Реферат: Элевсинские мистерии

Дитер Лауэндштайн

Элевсинские мистерии.

Предисловие
Лучшими из работ, давших материал для этой книги, я считаю "Элевсин и Элевсинские мистерии" Георгиоса Ми-лонаса (1961) и "Элевсинские мистерии" Карла Керени (1962). Милонас долгие годы вел в Элевсине археологи­ческие раскопки, перевернул там едва ли не каждый ка­мень и все же был вынркден закончить свой отчет фразой, которая в переводе звучит так: "Мы не знаем вполне — во всяком случае, пока не знаем, — каковы были сущность и смысл таинств Деметры, праздновавшихся в Элевсине. Нам известны подробности ритуала, но не его смысл". Потра­чено столько физических сил — без духовного озарения. Керени полагает, что сумел проникнуть в смысл этих мис­терий, сопоставив их с индонезийскими обрядами, бытую­щими на острове Серам. В предисловии к своей книге, почтив память предшественников — Ф. Ноака с его "Элевсином" (1927) и археолога Куруниотиса, ведшего раскоп­ки в храмовом комплексе, — он далее пишет: "Книга Ад. Э. Йенсена "Хейнувеле. Народные сказания молуккского острова Серам" (1939) позволила мне приблизить­ся к ключевой проблеме Элевсина". Мне же представля­ется, что я сумел найти разгадку, основываясь на свиде­тельствах самой древнегреческой культуры. И пусть труд мой станет подспорьем для будущих исследований.

Решающее и первоочередное духовное воздействие на меня оказал трактат Иоганна Готлиба Фихте "О назначении ученого" (1794). Он как бы открыл мне, восемна­дцатилетнему юноше, глаза. Образы Апокалипсиса (гл. 12) укрепили новое сознание. И в греческих фрагментах Элевсинских мистерий передо мною вновь распахнулся широкий мир этих образов. Наверное, что-то подобное происходило с Гегелем, когда он в юности писал стихо­творение "Элевсин".

Внешние обстоятельства жизни сделали меня препода­вателем санскрита и индоевропеистики, вынудили испы­тать тяжелые ранения под Киевом, под Москвой и у мыса Нордкап, забросили в Северную Америку, где осталась час­тица моего сердца, вознесли в Германии в ранг преподава­теля философии, пока враждебная рука не отправила меня в Виндхук. Там и возникла эта книга. Семьдесят лет я стран­ствовал, объехал полмира, вопреки своим помыслам и же­ланию, однако теперь, задним числом, все это будит во мне удивленное одобрение.

I. Источники
^ Императорские саркофаги
Источники знаний об Элевсинских мистериях весьма обильны, а вовсе не скудны, как слишком часто твердят. Один являет их тайну даже в центре Европы: в Ахенском соборе (ныне в пристроенном к нему музее) стоит рим­ский мраморный саркофаг II века от Р.Х., на передней рельефной стенке которого изображены три сцены Элев­синских таинств. Аналогичные саркофаги с почти такими же рельефами есть в Риме и во Флоренции. Ахенский сар­кофаг был привезен императором Карлом в 800 году и предназначен для сохранения посмертных его останков. Сцена справа показывает похищение Плутоном божест­венной девушки Персефоны. С девушкой на руках бог поднимается на свою одноосную колесницу, запряженную четверкой коней. Центральная сцена представляет подруг, с которыми "девушка" ("Кора") только что водила хоро­вод.

Об этом повествует и общеизвестный открытый миф. Далее в нем рассказывается, что мать девушки, богиня Деметра, услыхала лишь испуганный крик дочери, но по­хитителя не нашла и не знала, где его дом. Целый год скиталась она в поисках дочери, до тех пор пока богиня ночи Геката (и бог солнца Гелиос) не указали ей на Плуто­на и его обиталище в Гадесе. Чтобы от гнева Матери полей не погибло все растущее на земле, царь богов Зевс повелел своему старшему брату каждый год на некоторое время Стрелец ведет Плутона с Корой отпускать супругу его, Персефону, к матери, чем та и уте­шилась. Поля вновь стали плодоносны.

Третья (левая) сцена рельефа на передней стенке сар­кофага изображает Деметру, однако богиня-мать не сидит неподвижно во гневе, как повествует общеизвестный от­крытый миф, — она восходит на колесницу, намереваясь преследовать похитителя. Запряженные в колесницу огром­ные змеи не оставляют сомнения в том, куда держит путь Деметра — в Гадес.

Открытый миф наилучшим образом сохранился в эпосе VII века до Р.Х. — так называемом V гомеров­ском гимне. Тайный миф, где мать устремляется в пого­ню, изложен в орфическом гимне Деметре Антее ( "воз­мущенной"). Этот гимн сообщает также, что юноша Евбулей указал богине дорогу в Гадес. — Вот такими свидетельствами древних таинств на своей гробнице ознаменовал Карл Великий возникновение средневеко­вой империи.

