Реферат: Н. Брагинской (1972-2002)*

ВАШ М. ГАСПАРОВ… Из писем к Н. Брагинской
(1972-2002)*


В 1972 году, когда началась моя переписка с Михаилом Леоновичем Гаспаровым, он не был знаменит и окружен харисмой, как Аверинцев. Но я все-таки сообразила, что общение с МЛ -- это даром доставшееся мне сокровище, и письма его хранила. Увы, не все. Я нашла сейчас 120 писем и убористых открыток, думаю, есть и еще, некоторых важных и памятных мне писем я не нашла. С 1992 года мы работали в одном учреждении, часто виделись, и традиционная переписка поредела. Особенно частой она была в течение тех 12 лет, когда у меня не было телефона, -- с 1975 по 1987 г. Да и МЛ телефонные разговоры не очень любил, сначала ему мешало заикание (оно постепенно уходило), потом глухота: так одна отгороженность уступила место другой. Впрочем, когда было нужно, МЛ отодвигал в сторону свои предпочтения. Так, однажды мы больше четырех часов согласовывали по телефону какую-то правку, и это я изнемогла, а не МЛ. Он не заикался в публичной речи и, оказывалось, слышал все, что говорилось путного. А прочее -- нет.

Значительная часть корпуса писем представляет собою переписку деловую, и по отдельности эти знаменитые гаспаровские открытки, где каждый миллиметр площади покрыт орнаментом его почерка, едва ли представляют общий интерес. Но мне кажется, что и они рисуют такой модус отношения к младшему коллеге, такое участие и в чужой судьбе, и в судьбе профессии, что лучше пусть об этом знают. Но отбирать самой мне не хотелось. Чтобы избавить себя от внутреннего смущения при публикации писем нисколько не интимных, но несомненно личных, я попросила отобрать наиболее значимые другое лицо, положив себе с выбором этим согласиться.

Теперь, более чем тридцать лет спустя, яснее ясного видно, что МЛ заботился постоянно и насколько мог о моем выживании в профессии и что без его помощи (как знать?) я могла бы не выдержать в течение двадцати лет роли социального маргинала -- уехать из страны или в любом случае оставить классическую филологию. МЛ не учил меня классической филологии, он не позволил мне утратить то, чему я выучилась, и показал, куда могу идти, если пожелаю. С удивлением читаю сегодня, от скольких завидных предложений сделать то или это я отказалась или даже просто прошла мимо, не обратив на них внимания. И никогда МЛ не выказал и тени обиды, какую мне самой, увы, случалось испытывать из-за моих учеников: дескать, ты о них хлопочи, а они, вишь, нос воротят. Нет, по-гаспаровски надо именно так: ты о них хлопочи, а они могут сколько угодно воротить нос. Учитель следует долгу, ученик располагает своей судьбой. Оговорюсь: мне не хотелось бы выступать самозваной ученицей МЛ. Ведь он повторял не раз и недавно подтвердил в интервью моим же студентам, что у него нет учеников, что он вообще не преподаватель: заикается. Но на самом деле ученики у него были. И формальные -- защищавшие диссертации под его руководством, и неформальные -- руководителем числился кто-то другой, и, главным образом, заочные -- все те, кто признавал в МЛ учителя, хотя бы он и не подозревал об их существовании.

Думаю, я все же имею право назвать МЛ своим учителем в переводческом ремесле. Когда сразу после университета я сделала свой первый «пробный» перевод (это был Плутарх, его антикварные трактаты), Михаил Леонович прислал мне исправленную рукопись. Открыв конверт, я чуть было не упала в обморок: там не осталось ни одного моего слова. Стыд боролся во мне с самолюбием, и обе эти эмоции мешали читать черную от исправлений машинопись. Михаил Леонович предусмотрительно приложил к редактуре свое письмо, в котором я прочла: «Дорогая и многоуважаемая Нина Владимировна, пусть Вас не пугает вид этой редактуры: по-моему, перевод хороший, и мне хотелось бы, чтобы Вы его продолжали. Вы переводите точно, случайных недосмотров я заметил всего два-три (да и то, может быть, это я ошибся: проверял я перевод только по тексту Дюбнера у Дидо), но очень чувствуется стилистическая неопытность -- главным образом в двух приметах: а) Вы не стесняетесь нерусских слов в переводе, вроде «культ» или «момент», а их лучше избегать; в) фразы у Вас слишком отрывисты, а ведь по-русски их можно сцеплять друг с другом так же плавно, как и в греческом повествовании с его «мен -- де»1. Это несовершенства очень хорошо знакомые мне и по себе и по другим, их-то я и исправлял в первую очередь». Это начало первого урока, он продолжался и дальше, я не стану его цитировать, потому что нуждалась тогда в самых элементарных наставлениях, их и получала. Но обращаю ваше внимание, например, на упоминание того, по какому изданию проверялся перевод. Между делом мне были преподаны три нормы. Первая: редактор перевода обязательно читает оригинал; вторая: нужно думать, какое перед тобой издание, не всякое годится; третья: проверка лишь по одному изданию текста требует извинений.

