Реферат: Эра милосердия




Эра милосердия

В субботу в Кишинев привезли икону животворящей Ясской Божьей Матери. Потому Кафедральный собор, куда поместили чудотворный лик, стоял посреди города не как обычно, в обрамлении тополей и каштанов, а переливался в необычном золотистом свете.


Ох, будет чудо, - говорили старушки радостно, и мелко крестились, - Бог про нас вспомнил, наконец.


Если бы икона, - почерневшая от времени женщина в свободной накидке, - могла говорить, она сказала бы богомолкам, что Бог не забывал Молдавию никогда. Но икона не могла сказать ничего, и потому лишь слабо улыбалась младенцу, глядевшему на сумрачное золото храма торжественно и спокойно.


Младенец был Иисус. А вот женщина Богоматерью не была.


Ее на доске написал живописец – полукровка, сын мадьярки и грека, Хорти Сванидос. Было это в 18 веке, еще когда Румынии не было, и княжество Валашское, столицей которого и были Яссы, стонало под турками. Вот турчанку-то сумасшедший Хорти, влюбившийся в дочь турецкого наместника, и нарисовал. Правда, признаться в своей любви к девице он так и не решился: турки в Восточной Европе не церемонились, и даже за один взгляд на дочь чиновника Сванидос мог поплатиться жизнью. А вот женщинам смотреть на турок и турчанок не возбранялось: поэтому Хорти и влюбился, и написал свою возлюбленную по рассказам соседской девушки. А та любила Хорти, любила всю жизнь, - они и поженились потом, - но была так добра, что никогда не попрекнула его безответной страстью к турчанке. А художник запер свою любовь в сердце, и она постепенно умерла. Потом и Хорти умер, и жена его, и турчанка, и Румыния появилась, а портрет девушки нашел в начале 20 века один монах, и выдал его за чудотворную икону. Позже какой-то умелец нарисовал ей младенца на руках.


С тех пор она и стала ликом Богородицы. И сейчас ласково глядела на затылок немолодого мужчины, пришедшего в церковь с утра. Мужчина был одет в смешной плащ, и в руках держал помятую шляпу. Как пришел, так и упал на колени у иконы, и стоял так целый час, о чем-то молясь. Икона глядела ему в затылок, и все гадала, какого же цвета у него глаза.


Наконец, академик, председатель Союза Писателей Молдавии Аурел Чимпуй встал. Глаза у него были карего цвета, чуть покрасневшие.

Ох, грехи мои, - шептал Чимпуй, выходя из церкви, и напяливая шляпу на полысевшую голову, - грехи тяжкие.


Только вчера вечером приехал он из села, где проводил встречу творческой интеллигенции с крестьянами, и потому стал. В особенности оттого, что после села пришлось интеллигенцию вести в бар Союза Писателей, вином поить. И пить пришлось, по обыкновению, много. Чимпуй, вышагивая по центральной улице города, поморщившись, вспоминал отрывки вчерашнего вечера.


Я, безусловно, - категорически утверждал убогий Дабужа, - являюсь величайшим писателем стран, в которых проживают народы романской группы.

Мы румыны, - почему-то не соглашаясь с Дабужей, говорил совершенно о другом поэт Виера, - никогда не были близки славянам. Вот об этом я и напишу свою следующую книгу.


Чимпой сплюнул. Покосился на витрину магазина: так и есть, губы после вчерашнего вечера фиолетовые. А все оно, проклятое молодое вино. Осень, что поделаешь. После первого вина сколько лицо не мой, два дня будешь синий, как первые выжимки. Слава богу, крестьяне упросили Чимпуя (будто он сам этого не хотел!) отменить встречу, и лишь потчевали заезжих гостей. Чимпуй дошел до памятника Штефану Великому, и повернул налево. К счастью, он на лекцию в университете не опаздывал, хоть и боялся этого. Но в церковь зайти стоило: недавно Чимпуй узнал, что у него рак (наступала последняя стадия), и просил Бога лишь о том, чтобы протянуть еще год. Вздохнув, писатель закрыл глаза. Идти это ему не мешало: в Университете Чимпуй преподавал без малого сорок лет.


Сначала – теорию марксизма-ленинизма, потом – историю Молдавии, наконец, сейчас – историю румын. Ни один из трех своих предметов Чимпуй не знал, но твердо усвоил: нет лучшего занятия, чем преподавать историю, для человека, не нашедшего себя в жизни.


Жизнь. Чимпуй снова вспомнил о болезни, и горестно застонал. Время – вот что было его головной болью. Старшую дочь, Аурику, надо было выдавать замуж не позже, чем через два месяца. Девочка ведь на третьем месяце беременности. Младшую, Веронику, надо было устроить по весне в институт, и выдать замуж за хорошего парня из хорошей молдавской семьи.