В религиозном смысле новое время пришло в Европу в 1518 году с Лютером и Меланхтоном. Последний еще преж­де, в 1513 году, перевел на латинский язык и напечатал Императорские саркофаги вновь найденные тогда оды Пиндара, которые были напи­саны в V веке до Р.Х. В одной из них говорится:

Хорошо снаряжен [в смерти] тот, кто сходит во гроб, зная истину Элевсина. Ему ведом исход зем­ной жизни и новое ее начало — дар богов1.

Поэт говорит о смерти, о последующем земном рожде­нии и о том, как таинства позволяют осмыслить мета­морфозы между двумя жизнями и облегчают их. И Пин-дар, и другие поэты и философы древности, пришедшие ему на смену, сообщали людям нового времени — вплоть до Гегеля, Шеллинга и Гёте — в основном спорадические сведения и все же вновь и вновь будили у них горячий интерес к таинствам.

Некоторые подробности стали известны лишь в 1812 году, когда был опубликован манускрипт, созданный в Византии приблизительно в V—VI веке и через Киев, Москву и Петербург попавший в Амстердам. Этот ману­скрипт содержал неизвестные дотоле произведения: 33 гомеровских и множество — 89 полностью сохранивших­ся — орфических гимнов в честь греческих богов. "Гоме­ровскими" принято называть некогда общеизвестные от­крытые мифы, "орфическими" — те, что имели опреде­ленное значение только в таинствах. Все они были собра­ны в VI веке афинянином Ономакритом, тем самым, ко­торый сумел сберечь и донести до нас эпосы Гомера и Гесиода. К сожалению, XIX век воспринял всерьез лишь гомеровские гимны. Мы же вслед за Карлом Керени2 во многом опираемся и на гимны орфические.

В 1961 году, когда Георгиос Милонас обнародовал ре­зультаты тридцатилетних раскопок храмового комплекса, для нас открылся новый источник знаний3. Кроме того, мы привлекаем астральные мифы II тысячелетия до Р.Х., годовой круг аттических праздников, юношеские инициа­ции, завершением которых как раз и были Элевсинии, а также остановки процессии на афинской Священной до­роге в канун Священной ночи в Элевсине.
^ Греческие философы
Ъоковые стенки упомянутых трех саркофагов — римско­го, флорентийского и ахенского — украшены опять-таки сходными рельефами, центральная сцена которых изобра­жает Афину и Артемиду: богини тщетно пытаются вос­препятствовать похищению Персефоны Плутоном. Для мистов Афина правит пониманием, Артемида же — на­строением. Очевидно, та и другая душевная сила присутст­вуют здесь не случайно, хотя для успеха таинства их недо­статочно, требуются, к примеру, еще и силы, которые под­властны Гере и Афродите. А какую именно роль играли "девы" Афина и Артемида, иллюстрируют нижеследую­щие фрагменты из произведений греческих философов от Платона до Прокла.
Платон
Ни один из греков не сообщил так много сведений об Элевсинских мистериях и ни один философ не использовал так широко их образы для выражения собственных идей, как Платон (427—347 до Р.Х.). Не исключено, что его ученик Аристотель в особом трактате о мистериях затмил своего учителя, но рукопись Аристотеля была утрачена в средневековой Византии. Тринадцать из сорока произведе­ний Платона дают возможность познакомиться с Элевси­ниями; аллюзии же обнарркиваются почти во всех сорока. Второй по важности философский источник знаний о мис­териях — труды последнего из прославленных афинских неоплатоников, по имени Прокл (411—485)4.

О жизни Платона рассказывает его VII письмо к сици­лийским друзьям-политикам: отпрыск одного из старей­ших афинских семейств, в возрасте 19—21 года он сочи­нял трагедии, которые сжег после встречи с Сократом. Сохранилось лишь несколько стихов. Ему было 28 лет, ког­да его учитель Сократ выпил свою чашу с ядом. После этого Платон отправился в дальнее путешествие, приведшее его сначала, вероятно, в Египет и в Кирену, а затем — вне всякого сомнения — в Южную Италию и Сицилию, где он повстречался с пифагорейцами (в том числе с Архи-том Тарентским), которые оказали на него как на филосо­фа не меньшее влияние, чем ранее Сократ. В сорок лет он возвратился на родину и основал — в форме Общества почитания муз — собственную философскую школу; раз­мещалась она в загородном саду, который достался ему по наследству и носил название Академия. Именно там в те­чение следующих сорока лет собирались вокруг Платона первейшие ученые того времени.