^ Еще одна примета гаспаровской критики -- он непременно отнесет несовершенства к себе, разделит с вами ваши промахи. А потом прибегнет к своей разящей учтивости: «Не откажите просмотреть со вниманием мою правку -- мне кажется, что что-нибудь в ней может Вам и пригодиться; но, конечно, не считайте ее за догму, иное я так и не смог удовлетворительно перевести, например, «госиев»2. Если мне удалось Вас не отпугнуть, и Вы согласны переводить дальше, -- позвоните или напишите мне». И, навсегда покоряя ничем не заслуженным доверием и почтительностью, продолжит: «Мне немного совестно занимать Вас переводом, отвлекая от оригинальной работы, но я все же искренне думаю, что для читателя наши переводы -- очень доброе дело, а для нас самих -- немалая польза. Весь Ваш М. Гаспаров. 15.7.72». У меня в эту пору за душой ничего, кроме дипломного сочинения. Какая такая «оригинальная работа»?! И посмотрите: «наши переводы». Выходит, Гаспаров и вчерашняя студентка делают общее «доброе дело», и есть для кого его делать: «для читателя»! Я долго неподвижно смотрела на эти слова. Думала ли я о каком-то читателе, ворочая тяжелые словари в задымленной от горевших торфяников летней Москве? Ничуть! Я думала исключительно о самой себе. О том, что, оставшись без работы, без «места», надо найти применение своему образованию, а там и хоть какой-то заработок. Но мне предложен другой взгляд на мои занятия, совершенно иная перспектива, куда более широкая и достойная. Разве это не урок?

…^ К машинописной страничке приписка от руки: «А одна ошибка все-таки есть -- город Феры Вы где-то перевели как остров Феру». Эта приписка научила меня: 1) всякое географическое название и собственное имя немедленно проверять по справочникам, 2) частные ошибки других не ставить во главу угла, а помещать их в post scriptum. Но хвалить и ободрять, как МЛ, я так и не научилась.


***


Дорогая Нина Владимировна,

Вы пишете тяжело и живо, -- это не оксиморон, Фрейденберг3 тоже так писала. Мне это нравится, и я не решаюсь сам изменить в Вашей статье ни одного слова. Попробуйте кое-что сделать Вы сами, исходя из единственного соображения. Начальство наше реагирует не столько на смысл, сколько на отдельные слова-сигналы: как у Булгакова, «одно слово с такой-то страницы и два с такой-то страницы». Поэтому оглядка на начальственный контроль больше всего похожа на детскую игру «черного и белого не называйте». Это значит: просмотрите Ваш текст и замените в нем «христианство» на, скажем, «новая идеология», а «бог» (христианский, конечно; Юпитера можно не менять) на какое-нибудь греческое слово русскими буквами, «пантократор», например; или, лучше, как будет по-гречески «творец»? Вашему стилю это не повредит и рядом с «парусией» и другими словами смотреться будет хорошо. Заодно снимите или переведите на латинский язык примечания 66-68 (чтобы не напоминать лишний раз, что Евсевий был епископом и деятелем вселенского собора) и на той же стр. 21 фразы из Притчей: цитаты тоже раздражают, достаточно цифр4. Кстати (это уже не для начальства), точна ли транскрипция «Бижельмэр», не лучше ли «Брольи» или «Бройль», чем «Брогли», и обратите внимание на разнобой «Хайкель-Хайкл» (прим. 5).

Заглавия у нас, по-видимому, будут двухэтажные -- одно для единства, по типу «античное то-то и византийское то-то», и другое для разнообразия, по существу. Над Вами, наверное, напишем что-нибудь вроде «Платоновский миф и ранневизантийский (или даже «Константиновский») миф», а подзаголовком останется Ваше заглавие. Если Вы придумаете что-нибудь более адекватное, но отвечающее строгим требованиям насчет черного и белого, -- подскажите.

Перепечатывайте себя, пожалуйста, очень аккуратно, без помарок, все сноски через два интервала, как текст, -- издательство стало очень придирчиво, каждую помарку велит заклеивать. Греческие слова вписывайте как можно разборчивее -- Вы ведь знаете, как в них умеют фантазировать наборщики, -- а если хотите, печатайте их в латинской транскрипции, в некоторых других статьях так делается.