Лучше уж мы сами, - говорила жена Аурелу, - а то пустим все на самотек, и влюбится в какого-нибудь безродного. А что может быть хуже, чем выйти замуж за человека без большой семьи со связями?!


С этим академик Чимпуй был совершенно согласен. Он даже монографию об этом написал, и напечатал ее в 1990 году. Называлась она: «Семейственность – как главное отличие традиций бессарабских румын от южнославянских племен». В ней академик утверждал, что клановость и непотизм являлись движущими факторами в развитии бессарабских румын. И что, якобы, благодаря им, румынский народ Бессарабии продвинулся в своем развитии гораздо дальше отсталых и варварских народов России и Украины (Подзаголовок у этой части был «Иван, родства не помнящий»).. Также писатель Чимпуй категорически опровергал обвинения системы клановости в том, что она способствует дичайшей молдавской коррупции. Чимпуй не был лжецом: он верил в то, что писал.


Недаром русских сейчас, - объяснял он коллеге по цеху Матею, когда они выпивали в баре союза писателей - везде бьют. Не связаны они семьей, разобщены они. Да и ленивы. Это-то их и погубило. А мы, молдаване, подобны трудолюбивым муравьям. Мы – сила. Кстати, и кухня у нас лучше. Ну, скажи, разве это нормальная еда – хлеб? Тяжелый для желудка, грубый продукт. То ли дело, мамалыга. Ты, между прочим, знал, что молдаване до прихода русских хлеба совсем не ели?!


Пьяный полуукраинец Матей недобро косил на Дабижу, после чего просил кофе, долго пил его, и, протрезвев, ронял:


Да уж. Мы, молдаване, в отличие от русских, друг друга и без хлеба жрем.


Чимпой неодобрительно хмурился и отсаживался за другой столик. Вечно этот Матей со своим желанием встрять поперек. Нехороший человек. Наверняка, думал Аурел, Матей был при Советах осведомителем КГБ. Не может у такого человека не быть плохое прошлое. Но сколько ни пытался, вспомнить лицо Матея в коридорах городского КГБ (куда сам Чимпуй приходил, как, впрочем, и все писатели, стучать на коллег) у него не получалось. Видно, годы память отбили. Годы, и еще эти проклятые Советы. А Советы кто принес? Русские. Русские и Советы. Всех они унизили, всех они прогнули. И никто в Молдавии прямым не остался. В этом-то Матей был прав, говоря:


Везде в Союзе диссиденты были, везде, кроме Молдавии. Дерьмо вы. То есть, простите, мы.


Ну, а раз Матей прав, думал Чимпой, то и Матея сломали, то и он осведомителем был. Это не то, чтобы радовало, но, как-то успокаивало. Чимпой, все еще не открывая глаз, дошел до угла, откуда надо было сворачивать к Университету, и нашарил сигареты в нагрудном кармане. Теперь все равно. Можно и покурить. Дотянул сигарету почти до фильтра, почувствовал, что руки жжет, и бросил окурок на асфальт. Сам себе усмехнулся неодобрительно: ая-яй, а еще культурный человек, интеллигенция, по селам ездишь, крестьян просвещаешь. Вспомнил, как несколько дней назад к нему, как ответственному за здание Союза писателей, буфетчица пришла.


Господин Чимпуй, - сказала эта бедная женщина, протягивая ему счет, - вчера тут пять человек из вашего Союза сидели, кучу посуды разбили, и за две бутылки водки не расплатились. Да еще официантке нахамили.

А где ж я вам деньги найду? – недовольно спросил тогда Чимпуй.


Но уговор с начальством буфета был: если кто из писателей в баре набедокурит, расплачивается за это руководство Союза. А уж потом само недоимки с провинившихся взыскивает. Поэтому Чимпуй, посопротивлявшись для виду, расплатился, взял бумажку, и стал переписывать фамилии виновников «торжества».


Вы сказали – пятеро в одной компании, а я вот еще два счета вижу! – сказал он. – Значит, наши писатели не единственные посетители были!

Те двое сидели за другим столиком, - объяснила буфетчица.

А может, - снова начал спорить прижимистый Аурел, - это они вам бардак устроили, а вы сейчас все на писателей наших спихнуть хотите? Раз, мол, писатели пьяные были, то припишем им лишний счет, да?!

Господин Чимпуй, - твердо сказала буфетчица, - двое других клиентов не буянили. Они вообще не писатели.

Это точно?!

Я вам в этом могу на Библии поклясться, - прижала руки к груди буфетчица.

У них что, на лбу было написано, что они не в Союзе Писателей? Нет, как, ну, откуда, скажите на милость, вы знаете, что те двое посетителей не молдавские писатели?!


Буфетчица кашлянула, и ответила:


Они были трезвые.