Мы не располагаем прямыми свидетельствами того, что Платон принимал посвящение в Элевсине. Однако в VII письме (333 е), говоря об убийцах своего друга Дио-на, который очень недолгое время правил в Сиракузах, он пишет, что с Дионом этих людей связывали не общие занятия философией, а узы обычного приятельства, воз­никающие из совместных посвящений в [Элевсинские. — ДА] мистерии. Таким образом, Дион и его убий­цы принадлежали к обоим сообществам. Тот и другой путь казались им вполне достойными и естественными. Вот в подобном ключе Платон рекомендует своим сици­лийским друзьям религиозное восприятие мистерий.

Формально Платонова философия схожа с этими та­инствами уже в силу своей предназначенности для узкого круга избранных, о чем он говорит в VII письме, полеми­зируя с каким-то посланием Дионисия II: "Вот что вооб­ще я хочу сказать обо всех, кто рке написал или собира­ется писать и кто заявляет, что они знают, над чем я работаю, так как либо были моими слушателями, либо услыхали об этом от других, либо, наконец, дошли до этого сами: по моему убеждению, они в этом деле ничего не смыслят. У меня самого по этим вопросам нет ника­кой записи и никогда не будет. Это не может быть выра­жено в словах, как остальные науки; только если кто по­стоянно занимается этим делом и слил с ним всю свою жизнь, у него внезапно, как свет, засиявший от искры огня, возникает в душе это сознание и само себя там питает. И вот что еще я знаю: написанное и сказанное было бы наилучшим образом сказано мной; но я знаю также, что написанное плохо причинило бы мне сильней­шее огорчение. Если бы мне показалось, что следует на­писать или сказать это в понятной для многих форме, что более прекрасного могло быть сделано в моей жизни, чем принести столь великую пользу людям, раскрыв всем в письменном виде сущность вещей? Но я думаю, что по­добная попытка не явилась бы благом для людей, исклю­чая очень немногих, которые и сами при малейшем ука­зании способны все это найти; что же касается осталь­ных, то одних это совсем неуместно преисполнило бы несправедливым презрением [к философии], а других — высокой, но пустой надеждой, что они научились чему-то важному"* (341 с—е).

Для людей же, которые не подвергают себя столь суро­вому философскому воспитанию, говорит Платон, мистерии и их учение о загробном суде суть надежные провожатые души. Так, он советует сицилийским друзьям: "Воистину надлежит следовать древнему и священному учению, соглас­но которому душа наша бессмертна и, кроме того, после освобождения своего от тела подлежит суду и величайшей каре и воздаянию. Поэтому надо считать, что гораздо мень­шее зло — претерпевать великие обиды и несправедливос­ти, чем их причинять" (VII, 335 а). Этот пафос пронизыва­ет все труды Платона от "Апологии Сократа" до "Законов". Во второй речи "Апологии" Сократ ближе к концу объясняет, почему он не считает смерть худшим из зол: "...если смерть есть как бы переселение отсюда в другое место и если правду говорят, будто бы там все умершие: то есть ли что-нибудь лучше этого, о мужи судьи? В са­мом деле, если прибудешь в Аид, освободившись вот от этих так называемых судей, и найдешь там судей настоя­щих, тех, что, говорят, судят в Аиде, <...> — разве это будет плохое переселение? А чего бы не дал всякий из вас за то, чтобы быть с Орфеем, Мусеем, Гесиодом, Гомером! Что меня касается, то я желаю умереть много раз, если все это правда; для кого другого, а для меня было бы удивительно вести там беседы <...>. И наконец, самое главное — это проводить время в том, чтобы распозна­вать и разбирать тамошних людей точно так же, как здеш­них, а именно, кто из них мудр <.,.> было бы несказан­ным блаженством" (40 е—41 с).

В позднем диалоге "Филеб" (62 с) Сократ говорит: "Ты, видно, хочешь, чтобы я, как толкаемый и теснимый толпой привратник, уступил и, распахнув ворота, позво­лил всем [привязанным к материальному. — Д.Л.] знани­ям вливаться в них и чистому перемешиваться с недоста­точно чистым?" — Нет! Самое главное здесь Первая наука о принципах (едином, многом, части, целом и про­чая), методы логики и так далее, и не просто знание их, а постоянное в них упражнение! Ворота к серьезным раз­мышлениям, пишет Платон в "Государстве", нуждаются в суровом страже, "иначе нас справедливо высмеяли бы за то, что мы занимаемся пустыми пожеланиями. <...> виновниками нерасположения большинства к философии бывают те посторонние лица, которые шумной ватагой вторгаются куда не следует, поносят людей, проявляя к ним враждебность, и все время позволяют себе личные выпады" (499 с-500 Ъ).