То же относится и к перепечатке Плутарха для «Вестника»5: я думаю, что после наших общих усилий правки в тексте уже не будет, и Ваша машинопись прямо пойдет в типографию. Не забудьте, что ВДИ берет по три экземпляра. С примечаниями поступайте, как сочтете удобнейшим, но постарайтесь все-таки, чтобы они не превосходили текст, а были меньше или равны. Правку мою, где хотите, принимайте, а где хотите, нет: избави меня боже от финкельберговской6 настойчивости. Я старался, во-первых, об уточнении перевода, а во-вторых, о прояснении -- чтобы меньше было лишних слов; если где переусердствовал, не считайтесь. Снеситесь с Фрейберг7, нужно ли давать рубрикацию по страницам и «а,в,с»? боюсь, что нет, хоть и стоило бы.

Я забыл Вас спросить, не нужен ли Вам том тейбнеровского Плутарха, в котором как раз есть оба Ваши сочинения? у меня появился лишний экземпляр, который я на всякий случай и прилагаю8. Если Вам он не нужен, то, может быть Вы найдете какие-нибудь другие хорошие руки.

Не обижайтесь, пожалуйста, на идиотские требования к Вашей статье, -- не наша воля. Думаю, что с такими изменениями она пройдет, если, конечно, не случится пароксизма строгости у нашего институтского начальства.

Всего лучшего!

Безмерно уважающий Вас

М. Гаспаров

28.4.74


***


Дорогая Нина Владимировна,

я только что получил Ваше издание трудов Фрейденберг9 (с опозданием, в котором повинна почта, и с несказанной радостью, потому что я уже успел узнать о выходе этой книги и погоревать, что не оставил на нее в свое время заявки в магазине) -- очень большое спасибо. Как «сократитель сократителю» (мне приходилось так обрабатывать Б. И. Ярхо10) могу только сказать комплимент: читается, судя по тем страницам, которые я успел прочитать, очень хорошо, и, думаю, лучше, чем читалось бы в полном и подлинном изложении, особенности которого Вы так хорошо охарактеризовали в послесловии. Что же касается самого послесловия, то оно вызывает у меня только чувство восхище­ния. При всем глубоком уважении к О. М. Фрейденберг и ее идеям, сам я человек очень иного склада и направления мыслей, и тот медиатор-путеводитель по Фрейденберг, который я нахожу в Ваших заметках о ней, а в этой -- особенно, для меня драгоценен -- и я не сомневаюсь, что не только для меня. Для меня это образец выполнения того долга, которым мы обязаны нашим предшественникам.

Институтских новостей пока я не имею. Но дальние новости предвидятся. Через год или два я буду уходить с заведования сектором (а может быть, и из института), и это почти заведомо повлечет сильную перетряску состава сектора. Кто окажется новым сторонним человеком у руля, и насколько он будет умным при комплектовании полу-нового сектора, я не знаю. Но надеюсь, что перемены возможны все же и к лучшему. Пока об этом, пожалуйста, никому не говорите: борьба с институтским начальством за возможность уйти мне предстоит еще долгая.

Изд. «Сов. Энциклопедия» предложило мне «единолично, или с соавторами, или организовав коллектив» составить к 1982 г. «Литературоведческий словарь» в 50 листов (ограничение «Словарь по поэтике», к сожалению, отвергнуто). Для такой работы нужно несколько (как можно меньше) человек, способных, во-первых, писать кратко и ясно о вещах неясных и даже обязательно-неясных, а во-вторых, писать о вещах лично для себя неинтересных с такой же добросовестностью, как об интересных. Первая способность называется «талант», а вторая «подвижничество». История мировой культуры показывает, что среди молодых ученых эти качества более распространены, чем среди маститых. В Вас они есть; не знаете ли, к кому бы еще можно обратиться? С. Ю. Неклюдову11 я буду писать в ближайшие дни с той же консультацией. Остальные мои знакомые, пожалуй, годятся лишь в почетные авторы. Если никто не найдется, я, конечно, откажусь, и словарь поручат (предположим) сектору теории ИМЛИ с Кожиновым и Боревым во главе12. Жаль будет.

Еще раз спасибо!