ХХХХХХХХ


Вспомнив об эпизоде с буфетчицей, Чимпуй снова поморщился. Потом решил, что это входит у него в привычку, и нужно следить за мимикой. Негоже мужчине, пусть и в возрасте, выглядеть, как шарпею. Кожа должна быть настолько гладкой, насколько это возможно. Да и постричься, - укоротить волосы, все еще растущие на затылке и чуть по бокам головы, - тоже бы не мешало. И костюм почистить. А то он от пепла да винных пятен скоро невесть во что превратится. Надо взять себя в руки. Написать что-нибудь. Решив так, Чимпуй глубоко вдохнул, и, было, обрадовался, как вспомнил. Диагноз.


Рак. Какая теперь разница, морщиться или нет, если жить осталось меньше года. Аурел, как только узнал о своей болезни, точно решил, что не умрет в муках. Об этом он и просил Богородицу Ясскую. А еще заранее каялся перед ней в смертном грехе, который намеревался совершить, когда боль станет нестерпимой. Со знакомым врачом он уже поговорил. Большая доза морфия, и все. Чимпуй мрачно улыбнулся, вспомнив, как жена отправляла его в Оргеевский монастырь. Ей он о диагнозе не сказал, намекнул лишь, что у него деликатная болезнь, которая у многих мужчин в возрасте бывает. Лучия, конечно, намека не поняла, и погнала его в Оргеевский монастырь, молиться перед особой иконой. Но Оргеевский монастырь подчинялся Московской патриархии, а Москве Аурел больше подчиняться не собирался, никогда и ни в чем. Поэтому, сказав жене, что едет в Оргеев, целый день проходил по парку у Комсомольского озера.


Жена. Еще одна головная боль. Вообще-то ее звали Надя, но в 1989 году Аурел велел ей поменять имя в паспорте.


Я знаю, что ты молдаванка, - уклончиво объяснял он жене, не глядя ей в глаза, - но ты же знаешь, какое время сейчас. Вот, даже сам Дога говорит, что ему русский язык слушать на родине неприятно. Кто?! Дога! Уж, казалось бы, этому-то русских любить…


Жена, - стопроцентная румынка, названная родителями – коммунистами в честь Надежды Крупской, - ничего не сказала. И даже про Надю Команчи (знаменитая румынская гимнастка – прим. авт.) не упомянула. Но в паспортный стол сходила. Документы ей, кстати, сделали за две недели. Без блата. Но двести леев, - согласно тарифу, - уплатить пришлось. Деньги. Проклятые деньги. Всюду расходы. Всюду: дай, дай, дай. Хоть бы кто сказал: возьми. Хоть бы кто-нибудь подошел, и сказал:


Аурел Чимпой, ты человек, и, значит, брат мне. Вот, возьми денег. Я знаю, как тебе тяжело растить двух дочерей и непутевого сына, который в Бухаресте вместо того, чтобы учиться, за девчонками бегает. Как тебе тяжело будет устроить свадьбы дочерей, найти приданое. Конечно, чтобы такую семью прокормить, не только марксизм или историю румын преподавать станешь. Тут что хочешь запреподаешь. С самим дьяволом побратаешься. Вот. Возьми все. Возвращать не нужно. Возьми эти деньги, и не печалься, брат. Я люблю тебя.


Увы, сказать это Чимпую мог только один человек на свете. Родной брат. Но тот давно уехал в Москву, и работал там в театре, сценаристом. Не то, чтобы они с братом поссорились, - тот, как и Аурел, тоже участвовал в национально-освободительном движении, просто переехал в Москву, потому что там работа, и платят больше, - но время и расстояние меняют судьбы. Сначала каждую неделю созванивались, потом каждый месяц. Последний раз два года назад говорили. Проклятая жизнь. Что же они с нами делают! Только кто это, они?! Брат, жена, дети, родственники, будущие зятья, невестки, осведомители КГБ, студенты, писатели, крестьяне, проститутки, политики, русские, румыны, молдаване, кто, кто, кто?!


Как же все мелочно и пусто в его жизни!


Аурел почувствовал, как в сердце закипает ярость, а на глазах – слезы. Стареющий академик, он вытер глаза, не открывая их, и постарался успокоиться. Головы его что-то мягко коснулось. Чимпуй понял: осенний лист. А так хорошо, будто Бог по голове погладил. Осень. Лучшая пора. Уж в этом-то эфиоп Пушкин, которого русские почему-то к своим причислили, не ошибся. Чимпуй успокоился, и решил, что даст дополнительные лекции. Украдет еще немного денег из фонда Союза Писателей. Все равно они, писатели эти, только и могут, что водку пить, да разглагольствовать, кто из них гений, а кто нет. В общем, денег для родни он достанет. Никто не будет побираться после того, как он, писатель и академик Аурел Чимпой, уйдет из этого мира.


На мобильном телефоне Аурела прозвенел будильник. Значит, пора. Аурел вдохнул три раза, после чего открыл глаза, глянул на светофор, - зеленый ли свет, - и собрался было сойти с тротуара, как на всякий решил глянуть уже на дорогу, не едет ли шальной автомобилист, которому все равно, есть пешеход на дороге или нет. Чимпуй повернул голову налево, очень удивился и сел прямо на бордюр.