В соответствии с этим Платон вкладывает в уста своего учителя Сократа иронический ответ на опрометчивые суж­дения собеседника: "Счастливец ты, Калликл, что посвя­щен в Великие таинства прежде Малых: я-то думал, это недозволено" ("Горгий", 497 с). А в "Пире" (210 а) жрица-пророчица Диотима из аркадской Мантинеи, где празднуются мистерии, схожие с Элевсинскими5, говорит: "Во все эти таинства любви можно, пожалуй, посвя­тить и тебя, Сократ. Что же касается тех высших и со­кровеннейших, ради которых первые, если разобраться, и существуют на свете, то я не знаю, способен ли ты про­никнуть в них". Вскоре же после рассказа о Диотиме явился Алкивиад, незваный и весьма хмельной, тот самый Алкивиад, что в 415 году до Р.Х. вместе с приятелями в ночной пьяной дерзости, облачившись в пурпур, "выпля­сал", то бишь передразнил Элевсинские мистерии.

В "Федоне" (69 b—d) Сократ в день своей смерти на­ставляет юношей Симмия и Кебета: "Между тем, истин­ное — это действительно очищение от всех [страстей], а рассудительность, справедливость, мркество и само разу­мение — средство такого очищения. И быть может, те, кому мы обязаны учреждением таинств, были не так уж просты, но на самом деле еще в древности приоткрыли в намеке, что сошедший в Аид непосвященным будет ле­жать в грязи, а очистившиеся и принявшие посвящение, отойдя в Аид, поселятся среди богов. Да, ибо, как говорят те, кто сведущ в таинствах, "много тирсоносцев [участни­ков. — ДА], да мало вакхантов" [воодушевленных. — ДА], и "вакханты" здесь, на мой взгляд, не кто иной, как только истинные философы. Одним из них старался стать и я — всю жизнь, всеми силами, ничего не упуская. Верно ли я старался и чего мы достигли, мы узнаем точно, если то будет угодно богу, когда придем в Аид. Ждать осталось недолго, сколько я понимаю" . Эта же тема — приводить здесь еще цитаты было бы излишне — развивается в Платоновом "Горгии" (523 ел.). Уже скромная ипостась сына повитухи, "промышляющего тем же ремеслом", — ипо­стась, в которой исторический Сократ вел свои увлекатель­ные беседы6, отвечает задаче Элевсиний: рождению чело­века духовного из человека естественного.

Образ воспарения мыслящей души к миру идей — в пространственных категориях: выше звезд, то есть вместе с одиннадцатью богами к небесно-духовному пиршест­ву (двенадцатое божество, Гестия, неизменно остается дома), — мы и полагаем основой действа в Телестерионе. "Федр" — единственный диалог, состоявшийся у Сокра­та вне афинских стен (так утверждает Платон). И этой чести удостоилось место, где за рекой Илисс праздновали в феврале Малые мистерии (229 ел.).

По "Федру" (244—245), Платон знает три пути приоб­ретения углубленного религиозного опыта, конечно же силь­но уступающих возвышению посредством его "Первой фи­лософии". Так вот, есть четыре вида mania, или неистовства от бога. Во-первых, напастное прорицательство; говорить о нем как об искусстве, пожалуй, слишком много чести. Но­сители его — пифия в Дельфах, жрицы в Додоне и несколь­ко сивилл в Азии. Во-вторых, птицегадание. Уровнем выше находятся очистительные ритуалы и таинства, затрагиваю­щие всего человека и посредством молитвы и почитания богов избавляющие его от болезней и тяжких бедствий. Третья mania — это поэзия, которая "охватывает нежную и непо­рочную душу" в творчестве. Четвертая — наивысшая — форма исступленности души (mania) есть прозрение веч­ной истины через философию. Касательно этого высочайше­го пути к богу Платон в Седьмой книге "Государства" при­водит свою знаменитую притчу о пещере, которая доныне являет собою глубочайший и при том весьма схожий с Элев­синиями символ ступеней познания.
Плотин
Грекоязычный египтянин Плотин (204/5—270), живший на 600 лет позже Платона, четверть века преподавал в Риме его учение. Незадолго перед смертью в одной из усадеб под Неаполем он встретил своего врача Евстохия такими словами: «"А я тебя все еще жду", потом сказал, что сейчас попытается слить то, что было божественного в нем, с тем, что есть божественного во Вселенной»7.