Ваш М. Гаспаров


<1978>


***

<…>

У меня к Вам явилось еще одно предложение, в высшей степени необязательное, но может быть, оно вызовет Ваше любопытство: «античность для Детгиза». Это так странно, что требует исторического вступления. Очень много лет назад я попробовал начать книгу под условным заглавием «Новый Элиан», или что рассказывали греки и римляне о своих героях и мудрецах, для российского юношества представленное М. Г., кандидатом любословия»13. Таланта писать для детей, по самым авторитетным отзывам, у меня нет, но в Детгизе в исторической редакции оказалась женщина по имени Г. А. Дубровская, любящая античность и очень рвущаяся донести ее до детского читателя в каком-нибудь нестандартном виде; и так как некоторая нестандартность -- это все, что в моем опыте было, то она ухватилась за него, и книгу эту мне писать-таки придется. Тем временем в Детгизе открылась, ни много ни мало, новая редакция эстетики, и она перешла туда, чтобы придумать новые способы доводить до несовершеннолетних античную культуру. Ликвидацию античной безграмотности естественно начинать с мифологии; и она на днях спросила меня по телефону, нет ли у меня мыслей о том, как получше и понестандартней затеять книгу или книги по античной мифологии, и не знаю ли я лиц, кто бы взялся за это и не засушил. Мыслей у меня не было (кроме той, что для младшего и старшего школьного возраста надо делать две совсем разные книги), а из лиц я, конечно, подумал в первую очередь опять о Вас. Если мысль о просвещении детей и юношества не вызывает у Вас априорно безоглядного ужаса, то подумайте об этом. Если не захотите связываться сами, то Вам будут благодарны и просто за совет или рекомендацию любых предметов, идей и лиц, чем необычнее, тем лучше. Не думаю, чтобы можно было придумать что-то новое для самого первого ознакомления с именами и сюжетами; но для средних и старших школьников, вероятно, можно было бы писать и о том, что такое мифологическое мышление, и о том, как люди доходили до его понимания, с привлечением каких угодно культурных явлений, до Цветаевой включительно (гипербола, но небольшая). Я в мифологии человек чужой и здесь бесполезен. А помочь хотелось бы: редакторша эта производит на меня необычно хорошее впечатление. Если решитесь дать ей консультацию, я сообщу Вам ее телефон и прочее; а если найдете в себе достаточно авантюризма, чтобы самой в это ввязаться, я буду очень рад за детей-читателей. Мне кажется, чтоб писать научно-популярно, нужно только две вещи: во-первых, помнить, как ты сам был начинающим читателем и по каким ступеням осваивал мировую культуру, чего тебе нехватало и что тебе было нужнее всего14; а во-вторых, умение или хотя бы желание мыслить и писать ясно и просто. Если у Вас есть первое, то очень советую воспользоваться этим предложением в качестве упражнения для второго. Если у Вас нет первого, то, конечно, лучше не мучиться. Подумайте.

Простите меня за то, что я сбиваю Вас с толку то тем, то другим. Это не только доброжелательство, а и серьезная уверенность в Ваших силах. И, если угодно, в Вашей нестандартности.

16.3.1980

Ваш М. Гаспаров.


***


Дорогая Нина Владимировна,

Меня уложили на обследование раньше, чем я прочитал Вашу книгу15 полностью: начал я ее с выклевывания всех мемуарных фрагментов, а потом продолжал кусками вразнобой с 1920-х годов к концу и началу, так что ранних писем, о которых Вы делали оговорки, еще не знаю. Впечатление оказалось неожиданное и тяжелое: «вот человек, оказавшийся не на своем месте: человек творческий на месте исследовательском». Мне кажется, что «творческий» и «исследовательский» -- это два заведомо несхожие человеческие склада: О. Ф. явно была человеком творческим, но по каким-то обстоятельствам не могла создавать ни поэм, ни статуй, ни симфоний, и материалом имела только собственную жизнь и классическую филологию. С ними она и стала обращаться, как скульптор с мрамором, сопротивляющимся ее идее. («Разве ты еще не понял, что у меня не жизнь, а биография?» -- из письма вокруг поездки к Луначарскому16). В науке это означало: не концепция для фактов, а факты для концепции, дорого не то, что было, а то, что могло бы быть -- в точности по Аристотелеву определению поэзии в противоположность науке. (Лотман пишет об утопизме Карамзина: он был за монархию и за разговорный язык не такие, как они есть, а такие, какими должны быть). Отсюда то, что Вы в статье к однотомнику называете авторитарной наукой: это был дух времени (не только нашего: так трубил и Шпенглер), но это была и внутренняя предрасположенность. Это значит, что доказательность заменяется убедительностью, философичность риторичностью (причем больше всего ценится deino/thj17 демосфеновского стиля). Концепция, властвующая всем, приходит, как к художнику, вдохновенным прозрением; ее единственный аргумент -- «имеющий очи да видит», мир делится на зрячих и слепцов, которые автоматически становятся друзьями и врагами, начинается поиск сопровидцев и сокрушение сомневающихся. (Тогда как для исследователя мир делится не на соисследователей и противоисследователей, а на исследователей и исследуемое). Отсюда постоянная потребность в самоутверждении, в подтверждении собственной провидческой избранности: «если я этого не скажу, то кто же скажет?» Это тоже художническое самоощущение, без него (и без попрания инакомыслящих) художник просто не выстоит. (Тогда как исследователь скажет: «не поняли сейчас -- додумаются потом сами: факты ведь перед нами одни»). Конечно, и самоутверждение выражается по-разному: переписка О.Ф. с Б. П. -- как будто переписка гордости с самоуничижением паче гордости18. Необязательная ассоциация: читали Вы воспоминания В. Фигнер и Н. Морозова19? Вот О.Ф. часто мне напоминала Фигнер с ее мучительным самоутверждением на каждом шагу, а Б. П. -- Морозова с его легким и саморазумеющимся «а как же иначе?» Я думал, что среди творческих типов исключений нет, но, может быть, и есть: кажется, человеком исследовательского склада на творческом месте был Джойс, расписывавший «Улисса» на карточках цветными карандашами, не самоутверждавшийся в литературных борьбах, а живший абсолютным обывателем во всем, кроме только музыки и словесности. Может быть, поэтому я к нему и приязнен.

