дрянь,

Пойдем креститься в воду!»

И сделал нам Иордань.

«Перун уж очень гадок!

Когда его спихнём,

Увидите, порядок

Какой мы заведём!»

Послал он за попами

В Афины и Царьград,

Попы пришли толпами,

Крестятся и кадят,

Поют себе умильно

И полнят свой кисет;

Земля, как есть, обильна,

Порядка только нет.

Умре Владимир с горя,

Порядка не создав.

За ним княжить стал вскоре

Великий Ярослав.

Оно, пожалуй, с этим

Порядок бы и был,

Но из любви он к детям

Всю землю разделил.

Плоха была услуга,

А дети, видя то,

Давай тузить друг друга:

Кто как и чем во что!

Узнали то татары:

«Ну, – думают, – не трусь!»

Надели шаровары,

Приехали на Русь.

«От вашего, мол, спора

Земля пошла вверх дном,

Постойте ж, мы вам скоро

Порядок заведём».

Кричат: «Давайте дани!»

(Хоть вон святых неси.)

Тут много всякой дряни

Настало на Руси.

Что день, то брат на брата

В орду несёт извет;

Земля, кажись, богата –

Порядка ж вовсе нет.

Иван явился Третий;

Он говорит: «Шалишь!

Уж мы теперь не дети!»

Послал татарам шиш.

И вот земля свободна

От всяких зол и бед

И очень хлебородна,

А всё ж порядка нет.

Настал Иван Четвёртый,

Он Третьему был внук;

Калач на царстве тёртый

И многих жён супруг.

Иван Васильич Грозный

Ему был имярек

За то, что был серьёзный,

Солидный человек.

Приёмами не сладок,

Но разумом не хром;

Такой завёл порядок,

Хоть покати шаром!

Жить можно бы беспечно

При этаком царе;

Но ах! – ничто не вечно –

И царь Иван умре!

За ним царить стал Фёдор,

Отцу живой контраст;

Был разумом не бодор,

Трезвонить лишь горазд.

Борис же, царский шурин,

Не в шутку был умён,

Брюнет, лицом недурен,

И сел на царский трон.

При нём пошло все гладко,

Не стало прежних зол,

Чуть-чуть было порядка

В земле он не завёл.

К несчастью, самозванец,

Откуда ни возьмись,

Такой задал нам танец,

Что умер царь Борис.

И, на Бориса место

Взобравшись, сей нахал

От радости с невестой

Ногами заболтал.

Хоть был он парень бравый

И даже не дурак,

Но под его державой

Стал бунтовать поляк.

А то нам не по сердцу;

И вот однажды в ночь

Мы задали им перцу

И всех прогнали прочь.

Взошёл на трон Василий,

Но вскоре всей землёй

Его мы попросили,

Чтоб он сошёл долой.

Вернулися поляки,

Казаков привели;

Пошёл сумбур и драки:

Поляки и казаки,

Казаки и поляки

Нас паки бьют и паки;

Мы ж без царя как раки

Горюем на мели.

Прямые были страсти –

Порядка ж ни на грош.

Известно, что без власти

Далёко не уйдешь.

Чтоб трон поправить царский

И вновь царя избрать,

Тут Минин и Пожарский

Скорей собрали рать.

И выгнала их сила

Поляков снова вон,

Земля же Михаила

Взвела на русский трон.

Свершилося то летом;

Но был ли уговор –

История об этом

Молчит до этих пор.

Варшава нам и Вильна

Прислали свой привет;

Земля была обильна –

Порядка ж нет как нет.

Сев Алексей на царство,

Тогда роди Петра.

Пришла для государства

Тут новая пора.

Царь Петр любил порядок,

Почти как царь Иван,

И так же был не сладок,

Порой бывал и пьян.

Он молвил: «Мне вас жалко,

Вы сгинете вконец;

Но у меня есть палка,

И я вам всем отец!

Не далее как к святкам

Я вам порядок дам!»

И тотчас за порядком

Уехал в Амстердам.

Вернувшися оттуда,

Он гладко нас обрил,

А к святкам, так что чудо,

В голландцев нарядил.

Но это, впрочем, в шутку,

Петра я не виню:

Больному дать желудку

Полезно ревеню.

Хотя силён уж очень

Был, может быть, приём;

А всё ж довольно прочен

Порядок стал при нём.

Но сон объял могильный

Петра во цвете лет,

Глядишь, земля обильна,

Порядка ж снова нет.

Тут кротко или строго

Царило много лиц,

Царей не слишком много,

А более цариц.

Бирон царил при Анне;

Он сущий был жандарм,

Сидели мы как в ванне

При нём, das Gott erbarm!

Весёлая царица

Была Елисавет:

Поёт и веселится,

Порядка только нет.

Какая ж тут причина

И где же корень зла,

Сама Екатерина

Постигнуть не могла.

«Madame, при вас на диво

Порядок расцветёт, –

Писали ей учтиво

Вольтер и Дидерот, –

Лишь надобно народу,

Которому вы мать,

Скорее дать свободу,

Скорей свободу дать».