В Аттике, насколько нам известно, Плотин не бывал. Но хотя он и не видел тамошних таинств, все же охотно прибегал к их образам. Так, в день рождения Платона, который в кругу Плотиновых учеников непременно отме­чался речами, философ похвалил стихотворение своего бу­дущего издателя и биографа Порфирия о священном бра­косочетании, воскликнув: "Ты показал себя и поэтом, и философом, и иерофантом!"8

После смерти Плотина Амелий вопросил дельфийско­го бога, где пребывает душа учителя, и услыхал такой от­вет: "Ныне же тело свое ты [Плотин. — Д.А] сложив, из гробницы исторгнув божию душу [daimon — Д.Л.] свою, устремляешься в вышние сонмы светлых богов, где впива­ет она желанный ей воздух, где обитает и милая дрркба и нежная страстность, чистая благость царит, вновь и вновь наполняясь от бога вечным теченьем бессмертных пото­ков, где место любви, и сладковейные вздохи, и вечно эфир несмутимый, где от великого Зевса живет золотая порода — и Радаманф, и Минос, его брат, и Эак справед­ливый, где обретает приют Платонова сила святая, и Пи­фагор в своей красоте, и все, кто воздвигли хор о бес­смертной любви..."9

Плотин представляет на обозрение идеи (1.6,8—9): "Если оно пробудилось недавно, оно не может видеть слиш­ком большой блеск. Поэтому сначала нужно приучить самую душу видеть прекрасные занятия, потом прекрас­ные произведения, не те, которые создаются искусства­ми, но те, которые создаются так называемыми хороши­ми людьми. Потом рассматривай душу тех, кто творит прекрасные дела. Но как же сможешь ты увидеть ту кра­соту, которой обладает добрая душа? Восходи к самому себе и смотри. Если ты видишь, что сам ты еще не пре­красен, то подобно тому как творец изваяния в том, что должно стать прекрасным, одно удаляет, другое отделяет, одно сделает гладким, другое очистит, покамест не пока­жет на статуе прекрасную нарркность, — таким же об­разом и ты удаляй излишнее и выпрямляй все кривое.

Очищая темное, делай его блестящим и не прекращай сооружать свою статую до тех пор, пока ты не увидишь, что целомудрие восседает на священном престоле".

Благообразие души заключено в добродетелях, в высших идеях и, наконец, в том едином, что, находясь над ними всеми, питает их и сохраняет. Душа становится тем прекраснее, чем менее она своенравна и дерзка. Подобно материи, которая, чтобы воспринять духовные формы, образы (typoi), должна быть свободна от всякого качества, — душа, чтобы наполниться верховной сущностью, сама должна стать аморфной. В таком именно единении Минос общался с Зевсом, и, "редактируя свое уложение, он про­должал находиться под влиянием божественного наития" (VI.9,7).

В сиянии единого блага душа расцветает наивысшей красотою. Единое же окутано "прекрасным", то есть Аф­родитою (VI.9,9), точно покровом; и однако, все прекрас­ное есть впоследствии опять-таки единое и исходит от него, точно сияние от солнца (VI.9,25; VI.9,9). Мы "в этом разе уподобляемся хору певцов, которые, хотя всегда окрркают корифея, но иногда поют нестройно, не в такт, потому что, отвернувшись от него, обращают взор и внимание на что-нибудь постороннее, между тем как если бы они были постоянно обращены лицом к нему, то пели бы стройно, составляя все как бы одно с ним. Подобным образом и мы всегда находимся вокруг верховного существа, <...> но только не всегда мы направляем взоры свои на него, зато всякий раз как удостаиваемся узреть его, мы достигаем последнего предела наших желаний, успокоиваемся, не внося более никакого диссонанса в целый, окрркающий Первоединого, божественный хор. Кто удостоится присут­ствовать в этом хоре, тот может узреть здесь источник жизни, источник ума, начало всякого бытия, причину вся­кого блага, корень души" (VI.9,8 ел.).

Поэтому, если относительно материи известное пол­ожение гласит, что она должна быть лишена всех качеств для того, чтобы быть способной к восприятию всех и вся­ческих форм, то тем более необходимо душе быть свобод­ной, чистой от каких бы то ни было образов и форм, если она желает, чтобы ничто не мешало ей наполниться сия­нием света верховного существа" (VI.9,7). И "созерца­тель тут собственно не созерцает, <...> поглощенный (со­зерцаемым) он становится едино с ним наподобие того как центр совпадает в одной точке с другим центром <...> двух различных кругов" (VI.9,10).