Первую редакцию «Поэтики сюжета» О. Ф. называла «Прокридой» потому ли, что этот образ был там чем-то централен, или просто в знак художнической интимности между собой и своим (только своим!) творением? Если второе, то мне трудно не вспомнить гоголевского игрока, который заветную колоду называл Аделаидой Ивановной.20

Я пишу Вам об этом с робостью, потому что чувствую, что в Вас есть что-то общее с О. Ф. и что Вы склонны с ней самоотождествляться21; но пишу все же, потому что знаю, что в Вас есть и много другого, и что из-за этого-то другого я и смотрю на Вас с тем безмерным уважением и приязнью, о которых Вы знаете. Кроме того, ведь не одна О.Ф. такова: чем дальше, тем больше я думаю, что и Тынянов был таким художником на исследовательском месте, тяготившимся аргументациями очевидного (ему) и нашедшим, наконец, силу отъиздеваться над собственными научными фактами в «Вазир-Мухтаре» (по Левинтону22) и уйти целиком из научной доказательности в литературную убедительность. Если будут третьи Чтения23, постараюсь об этом сказать.

Простите, если я чем-нибудь Вас задел; а если нет, то, может быть, нам еще случится об этом поговорить. Пусть это письмо будет инерцией резекненского соседства24, о котором я помню с благодарностью, большей всяких слов.

Преданный Вам М. Г.

8.8.84


НА ПОЛЯХ:

* У меня есть всегдашнее определяющее ощущение «я -- званый, но не избранный»25: пишу это в оправдание своих невольных интонаций.

«Автобиографич. рассказы» Тынянова я у себя нашел, вернусь домой -- пришлю.


***

Дорогая Нина Владимировна,

вот теперь я буду знать, что это у Пуанкаре26 с его «хотя потом пригрезившееся и должно быть доказано для других» взял мой Ярхо свое представление о научности. Он прямо пишет (не помню, есть ли это в опубликованных отрывках), что научность есть не форма познания, а форма изложения: как пришел к своему тезису сам ученый, откровением, интуицией или индукцией, это всегда неизвестно (даже ему самому) и недоказуемо, но чтобы сообщить этот тезис своим ближним, он должен пользоваться только индукцией, т.е. демонстрацией фактов, и дедукцией, то есть логическими выводами из них, потому что только это более или менее единообразно в психологии разнообразных людей. Конечно, я тоже так думаю, и конечно, даже по своему стиховедческому опыту я знаю, какая не подлежащая обсуждению область -- психология творчества. Мое отношение к Ярхо намного проще, чем Ваше аналогичное: просто я его эпигон, вполне в том сознателен (сам смеюсь про себя, когда в разговоре говорю цитатами из него -- как только что), и стараюсь только об одном -- чтоб не скомпрометировать такой оригинал таким списком27. Угрызений совести о том, что мне самому пришлось и приходится писать ненаучного (хотя бы все предисловия и послесловия об античных писателях), у меня очень много и очень сильных; я стараюсь замаливать их тем, что я делаю по стиховедению. Творческих способностей я в себе не чувствую начисто, именно поэтому смолоду сбежал в науку (и в переводы) как в «область изложения», и, конечно, именно поэтому боюсь за свое существование, когда вижу, как люди творческие ведут себя не по правилам, предписанным Пуанкаре. От этого страха я и написал то в высшей степени ненаучное письмо, за которое еще раз прошу у Вас прощения: не надо мне было его писать. Но что такие вещи, как у О. М. Ф. и даже Голосовкера28 не имеют права на существование, -- этого, видит бог, у меня не было и в мыслях, и я даже думаю, что не было и в словах: если Вы поняли это так, Вы ошиблись. Переписка ее с Б. П. производит сильное впечатление сопоставлением двух очень несхожих отношений творцов к своему творчеству. Я связал это с разницею предметов их творчества; но, конечно, это может объясняться и тысячею других психологических причин, о которых и рассуждать нечего. Боюсь, что для выявления отношения Тынянова к своему научному творчеству таких ярких документов не существует -- по крайней мере, при нас и для нас. (Рад, что его рассказы Вам не непонравились; Вы представляете, конечно, с каким напряжением ожидал я Вашего письма.)29