На дороге, в нескольких метрах от него, стояла колонна танков.


ХХХХХХХХХХХ


Аурел посидел еще немного, но танки не пропадали. Тогда академик, путаясь в плаще, встал, и отошел к дому у дороги, и прислонился к стене.


Русские пришли, - услышал он, как прохожая старушка делится новостью со своей приятельницей, - русские опять…


Аурел быстро надвинул шляпу на глаза, повернулся, и, пытаясь идти ровно и не сбиваться на бег, пошел в сторону от дороги. Время от времени он поглядывал в витрины магазинов, пытаясь определить, уж не за ним ли приехала колонна. С этих русских станется. Сумасшедший народ. Что угодно могут сделать.


Чимпуй шел, вспоминая все. Лекции по теории марксизма, коридор городского КГБ, плотный научный руководитель, который его туда и привел, разговоры на кухне, бог мой, 21 век, как они решились, а впрочем, черт побери, им плевать на это, а Западу тоже плевать; Запад всегда предает, всех предает, Польшу в 39-м продали, Чехию в 37-м, Бессарабию в 40-м продали, Европу в 45-м, предатели они, Иуды. Они всегда подзуживают нас против русских, всегда обещают помочь, а как доходит до дела, сразу отворачиваются. Ну, разве что пару заявлений сделают. Христопродавцы. Наверное, Иисусу было обидно не само предательство, а предательство того, кому он поверил. Предательство близкого. А ведь Запад нам близок.


В нескольких метрах от себя Аурел увидел книжный магазин. Через стекло хорошо были видны книги и флаги. Молдавский государственный флаг, румынский, почему-то британский…

Чимпуй, холодея, вспомнил, как ходил несколько лет на демонстрацию к российскому посольству, протестовать против вмешательства проклятой Москвы во внутренние дела стран Балтии. Тогда как раз в Латвии закрывали русские школы. И правильно делали. Потому что русским школам место в России.


Я ничего не имею против русских в России, - так, кажется, сказал он тогда какому-то журналисту, - так что, поверьте, я не шовинист. Но это русские в России. А русские вне России невыносимы.


Кто его за язык-то тянул?! Чимпуй стиснул зубы. Найти бы автомат. Да где его, купишь? И что он с ним сделает? Да, они опять все точно рассчитали. Проклятые славянские фашисты. Знают, что мы, молдаване, миролюбивый народ. Знают, что мы не беремся за оружие со времен Штефана Великого. Что же делать. Что делать-то?!


Танки возле Университета. Ну, конечно. Это уж всегда само собой разумеется. В первую очередь танки бросают на прогрессивную учащуюся молодежь. Что ж. Значит, на занятия идти опасно, и потому не нужно. Аурел потянулся, было, к телефону, чтобы предупредить студентов, но потом передумал. Еще увидят из танков, что он звонить собрался, поймут, что предупреждает, выстрелят в спину. Почему-то остро захотелось жить. Жаль. Ах, как жаль. Какие славные ребята у него в группе. Несколько ребят даже вступили в молодежное крыло ХДНП (молдавская националистическая партия – прим. авт.). Ходили на занятия с трехцветными (цветами государственного флага Молдавии) повязками на головах. Бойкотировали курс древнеславянской литературы. Остро дискутировали на политические темы. Трое студентов даже ездили на две недели в Америку, участвовали в семинаре «Толерантность и демократия в странах Восточной Европы: реформы после диктаторских режимов». Славные были ребята.


Аурел вдруг понял, что думает о своих студентах в прошедшем времени, и поежился. А что делать. Звонить же нельзя, опасно. Что ж. Кровь невинных детей падет на головы проклятых палачей. Чимпуй немного постоял, и снова вспомнил митинг у посольства.


Тогда, в толпе митингующих, - их было человек сто, - Аурел видел флаги НАТО, Евросоюза, и, почему-то Мексики. И вот сейчас: британский флаг на витрине молдавского книжного магазина. Сумасшествие какое-то. Аурел снова оглянулся. Колонна стояла. Чимпуй постоял у дверей магазина, наконец, решился, и решительно толкнул дверь.


Продавщица обернулась, приветливо улыбаясь. Аурел Чимпуй выдохнул:


Вы продаете российские флаги?!


ХХХХХХХХХХ


Идти по улице с государственным флагом Российской Федерации было непривычно. Аурел вообще забыл, когда последний раз шел вот так. Кажется, это было в 89 году. На последней демонстрации, посвященной какой-то там годовщине Великой Революции, он, тогда руководитель кафедры марксизма государственного университета, нес в руках портрет с фотографией члена Политбюро.