Даже ничто прекрасное его [созерцателя. — Н.Ф.] не привлекает в то время, как дух его воспаряет выше самой красоты, выше всего сонма добродетелей, подобно тому, как проникший во внутреннее святилище оставляет поза­ди себя статуи, стоящие во храме, как такие предметы, которые предстанут первыми его взору уже после того, как он узрел сокровенное святое святых и наслаждался общением не с образом, или изваянием, которому при­надлежит лишь второстепенное значение, а с самим Бо­жеством. Собственно говоря, <...> созерцание <...> есть скорее всего <...> превращение себя в нечто совершенно простое и чистое, прилив силы, жажда теснейшего еди­нения, напряжения ума в стремлении к возможно полно­му слиянию с тем, которого желательно зреть во святая святых единения, а в конце всего полнейшее успокоение, а кто рассчитывает <...> иначе узреть (Бога), тот едва ли успеет достигнуть общения с ним. <...> Таков путь бо­гов, таков и путь <...> блаженных мужей: <...> бегство, стремление души к одному только Богу" (VI.9,11).
Ямвлих
Ученик и биограф Плотина Порфирий (234 — между 301 и 305), долгое время живший у своего наставника в Риме, а затем в Сицилии и Сирии, но никогда не бывавший в Элладе, — этот Порфирий наряду с множеством иных тру­дов написал сочинение "Подступы к умопостигаемому"*, в котором собрал все вопросы, какие должна была рассмат­ривать теология мифологическо-платоновской религии. Во­просы он якобы задавал египетскому жрецу по имени Ане-бон. В литературе ответ спустя многие годы дал его ученик Ямвлих (250 — ок. 330). Сочинение Порфирия утрачено; нам известны лишь скудные фрагменты, цитированные Ямвлихом в его книге "О египетских мистериях"10. И ста­вивший вопросы, и отвечавший на них оба родом из Си­рии и с Элевсинскими мистериями незнакомы. Ямвлих и жил постоянно в Сирии. Его теологию — смесь неоплато­низма и язычества, где мистерии именуются "теургиями" ("боготворчеством"), — перенял император Юлиан (От­ступник), правивший и писавший в 361—363 годах.

Превыше умного космоса иерархий Ямвлих помещает Плотинова сверхдуховного бога, который, будучи выше твор­ца, является царем всего (Мист. VI 11,2). За ним следуют телесные божества, далее божества, связанные со светила­ми, в том числе архонты, архангелы и ангелы. Ниже дейст­вуют демоны, чья высшая категория властвует четырьмя стихиями (элементами) — огнем, ветром, водой и зем­лей, — а низшая, неразумная категория пронизывает от­дельные вещества. Кроме того, существуют могучие духи героев, а также души нерожденных и умерших людей, ко­торые Ямвлих называет "иными и отличными от демо­нов. Все они открываются в теургиях; чем чище обряды, чем правильнее символы и чем непорочнее душевный на­строй жрецов, тем более высокие будут открываться ие­рархии. Через колдунов действуют вещественные демоны.

"Что препятствовало бы людям, занимающимся теоре­тической философией, вступать в теургическое единение с богами? — пишет Ямвлих. — Теургическое единение дают свершение неизреченных и богоугодно осуществляющихся превыше всякого мышления дел и сила мыслимых только богами невыразимых символов" (Мист. 11.11). Сопутст­вующие причины тому — настрой и чистота.

Музыка помогает пробудить сей божественный настрой, "потому что душа, прежде чем предоставить себя телу, вслушивалась в божественную гармонию"* (Мист. III.9). В подобной теургии к музыке присоединялась и язычес­кая литургия. Взаимосвязь мистерии и литургии здесь вполне очевидна.
Прокл
Последними схолархами Академии, закрытой императо­ром Юстинианом в 529 году после девятивекового суще­ствования, были Плутарх Афинский (350—432/433), Си-риан, Прокл (411/412—485), Марин и Дамаский (458 — 535). Плутарх принес в Академию идеи Плотина, и круп­нейшим среди его приверженцев был Прокл. Ни один из тогдашних схолархов не был уроженцем Афин, большин­ство происходило из Сирии, Прокл — из Малой Азии.

Жизнеописание Прокла оставил его ученик Марин из палестинского Неаполя". Философ родился в городе Визан­тии в семье зажиточных ликийцев и шестнадцатилетним подростком отправился в Египет, в Александрию, чтобы изу­чать там грамматику, риторику, а также — ради освоения римского права — латинский язык. Когда его учитель Лео-нат собрался в Византии, Прокл поехал вместе с ним, но еще раньше в лице Олимпиодора нашел себе наставника в Аристотелевой философии. Девятнадцати лет от роду он прибыл в Афины изучать платоновское учение. В гавани, его встретил молодой земляк-ликиец. По дороге в город они сделали при­вал у святилища Сократа и в тот же вечер поднялись на акрополь. Сторож уже стоял с ключами и сказал молодому пришельцу: "Кабы не ты, я запер бы ворота". Марин толкует эту фразу в том смысле, что, не приди Прокл в Афины, пла­тоновская философия пресеклась бы12.

На способности новичка первым в Афинах обратил внимание Сириан, который доложил тогдашнему замес­тителю схоларха Академии: "Будет из него или великое благо, или совсем тому противное!"13 Именно Сириан отвел юношу к старику схоларху, Плутарху Афинскому, и ска­зал вот что: "Позволь ему изучить, что надобно, хотя бы и при этом воздержании, а там пусть он хоть с голоду ум­рет, если хочет"14. Плутарх читал с ним Аристотеля, "О душе", и Платонова "Федона". Когда спустя два года муд­рый старец умер, Прокл так сблизился с Сирианом, что они звали друг друга отцом и сыном; впоследствии брен­ные останки обоих упокоились в одной могиле. Жены и детей у Прокла не было15.