Нина Владимировна, а разве над Титом Ливием нужно перевоплощаться именно в его вояк и трибунов30? Я, кажется, в таком положении пытаюсь перевоплощаться (простите за гиперболу) скорее в пожилого ритора, который имеет такие-то представления о вояках и трибунах, и это обходится гораздо легче. Боюсь, что скоро мне придется заниматься этим практически над переводами Гусейнова и Поздняковой31.

Чудакова32 просила Вас ей позвонить (если Вы еще не звонили): у нее есть «Первые Тыняновские Чтения» (если Вы будете читать там мою заметку, то в ней есть пример, показывающий, что даже наглядная демонстрация фактов не имеет той всечеловеческой доказательности, на которую надеялся Ярхо33), и она уже договаривается о сроках представления вкладов во «Вторые Чтения», в том числе и о Вашем. Мы со Смириным позволили себе поставить эпиграфом к своей статье указанную Вами параллель из «Илиады» к строчкам из «Домика»34, но не сумели вставить сноску с выражением признательности Вам за эту подсказку. Вы позволите ли нам первое и простите ли второе?


Искренне Ваш М. Гаспаров

21.8.84.


***

Дорогая Нина Владимировна,

у меня на стенке висит картинка из детской книжки-раскраски35 (подлинник давно сносился, это уже вторая прорисовка с нее, сделанная моей дочерью, -- до того я не могу с ней расстаться): берег речки, на берегу с удочками и ведерками -- зайчик и мишка, зайчик удит из речки и опускает рыбку в свое ведерко, а мишка удит из зайчикова ведерка и опускает рыбку в свое, и оба поглощены своим делом до полного восторга. В небе солнышко, и тоже смеется. Ближним я объясняю: зайчик -- это я в качестве стиховеда, а мишка -- это я в качестве античника. Материал стиховедения -- настолько сырой и непознанный, что с ним чувствуешь себя до некоторой степени первопроходцем и первоупорядочивателем, и это дает некоторое ощущение своего права на существование. А в античной филологии всегда помнишь, что идешь по тысячам дорожек, выбираешь путь свой сам, но направления все протоптаны уже так давно, что никто и не помнит, какой Эразм36 протаптывал их первый. Это я пишу в оправдание своих ощущений, что у меня «грехи», а что «замаливание». Перед публикой у меня угрызений совести нет, видимо, потому, что я знаю: через сколько ведерок рыбка ни пройди, всё равно в конце концов она попадет на сковородку именно к публике и кому-нибудь да пригодится. («Нуллюс эст либер там малюс, ут аликва парте нон просит», -- сказал Плиний Старший, который читал все книги.)37 А вот перед «идеалом научности», вероятно, есть, хотя понял я эту разницу только теперь, прочитавши Ваше письмо38. «Большевистский синдром» -- слова хлесткие, но, кажется мне, очень точные, и даже более точные, чем хотела М.О.Ч.39 Когда пролетарская культура начиналась, то у нее было живое ощущение, что история работает на нее, что поэтому бояться истины ей не приходится, ни в естественных науках, ни в общественных, и рвалась к этой истине очень нелицемерно. А когда эта пролетарская культура у нас парализовалась с середины 30-х гг. в тех формах, в которых и посейчас стынет, то, конечно, страх перед истиной и наукой расцвел так, как (изблизи кажется) мало когда бывало. Во мне этот синдром действует еще в допараличном варианте: поэтому мне кажется, что мало-кому-интересные стиховедческие истины, которых я ищу, всё равно идут на пользу «всем». А зачем русские читающие «все» не таковы, какими мы их себе воображаем, -- от этого и мне бывает (все чаще) так же неуютно, как и Вам. Когда я начинал писать в своем популярном стиле, то никакую «публику вообще» я, при своей необщительности и неопытности, перед собою не видел, а представлял себе самого себя в возрасте, скажем, 10-го класса или I-го курса, очень живо помнил, чего мне тогда нехватало и почему, и старался для этого «бывшего себя» написать то, что мне, наконец, удалось понять40. Видимо, этот бывший «я» с его интересами находил отголосок и в тех читателях, которым нравились мои предисловия и послесловия. Но теперь это должно быть уже не так, и Аверинцев уже однажды деликатно спрашивал меня, почему это я пишу так, как будто хочу опровергнуть в читателях какие-то романтические предрассудки, тогда как на самом деле в них таких предрассудков давно уже нет. Он, конечно, преувеличивает, просто круг таких читателей с такими предрассудками, вероятно, понизился до того уровня, до которого Аверинцев обычно не опускает взгляд, а с ними понизился и я. Но писать мне стало тревожнее, и когда я пишу или делаю доклад, то иногда мне кажется, что это я исследую публику: что ей интересно и что банально из того, что мне под силу ей сказать. Иногда результаты бывают неожиданными до смешного. Но это уж предмет для мелких разговоров, а сейчас мне только хочется сказать, что Ваша фраза, если я правильно ее понял, -- «Видимо, когда перестал интересовать вопрос, что я могу, так как потолок достигнут и ощущается, -- вопрос «для чего» и «для кого» стал особенно актуален, отсюда и эти рассуждения и вопросы», -- меня тоже касается очень близко.