Аурел вспомнил, какое сегодня число, а ахнул. Так и есть. Седьмое ноября. Наверняка, это они специально приурочили.


Оказывается, оживить воспоминания несложно, подумал Аурел. Он шел медленно, не спеша, любуясь серой кишиневской улицей, окаймленной золотыми ноябрьскими кленами. В кобальтовом кишиневском небе Чимпуй увидел серебряную паутинку, словно расколовшую небо надвое, и остановился, чтобы осторожно взять нить паука дрожащими пальцами. С третьего раза получилось. Аурел, придерживая флаг левой рукой, сдул с правой паутинку, и загадал желание.


Удостоверение председателя Союза Писателей Чимпуй аккуратно разорвал на ощупь в кармане, пока продавщица, отвернувшись, искала ему флаг (остался один экземпляр еще со времен празднования дней Славянской культуры, объяснила она). Бумажки пришлось, как в идиотском шпионском фильме, тайком сунуть в рот, и сжевать. Мало ли что. Наверное, в Университете уже всех танками раздавили. А эта колонна прикрывает подходы к центральной улице.


Слава Богу, подумал вдруг Аурел, что я не успел удостоверение заламинировать. А ведь сколько раз собирался, да все как-то руки не доходили. Видно, Бог уберег. Бог, или икона Ясской Богоматери. Сейчас не разберешь, а выяснять некогда. Надо срочно налаживать связи с новой властью. А потом, глядишь, если все удачно пройдет, можно будет новым удостоверением обзавестись. Аурел Чимпой, академик, председатель союза писателей Российской Молдавии. А что, недурно. Он ведь – олицетворение культуры. Его долг – выжить любой ценой. Спасти себя ради культуры. Ради страны.


Чимпуй попытался вспомнить, что еще сможет записать в актив при новой власти. Потом вдруг остановился, и выругался. Черт возьми! Паспорт. Опять жене придется имя менять. И паспорт. Расходы. Ладно, ничего. Главное, уцелеть. А там и денег на новый паспорт заработаем. Сейчас надо взять себя в руки. Быть доброжелательным. Вежливым. Тактичным. Показать, что готов сотрудничать. Но с радушием не переборщить: откровенных предателей никто не любит. Их презирают даже те, кто пользуется их услугами. Почему же тогда, подумал Аурел, у нас в Молдавии никто никого не презирает? Ах, да, понятно, почему. У нас никто не пользовался услугами предателей, потому что мы все предавали. Ладно. Надо успокоиться. Вот оно и случилось. А мы не верили. Что поделать, зверя не изменишь, такова уж его зверская сущность.


Академик постоял немного, глядя, как уплывает к верхушке клена его паутинка, и пошел дальше. Поравнявшись с танками, Чимпуй спокойно улыбнулся, и остановился. Главное – самому верить в то, что говоришь. Не поверишь ты, не поверит никто. Академик

постарался перехватить древко флага так, чтобы полотнище как можно больше развернулось. Громко и торжественно сказал:


Добро пожаловать в Молдавию, братья. Мы измучились, ожидая вас. Спасибо, что пришли. Спасибо.


Некоторое время танки стояли по-прежнему. Аурел все так же улыбался, и стоял, как часовой на посту. Наконец, люк башни головной машины открылся. Потом открылся люк второй машины. За ним – третьей. Через пару минут на Аурела Чимпуя глядели двадцать веселых, улыбающихся чумазых ребят-танкистов. Молодые парни с доброжелательными лицами, они поглядывали то на Аурела, то на своего командира, помалкивая. Командир тоже улыбался, дружелюбно глядя на академика с флагом. Все шло, как надо.


Русские солдаты, - с надрывом сказал Аурел, - спасибо, что вы пришли к нам. Спасибо, братья. Добро пожаловать.


Самый старший танкист из головного танка улыбнулся еще шире. Чимпуй улыбнулся в ответ. Танкист подмигнул. Чимпуй подмигнул в ответ. Танкист раскрыл руки для объятия, и полез из башни. Аурел зажал флаг подмышкой, и распахнул руки, дожидаясь танкиста внизу. Танкист весело и заразительно рассмеялся. Аурел радостно рассмеялся в ответ. Танкист наклонился с брони танка, и протянул академику руку. Аурел потянулся к руке, и увидел в ней пистолет. Пистолет грохотнул, и Аурел ничего больше не увидел.


Сдохни, русская свинья, - весело сказал танкист. – Мы молдаване, едем на учения.


Потом обернулся к солдатам, и объяснил:


И вот такого вот дерьма, ребята, в Заднестровье пруд пруди. А вот и зеленый свет на светофоре загорелся. По танкам. Поехали!


ХХХХХХХХХХХ


ХХХХХХХХХХХХХХХХ


С Нового года Марчика ждала сватов. По утрам в январе девушка, ежась, выходила в темный двор дома, поглядывая через забор. На дороге, покрытой инеем, никого не было. Вздохнув, Марчика шла кормить двоих свиней. Больше семья завести не могла, а этих, - хряка и самку, - отец девушки, не лишенный чувства юмора, назвал Мишкой и Райкой.