"Менее чем за два года прочитал он насквозь все писа­ния Аристотеля по логике, этике, политике, физике и пре­выше всего по богословию. А укрепившись в малых пред­варительных таинствах, приступил он к истинным таин­ствам Платонова учения, приступил чередом и не сбива­ясь с шага, как говорится в пословице. Сокрытые в нем божественные святыни он старался прозреть непомраченными очами души и незапятнанной ясностью умозре­ния"16.

Среди многочисленных сочинений Прокла самое первое ("Начала теологии"*) и самое последнее ("Теология Плато­на") написаны без какого бы то ни было стимула извне17. К двадцати восьми годам он создал комментарий к Платонову "Тимею" и до конца дней более всего ценил именно эту свою работу18. По зрелом размышлении стоит упомянуть также и комментарий к первой книге Евклидовых "Начал геометрии"19.

Из сочинений Платона выше всего он ставил "Тимея" и "Парменида"20. Но будь Проклу дозволено сохранить лишь две книги, он выбрал бы халдейские оракулы да Платонова "Тимея"21. Долгих пять лет он работал над ныне утраченным комментарием к оракулам22. Домини­канец Вильем из Мербеке, "латинский" архиепископ Ко­ринфа, перевел с греческого большинство трудов Прокла, закончив свою работу в 1268 году. Его друг Фома Аквин-ский (1225/26—1274) использовал комментарий к "Тимею" и "Начала теологии". Майстер Экхарт, Таулер и Николай Кузанский читали Прокла, цитировал его и Кеп­лер. Весьма популярный в средние века Псевдо-Диони­сий Ареопагит испытал большое влияние Прокла.

Труды Платона Прокл воспринимал как своего рода ка­нонические священные писания, к которым он причислял также "Законы" и орфические гимны. Сам он слагал песно­пения до глубокой старости. В Четвертом своем гимне он молит богов:

Вы, кто священной премудрости держит кормило, о боги! Вы возжигаете в душах людских возвышающий пламень, Дабы, покинув обители мрака, они устремились К высям бессмертных, очистившись таинством гимнов посвященных.

Слух преклоните, спасители! Ваши священные книги Чистый излили мне свет, разогнавший туман непроглядный, Дабы познал я вполне человека и высшего бога.

Марин рассказывает: благочестивый Марк "говорил, что философ должен быть не только священнослужителем одного какого-нибудь города или нескольких, но иереем целого мира"23. И продолжает: "Очистившись, вознесшись над всем житейским, свысока глядя на всех его тирсоносцев, он достигнул истинного вакханства, воочию узрел блаженные его зрелища <...> прямым взглядом взметнул непосредственный порыв умственной своей силы к про­образам божественного Ума <...> наш философ без труда прозрел <...> богословие, даже то, которое было затума­нено баснословием, и вывел его на новый свет для всех, кто хотел и мог ему следовать, вдохновенными своими толкованиями и согласованиями"24.

Умер Прокл в семьдесят пять лет, "на двадцать чет­вертом году после царствования Юлиана". И последние пять лет прожил уже в бессилии; "тело его изнурилось и <...> впало в немощь, ослабев для всякого труда". С тем большим рвением он обратился тогда к теургии, к боже­ственному творению — приватным культовым обрядам наподобие мистерий. Дочь его учителя Плутарха, именем Асклепигения, происходившая по материнской линии из древнего элевсинского жреческого рода, открыла ему смысл этих обрядов. Он "видел воочию светоносные призраки Гекаты"25. "Угнетаемый недугом, мучимый болями, он от­делывался от них тем, что снова и снова просил нас, — пишет Марин, — петь гимны богам, и, пока мы пели, он испытывал бестревожность и покой от всех страданий"26.

Самые высокие мысли Прокла сосредоточены вокруг единого, истока всего бытия, всех чисел, умов и душ. Ниже единого двойство является как многообразие мира со все­ми предметами; и лишь затем триада ведет всех к воссо­единению с единым, тем образуя космос. Поскольку же хрис­тиане видят в Троице высшее божество, философ заме­чает: "Они следуют не высшему делу ума". Однако и у него триада управляет собором идей и несет его.

В области геометрии именно таковы символы: средо­точие, радиус и круг. Множество кругов, средоточия (цент­ры) которых сходятся воедино, отображает единение душ с богом. Круг, треугольник и спираль суть важные симво­лы Духа.

Творение — выход многого из единого. Обращение ведет умы и души к их первоначалу, где они обретают спасение. Возвращение становится возможно через eros, или любовь к богу. Для единения с богом порыву мысля­щего ума необходимы и душевные настрои, свойственные мистериям: удивление, трепет, самоотверженность, потрясенность, эрос и, наконец, безмолвная вера; такая вера поселяет душу в невыразимом. Помимо веры душа, не­смотря на ее несовершенство, должна обрести надежду и любовь.