«Messieurs, – им возразила

Она, – vous me comblez», –

И тотчас прикрепила

Украинцев к земле.

За ней царить стал Павел,

Мальтийский кавалер,

Но не совсем он правил

На рыцарский манер.

Царь Александр Первый

Настал ему взамен,

В нём слабы были нервы,

Но был он джентльмен.

Когда на нас в азарте

Стотысячную рать

Надвинул Бонапарте,

Он начал отступать.

Казалося, ну, ниже

Нельзя сидеть в дыре,

Ан глядь: уж мы в Париже,

С Louis le Désiré.

В то время очень сильно

Расцвёл России цвет,

Земля была обильна,

Порядка ж нет как нет.

Последнее сказанье

Я б написал моё,

Но чаю наказанье,

Боюсь monsieur Velliot.

Ходить бывает склизко

По камешкам иным,

Итак, о том, что близко,

Мы лучше умолчим.

Оставим лучше троны,

К министрам перейдем.

Но что я слышу? стоны,

И крики, и содом!

Что вижу я! Лишь в сказках

Мы зрим такой наряд;

На маленьких салазках

Министры все катят.

С горы со криком громким

In corpore, сполна,

Скользя, свои к потомкам

Уносят имена.

Се Норов, се Путятин,

Се Панин, се Метлин,

Се Брок, а се Замятин,

Се Корф, се Головнин.

Их много, очень много,

Припомнить всех нельзя,

И вниз одной дорогой

Летят они, скользя.

Я грешен: летописный

Я позабыл свой слог;

Картине живописной

Противостать не мог.

Лиризм, на всё способный,

Знать, у меня в крови;

О Нестор преподобный,

Меня ты вдохнови.

Поуспокой мне совесть,

Мое усердье зря,

И дай мою мне повесть

Окончить не хитря.

Итак, начавши снова,

Столбец кончаю свой

От рождества Христова

В год шестьдесят восьмой.

Увидя, что всё хуже

Идут у нас дела,

Зело изрядна мужа

Господь нам ниспосла.

На утешенье наше

Нам, аки свет зари,

Свой лик яви Тимашев –

Порядок водвори.

Что аз же многогрешный

На бренных сих листах

Не дописах поспешно

Или переписах,

То, спереди и сзади

Читая во все дни,

Исправи правды ради,

Писанья ж не кляни.

Составил от былинок

Рассказ немудрый сей

Худый смиренный инок,

Раб божий Алексей.

1868


* * * [Я4м/Я3ж]

То было раннею весной,

трава едва всходила,

ручьи текли, не парил зной,

и зелень рощ сквозила;

труба пастушья поутру

ещё не пела звонко,

и в завитках ещё в бору

был папоротник тонкий.

То было раннею весной,

в тени берёз то было,

когда с улыбкой предо мной

ты очи опустила.

То на любовь мою в ответ

ты опустила вежды –

о жизнь! о лес! о солнца свет!

о юность! о надежды!

И плакал я перед тобой,

на лик твой глядя милый, –

то было раннею весной,

в тени берёз то было!

То было в утро наших лет –

о счастие! о слёзы!

о лес! о жизнь! о солнца свет!

о свежий дух берёзы!

май 1871


Илья Муромец [Х4ж/Х3м]

Под бронёй с простым набором,

Хлеба кус жуя,

В жаркий полдень едет бором

Дедушка Илья;

Едет бором, только слышно,

Как бряцает бронь,

Топчет папоротник пышный

Богатырский конь.

И ворчит Илья сердито:

«Ну, Владимир, что ж?

Посмотрю я, без Ильи-то

Как ты проживёшь?

Двор мне, княже, твой не диво,

Не пиров держусь,

Я мужик неприхотливый,

Был бы хлеба кус!

Но обнёс меня ты чарой

В очередь мою –

Так шагай же, мой чубарый,

Уноси Илью!

Без меня других довольно:

Сядут – полон стол;

Только лакомы уж больно,

Любят женский пол.

Все твои богатыри-то,

Значит, молодёжь –

Вот без старого Ильи-то

Как ты проживёшь!

Тем-то я их боле стою,

Что забыл уж баб,

А как тресну булавою,

Так ещё не слаб!

Правду молвить, для княжого

Не гожусь двора,

Погулять по свету снова

Без того пора.

Не терплю богатых сеней,

Мраморных тех плит;

От царьградских от курений

Голова болит;

Душно в Киеве, что в скрине, –

Только киснет кровь,

Государыне-пустыне

Поклонюся вновь!

Вновь изведаю я, старый,

Волюшку мою –

Ну же, ну, шагай, чубарый,

Уноси Илью!»

И старик лицом суровым

Просветлел опять,

По нутру ему здоровым

Воздухом дышать;

Снова веет воли дикой

На него простор,

И смолой и земляникой

Пахнет тёмный бор.

май (?) 1871


1 О пожди, пожди ещё немного, // дай и мне уйти туда с тобой... // Легче нам покажется дорога – // пролетим её рука с рукой!..