Как Горбачев и его жена, - смеясь, говорил дядя Григорий приятелям, пришедшим попить вина. – Из-за них развалилась страна, и колхоз стал нищим. Пусть теперь похрюкают у меня во дворе.


Те посмеивались, косо поглядывая на задастую Марчику, заходившую с подносом плацинд в пристройку, где выпивали мужчины. Несмотря на то, что веселые компании отец Марчики, дядя Григорий, любил, пил он, по деревенским меркам, немного. Поэтому хозяйство у него было крепкое, и в селе Григория уважали.


И, к тому же, побаивались: Григорий был мужик здоровый, и на расправу скор. Оттого и смотрели на его дочь мужчины лишь искоса. Девушку это устраивало бы, если бы не соседский сын Василий, который тоже ее отца побаивался, и потому был чересчур робок.


Из-за тебя, - смахнув как-то мокрым полотенцем крошки со стола после веселой отцовской попойки, сказала Марчика, - меня ни один парень в дом не возьмет. Все тебя боятся, и ко мне не подходят.


Расстроенный вдовец Григорий, в единственной дочери души не чаявший, целовал Марчику в лоб, и долго курил на крыльце дома. Но на деревенских парней, остановившихся у забора дома отдохнуть, и переброситься словечком с дочерью, продолжал смотреть так свирепо, что сваты за Марчикой по-прежнему не приходили. Добряка Григория это расстраивало: но слишком он любил дочь и боялся, что ее кто-то обидит.


Когда умерла жена Горбачева, Григорий встал рано, пошел в хлев, долго глядел на животных, и сказал Марчике, кормившей свинью:


Знаешь, надо бы назвать ее по-другому. А то как-то не по-людски получается.


Девушка, с самого начала не одобрявшая грубую шутку отца, согласилась. Хавронью переименовали в Маргариту.


В феврале, когда дорога у дома была белой от поземки, сваты снова не пришли. Василий, искоса поглядывая на Марчику, по-прежнему не решался с ней заговорить. Поговаривали, что парень собирается ехать в Кишинев, учиться в институте. Завистники рассказывали, будто родители Василия дали в городе в институте взятку преподавателям взятку, и за это сына их приняли на учебу. Но это было неправдой, - знала Марчика, - Василий был парень умный, и знания схватывал на лету. Прошлым летом его даже видели у реки с самоучителем испанского языка. Марчика тогда подошла к нему, присела рядом, и спросила:


Что это ты читаешь? Не читай, глаза испортишь. Чего молчишь? Лучше бы рассказал мне что-нибудь.


И Василий, - тогда старшеклассник школы, что расположена в соседском, большом селе, - рассказал ей историю об Изольде и Тристане. Имен их Марчика, девушка развитая, но не очень далекая, не запомнила. Да и ничего не запомнила: те два часа, что они сидели у реки, и Василий говорил, девушка лишь глядела в рот, да на глаза парня. Тогда-то Марчика и полюбила Василия. А когда история закончилась, Василий помолчал, встал, попрощался и ушел.


В мае, когда дорога у дома была снова белой, но уже из-за опавших лепестков отцветшей вишни, Марчика все так же глядела на темные окна соседского дома. Маргарита и Мишка повизгивали в хлеву, ожидая кормежки, но девушки все стояла, оперевшись о забор, и чувствуя тепло в животе, груди и руках. Неужели так и уедет, думала она. Нет, если уедет, она не выдержит: сбежит из дома. Пешком за ним пойдет. На коленях ползти будет, а одного Василия не отпустит.


Время шло. В июне дорога была белой, потому что селяне скинулись на гравий, которым засыпали все проходы между домами. Так делали каждое лето, чтобы к осени гравий прочно осел на дороге, и не позволял ей уж очень раскисать. Конечно, осенью шли дожди, и дорога раскисала. В июне дорога стала белой, потому что зацвела акация, и мужчины ездили на озера, ловить судака. В августе дорога белела уже просто потому, что Марчика привыкла видеть ее белой. В сентябре соседка сказала, что слухи это вовсе не слухи, и их сын, Василий, едет в город.


Только учиться он будет не в институте, - охотно рассказывала она Григорию (Марчика затаилась за углом дома, подслушивая), - а в военном колледже. Сын наш будет военным. Ох, сосед, как представлю, что через год приедет он на побывку в село, в новой, красивой форме, с погонами… Как люди его увидят. Как обнимет он меня, сняв фуражку левой рукой.

Почему левой? – спросил Григорий, деловито собирая орехи у дома.

Так им положено, - объяснила соседка, - я в книжице маленькой читала.

Брошюра называется, - улыбнулся Григорий, бывший умнее, чем хотел казаться.