"Вера, надежда, любовь" выполняют ту же ключевую роль, как и у апостола Павла; однако у индивидуалиста Прокла любовь всегда зовется eros, или есть eros, но не agape. Эрос — это любовь индивида к богу как к единому; эрос приводит душу к богу и стоит для индивида на месте Христа. Для "эллинов" бог не есть любовь, наоборот, мы любим бога, и, подобно нам, его любит все прочее великое множество душ и умов, каждый по-своему. Мыслящему духу и способной к метаморфозам душе эрос дарит силу совершать спиральное движение вокруг единого, как кносские мисты "обтанцовывали" лабиринт. "Если мы желаем спасения, то должны взять на себя усилия диалектики, бес­пощадную беседу самых простых основополагающих идей друг с другом"; или: "Желая предаться единому, душа долж­на уподобиться ему, пожертвовать своей особостью. По­скольку же богини часто суть праобразы благородных душ, необходимо — чтобы отыскать путь — еще и верить, что в таинствах Рея и Деметра на деле только едины"27.

Поднимаясь над ощущениями собственного тела и мира, душа поднимается и над бурями внутреннего ощущения, и если ум тогда выступает еще и за пределы понятий рассуд­ка, то душа изменяет свою форму и суть; она как бы выго­няет "цветок". Цветок этот может открыться единому, в котором вкушает вечную пишу. Пока душа пребывает там, в святая святых, тело как бы мертво. Три знака на вратах священного места в Элевсине: бычий череп, цветок и ко­лос — указывают мисту, что ему надлежит совершить; а раз указывают мисту, значит, и философу.

Вспомним, что стихи из Проклова гимна повествуют о том, как незримый пламень возвышает души к высям та­инств и как, напротив, оттуда изливается чистый, священ­ный свет. Здесь уместен символ Солнца, которое в таинст­вах является не физически, а духовно. Прокл заимствовал этот символ из Платоновой притчи о пещере и солнце, на которой мы предпочли не останавливаться подробно в гла­ве о Платоне, так как здесь это могло бы завести слишком далеко. Понятно, однако, что огонь в Анактороне, в ма­леньком «святая святых» Элевсиний, и для Прокла был самым священным символом. В. Байервальтес, в недавнее время занимавшийся углубленным изучением огромного наследия этого философа, пишет: "Можно было бы рас­крыть совокупную Проклову систему... в трех аспектах: 1) в структуре философской мифологии; 2) в бытии души и 3) в бытии математического. При этом очень во многом проявлялось бы своеобразие Прокловой философии срав­нительно с ранним платонизмом, а также и с христиан­ством... Христиане с их учением о Божественной Троице следуют [по мысли Прокла. — Д.Л.] хотя и высокому, но не высшему делу ума"28.

Феодосии Великий в 392 году запретил жертвоприно­шения животных и закрыл языческие храмы; еще четырь­мя годами позже Аларих разрушил Элевсин. У "эллинов" место жертвоприношений заняли орфические гимны. Они с давних пор сопровождали жертвоприношения, теперь же полностью их заменили. Если, как свидетельствует Ма­рин, эти гимны оказались особенно подходящими для те­ургии в элевсинской традиции, то напрашивается предпо­ложение, что они были элементом древних таинств.

Вместе с подобными теургиями родилась платоничес­кая литургия, или евхаристия. Христианская литургия тоже лишь в IV и V веке приобрела свою общепринятую форму с постоянным, закрепленным текстом29; обе эти структуры развивались параллельно на одном и том же пространстве. Поскольку христианское учение, по сути, складывалось в течение этих двух веков и поскольку епископы на соборах ссылались не только на Павла, предание и т.п., но и на "науку", то есть на таких платоников, как Прокл, стало быть, культ они выстраивали не без оглядки по сторонам. В литургии христиан и поныне течет элевсинская кровь.
^ Данные раскопок
D 1645 году французские иезуиты впервые в новую эпоху упоминают в своих записках об аттических древностях. В 1658 году французы-францисканцы строили монастырь в Афинах, в том месте, которое называли тогда "Фонарь Диогена", и опять-таки сообщали о древностях. Однако Элевсин покуда не трогали30. Лишь в 1675 году англичанин Джордж Уилер свидетельствует о наличии большой груды камней на месте элевсинской святыни, которую он опо­знал как таковую, потому что нашел там огромную, выше человеческого роста, статую девушки. По его предположе­нию, это было культовое изваяние богини Персефоны.

Девяносто лет спустя, в 1765 году, Ричард Чандлер уви­дел в деревне Элефси (новогреч.) эту статую и внес по­правку в прежнее толкование, охарактеризовав ее как изо­бражение жр