Спасибо Вам, что Вы не обиделись на мои письма: мне тяжело было думать, что вдруг я лишусь возможности говорить и переписываться с Вами об этих трудных предметах.

<…> в пятницу 14-го у нас первое заседание сектора, после которого примерно с часу до четырех я надеюсь быть свободным, а если Вам удобнее любое другое время и место, то я к Вашим услугам всегда и с радостью. Заодно верну Вам с благодарностью О. М. Ф. --Б. Л. П.41 Над этой книгой и помимо ее я не раз вспоминал ту ее статью, о которой Вы докладывали в Резекне: как она могла писать четко и программно, когда хотела и успевала42. Насчет пентаметра и прочей метрики я готов говорить без конца, но Вы уже знаете, что именно по античной метрике я сам темнее, чем по всякой другой, так что Вы мне не очень верьте.

< От руки> На машинке я пишу потому же, почему и Вы, и не раз уже был огорчаем упреками, что это невежливо.

Будьте благополучны!

Ваш искренний М. Г.

8.9.84.


***

Дорогая Нина Владимировна,

к некоторым, но немногим, карточкам, я сделал при замечаниях Кнабе43 свои приписки, по большей части в стиле «я бы предпочел так-то, но в коллективном труде, что делать, уступаю». У нас с Кнабе был телефонный разговор; он сказал: «Давайте уточним общий подход, чтобы хотя бы наши с вами переводы могли соседствовать в III томе44. Можно стремиться к тому, чтобы все архаизировалось и все слова были русскими, а центурионы сотниками, а можно к тому, чтобы была «медь торжественной латыни», и тогда не стесняться транслитераций. Вы со Смириным и Брагинской, кажется, за первый путь, а я больше за второй». Я ответил: «Господи! «медь торжественной латыни» -- это хорошо и мне понятно, просто я не мог догадаться об этом ориентире, потому что мне казалось, что «солдат» вместо «воин» и «командовать» вместо «начальствовать» совсем не звучит торжественной латынью, а скорее учебником Машкина»45. На том и взаимопонялись. Я, действительно, представил себе, как можно переводить Ливия в латинистическом стиле брюсовского «Алтаря Победы» (хотя, по-моему, Ливий тут и не лучший объект для перевода, -- он недостаточно напряжен), разумеется, не допуская ни «солдат», ни «командований», но не пугаясь «примипилариев»46 и пр. Думаю, что и Вы это себе представляете. Давайте, попробуем. Никаких более практических суждений я не имею, потому что сам еще ничего не переводил и не редактировал: Позднякова только что представила свою книгу, и я надеюсь на следующей неделе сделать пробный кусок из нее, а потом из Гусейнова47. Кто будет редактировать Вас, я пока не вступал в пререкания: мне бы хотелось по старой памяти взять на себя все Ваши книги, но если в декабре не окажется на это времени, то, может быть, будет так, как предлагает Кнабе в письме на обороте. Всего Вам самого хорошего, а Диме48 поклон.


<от руки>: Всегда Ваш М. Гаспаров


30.9.84

В понедельник 8 октября в 3 или 4 часа в неизвестном пока месте будет заседать неизвестная мне секция чтителей Марины Цветаевой, перед которой в числе 6 других докладов мне придется читать разбор стихотворения А. Белого «М. И. Цветаевой»(1922)49. Если Вам захочется и сможется прийти, позвоните мне накануне вечером: наверное, я буду знать, когда и где. Ничего нетривиального я не скажу, но Цветаева, может быть, для Вас небезразлична, а я буду рад нечужому человеку в чужом месте.