Но за соседку и ее сына Григорий был рад. Василий старику нравился: парень скромный, непьющий, положительный. Теперь вот военным станет. Только, пожалуй, слишком скромный. А не то давно бы уже за его дочерью приударил. Против такого зятя Григорий ничего против не имел бы. Но, видно, Василию его дочь пришлась не по душе: иначе давно бы уже объяснился, и даже строгий отец его бы не остановил. Что ж, не судьба. И Григорий, вздохнув, начал набивать орехами мешок.


Ночью Марчика встала, вышла из дома, стараясь не поначалу не разбудить спящего отца, села на кухне, и громко зарыдала. Около часа Григорий все еще спал. Марчика зарыдала громче. Григорий захрапел. Марчика завыла в голос.


Ну? – ясным, спокойным голосом спросил Григорий из спальни.


Марчика зашлась в плаче. Вздохнув, Григорий поднялся, и вышел на кухню.


Чего тебе? – спросил он дочь.

Ровесники мои, - всхлипывая, пожаловалась Марчика, - все в город едут учиться. А я?!

Не по душе ты ему, - сказал, покусывая губу, проницательный Григорий, - иначе давно б уж позвал тебя замуж.

О чем это вы?! – рыдая навзрыд, спросила Марчика.

А то ты не знаешь, - усмехнулся отец. – Хватит комедию ломать.


Марчика сразу перестала плакать, вытерла лицо, и рассказала отцу, что предположения его беспочвенны, за деревенского она замуж никогда не пойдет, Василий ей не люб; и смешной он, и угрюмый, как бирюк, и некрасивый, как гоблин («Властелин колец» Марчика видела в городе, в кинотеатре); а в город она хочет поехать, чтобы учиться, и стать большим человеком. И когда она им станет, и выйдет замуж за большого человека в городе, - министра, капитана полиции, или директора школы, - то станет счастлива и будет приезжать из города к отцу с внуками. А в деревне она прозябает. Согласен ли отец отпустить ее в город, учиться? Отец, конечно, согласился. Потом лег спать.


Марчика вышла во двор, погладила свою грудь, поцеловала руку, и прижалась горячим лбом к холодному дереву забора. Потом глянула на дорогу. Та была черной: это из-под снегов, цветов и камней выступала на свет божий земля.


На следующее утро Григорий пошел сватать дочь к родителям Василия.


ХХХХХХХ


Да мы и не прочь, - сразу сказала мать парня, - ведь дочь у тебя, сосед, ладная. Молодая, красивая, и в хозяйстве скорая. Только вот согласится ли сын? Уж больно он нерешительный. Мы и не знаем, кто из девушек ему полюбилась.

Так спросите, - хмуро предложил Григорий, которому было неловко быть сватом дочери.

Что ты, - замахала руками женщина, - сробеет, и сразу отнекиваться начнет.

Значит, не бывать свадьбе, - пожал плечами Григорий.

А если он ее любит? – возразила соседка. – Я себе не прощу, что из-за спешки своей мы людям любовь проявить не дали.

Ну, а что ж делать? – поинтересовался Григорий.

А давай их случайно столкнем, но так, - придумала соседка, - чтоб уж молча разойтись они не смогли.


Григорий хмыкнул, но согласился. Спустя два дня соседи устроили проводы Василия в город, и пригласили на праздник Григория с дочерью.


Главное, сын, - напутствовал отец Василия, - стань человеком. Молдавская национальная армия – это звучит гордо.

Мало ей быть просто молдавской, - негромко сказал Григорий, не любивший военных, - так она еще и национальная…

Офицер, - продолжал, не обращая внимания на ворчание соседа отец Василия, - это всегда большой человек. Кормят его, одевают с иголочки. А всего-то, что от него требуется: родину защищать.

Ну, - продолжил Григорий, - а раз родина наша такая маленькая, что завоевывают ее за час-другой, то особо работать ему не придется.


Мать Василия ласково глянула на соседа. Когда-то, в молодые годы, он был ей по душе. Но любовь у них не сложилась, а уж из-за чего, оба они не помнили. Григорий женился на матери Марчики, соседка замуж вышла… И то, что Григорий ревнует дочь к ее сыну, женщина понимала, потому не сердилась.


Василий все время сидел красный: парень к вниманию не привык. И сердце у него билось часто-часто, и на себе он уже видел форму лейтенанта артиллерии. Почему именно артиллерии, Василий не знал. Но с выбором рода войск давно определился. «Артиллерия – бог войны», прочитал он в какой-то книжке, и запомнил это навсегда.


Сын, сходи за вином, - толкнула его в бок мать, и добавила, - принеси три кувшина. Все сразу тебе не унести, так ты попроси Марчику тебе помочь.


Василий молча встал и пошел к подвалу. Марчика, не дожидаясь приглашения, пошла за ним. Все тактично сделали вид, что ничего не замечают: беседы продолжались. Но все поняли, что быть свадьбе: если парень зовет девушку в подвал помочь набрать вина, и девушка идет, значит, она согласна выйти замуж.


В подвале Василий молча взял кувшин, и открыл кран бочки. Вино, журча, заструилось в глину.


Я по тебе, - глядя на струю, сказала Марчика, - столько же слез пролила, Василий Мырзэ Если не больше. Любишь меня?

Да, - не размыкая губ, ответил Василий.

Женишься?

А как же иначе.

Я ждать не хочу, я уже долго ждала, - волнуясь, продолжала Марчика.

Я тоже ждал, - чувствуя, как ему становится все легче на душе, признался Василий, - и хочу с тобой жить. Долго. На руках носить буду. А когда умру, пускай нашу могилу золотом обольют, чтобы люди знали: здесь лежат двое, которые так сильно любили друг друга, что и в смерти расстаться не смогли.

Типун тебе на язык, - перекрестилась суеверная Марчика, - что это ты о смерти заговорил. И потом, это ж какая прорва денег, могила из золота!

Заработаем, - мечтательно сказал Василий, - откладывать будем…


К столу пара вернулась, держась за руки. Василий объявил, что они решили пожениться, и попросил у отца Марчики благословения. Решено было, что молодые поедут в город, где распишутся в загсе, а деревенскую свадьбу сыграют через два месяца, когда у жены будут каникулы в институте, а у мужа – в колледже.


И, главное, запомни, - говорил захмелевший Григорий, приобняв за плечи Василия, - ты должен служить, а не воевать. Воюют пускай дураки.

С кем нам воевать? – отмахивался Василий, и клялся никогда Марчику не обижать.


Потом Василий проводил Марчику, и вернулся домой, где лег спать пораньше. Утром они должны были уехать. Застолье завершилось достойно: старшие гости посидели еще недолго, чуть-чуть выпили, спели, всплакнули, немножко подрались, и разошлись по домам.


Школьный учитель мечтательно сказал жене, когда они возвращались домой:


Какие все-таки чудесные у нашего народа обычаи. Взять, к примеру, совместный поход за вином в подвал парня и девушки. Какой обычай… Кто-то скажет – варварство, пережиток. А если б не он, не видать бы влюбленным счастья!


ХХХХХХХХ


Елена поднялась на локте, и поглядела на спящего мужа. Тот посапывал, положив на нее тяжелую руку. Девушка аккуратно сняла с себя руку мужчины, - тот не проснулся, - и села в кровати. На ее сероватую в рассветном сумраке, смявшуюся ночную сорочку закапали слезы. Замуж Елена вышла вчера вечером. Совершенно случайно зашла она во двор соседей за чашкой соли, о чем ее попросила мать.


Ты же у нас в городе все время, - улыбалась она, - в магазин за солью некому съездить.


Едва Елена зашла во двор, как соседка суетливо захлопнула ворота, и торжественно повела девушку в дом. Там Елена обомлела: все комнаты были уставлены столами, за которыми сидели гости и посаженные отец и мать с красивыми белыми лентами на груди. Присутствующие встретили девушку радостными криками: так обычно в Молдавии кричат на свадьбах, приветствуя гостей и молодоженов.


А я и не знала, - смущенно сказала она, - что у вас свадьба, иначе без подарка б не зашла.

Ты не дарить подарки пришла, ты их получать будешь! – радостно захихикала соседка. – За сынишку нашего, за Виктораша тебя выдаем.

Уж и постель для вас застелили, - крикнул из конца стола сельский пьяница.


Девушку, пытавшуюся на дрожащих, негнущихся ногах выйти из дома, смеясь, затолкали за стол. Елена отчетливо поняла, что случилось: ее выдают замуж по старинному молдавскому обычаю. Проблема была в том, что замуж Елене не хотелось, тем более, за соседского Виктораша. Парень он был недалекий, учиться закончил в седьмом классе, и занимался землей. А Елена заканчивала уже пятый курс института, и собиралась остаться в городе, где нашла для себя работу.


Нет, нет, не хочу я, нет, - запротестовала она, снова пытаясь встать.


На глазах у девушки появились слезы. Застолье сочувственно заржало.


Помню, - сказала соседке за столом пожилая баба, - и я плакала, когда замуж шла.

Ой, доля наша женская, - взгрустнула собеседница, - споем?


Елены, плотно сжатую с боков рядом сидящими людьми, из-за стола не выпускали. Сквозь слезы девушка увидела, как в комнату зашла мать. Та улыбалась.


Мне… в город надо.. у меня сессия, - всхлипывая, сказала она матери.

Эй, дочь, что тебе тот город? Смотри, какой ладный парень! Мы уж обо всем договорились. Полдома будут ваши, машину ему отец дарит на свадьбу. Будешь детей растит
еще рефераты
Еще работы по разное