***

Дорогая Нина Владимировна,

Спасибо Вам за письмо. Мне тоже жалко, что я не был на докладе, где Вы спорили с Розовой50 (мне показали ее текст, а мне хотелось бы послушать Вас). То, что Вы написали в письме, помогло мне понять некоторые странности в восприятии моего сегодняшнего доклада: я говорил, что комментарий должен быть связан и целен, потому что его организует комментируемый текст, а многие явно понимали: потому что его организует концепция комментатора, да здравствует концептуальность51. Может быть, конечно, я сам подал к этому повод и казался голосом комплекса филологической неполноценности. Но на уровне сознания это было иначе. Просто я очень хорошо помню, как я сам постепенно (с детства и, пожалуй, по студенчество) узнавал античность (и многое другое), что вслед за чем, из каких книжек, с какими трудностями, с какими счастливыми и несчастными случайностями и пр.; примечания всякого рода тут играли очень большую роль, и мне хотелось их отблагодарить. Может быть, сказалась и другая знакомая мне черта: перед текстом (и пред человеком) чувствую себя немым и ненужным, а перед текстом с комментарием (и перед разговором двух людей) понимающим и соучаствующим. А затем я обычным образом переношу направленно свой опыт на других, хочу дать им то, чего сам был лишен и пр. Поверьте мне в одном: хоть я и много писал комментариев, но ощущаю себя не писателем, а читателем комментариев, от его лица я и пытался говорить. Не знаю, внятно ли я написал: с Аверинцевым на такие темы я совсем не мог бы говорить, он словно никогда не узнавал того, что знает, а всё в нем было изначально, из воздуха, как в наших Афинах. Спасибо Вам и простите меня. Ваш МГ

Выздоравливайте, пожалуйста!

15.3.85



***


Дорогая Нина Владимировна,

пишу Вам почти тотчас после Вашего звонка, поэтому наши письма могут и повстречаться. Мне кажется, что я сталкивался с Вашей проблемой, когда переводил несколько цитат из Тацита и одну из Саллюстия для примечаний к Светонию и для «Ист. всемир. лит-ры». Эти несколько фраз были едва ли не самыми мучительными в моем опыте (мучительнее, пожалуй, было лишь редактирование Фукидида, и по той же причине). Нужно было передать, что на фоне традиционной риторической гладкости Саллюстий и Тацит звучали нарочито резко и угловато. Но в традиции русских переводов никакой риторической гладкости не было, фона не имелось, и резкость-угловатость рисковала выглядеть обычной халатной небрежностью, к которой давно привык страдалец-читатель русских переводов древних прозаиков. Приходилось вмещать в одну фразу и ощущение гладкости, и ощущение ее нарушения: это была каторга. Мне кажется, что и Вы стремитесь к тому же: дать почувствовать одновременно и традицию (которой по-русски нет) и личные уклонения Ливия от нее (которые тоже приходится открывать напряжением собственных стилистических чувств). Это, конечно, подвиг, который на пространстве нескольких больших книг кажется фантастичным.

Мне кажется: стоит ли эта игра свеч? На перевод Саллюстия или Тацита и я бы решился принести в жертву остаток жизни. Но Ливий? Так ли уж он отличен от Цицерона, чтобы стараться передать специфику Ливия, когда мы еще не имеем удовлетворительного (навязшего в ушах) русского Цицерона? По моему субъективному впечатлению разница между ними невелика: если бы Цицерон взялся писать римскую историю (что-то такое он подумывал), мне кажется, у него получилось бы похоже. Ливий был многословнее и благодушнее, у него была «млечная полнота», но, полагаю я, и млечная плавность тоже. Пожалуй, редактируя, я представлял себе такого Цицерона на покое, добравшегося до нового для себя жанра. Может быть, я неправ. Но представить себе Ливия не то что антиподом, но даже осторожным исправителем Цицерона я не могу: по-моему, он перед ним благоговел. Смутные воспоминания о том, что я читал о Ливии в историях римской литературы, этому не противоречат.

xwri\j e(ka/st% tw=n

mori/wn e)n toi=j ei)/desi, drw/ntwn kai\ di' a)paggeli/aj, di'

h(donh=j kai\ ge/lwtoj perai/nousa th\n tw=n toiou/twn paqhma/twn

ka/qarsin81.

Называть «патематами» удовольствие и смех кажется странно, и я колеблюсь между собственным ощущением и толкованиями автора, который на все притаскивает параллели откуда угодно -- с бесспорной риторической убедительностью, а вот с доказательностью ли, -- этого, не читав всего Аристотеля (или хотя бы всего Боница82), я сказать не могу. Поэтому на душе неприятно, и полугодовой план к маю я не выполнил, кажется, в первый раз за тридцать лет: даже начать не смог.

Если можно, дайте при случае прочитать мне Вашу статью об Иванове. По зачеркнутой странице мне показалось, что я ей не чужой.

Я всюду искал у себя стихотворение Меккеля83 (т. е. перевод его, который был передо мной) в пространном виде, чтобы можно было сравнить, улучшил я его или испортил, -- не нашел84. А что касается ре