Реферат: Иванов А. И. Чужой крест

© Иванов А.И., 2009. Все права защищены

© Издательство «Просвещение», 2009

Произведения публикуются с разрешения автора

Не допускается тиражирование, воспроизведение текста или его фрагментов с целью коммерческого использования

Дата размещения на сайте www.literatura.kg: 27 июля 2009 года


Александр ИВАНОВ


ЧУЖОЙ КРЕСТ


Рассказы, повесть, роман


В новую книгу писателя Александра Иванова, автора более десятка книг художественной и документальной прозы, вошли произведения разных жанров, написанные в разное время, но объединенные тем, что их герои совершенно неожиданно оказываются в ситуациях, полных внутреннего драматизма. Иногда они в растерянности или ужасе замирают, словно на краю бездны, иногда их поступки, продиктованные потрясением, оборачиваются трагедией или фарсом...

Советская ли эпоха, нынешний ли дикий капитализм – человек запечатлевается собой и окружающими таким, утверждает писатель, каким он предстает в поворотный для него миг бытия.

Роман «Чужой крест», охватывающий огромный временной пласт, далек от социальной риторики, в нем прекрасно уживаются вечные антиподы – отцы и дети, закручивается, как уходящие вверх серпантины, любовная спираль, реальность перетекает в мистику и обратно...


Публикуется по книге: Иванов А.И. Чужой крест. – Б.: 2009. – 526 с.

ББК 83 Ки 5-3

И-42

ISBN 5-86254-Ø47-4

И 4702300100-04


^ Светлой памяти моих дорогих родителей

Ольги Александровны и Ивана Степановича


РАССКАЗЫ


Святая простота


Дрозд вел свою мелодию с отчаянием провалившегося на конкурсе музыканта, который теперь, очутившись в кругу друзей, изливая пред ними израненную душу, старается доказать, что не такой уж он бесталанный, что он еще возьмет свое. И от этого отчаяния, от желания оправдаться столько пронзительной тоски и боли было в его мелодии, так забирала она высоко, шла по самому краю его возможностей, что, казалось, вот-вот сорвется. Анна Михайловна вслушивалась в нее, напрягалась всем существом, боялась пошевелиться, встать с постели, хотя пора было вставать и заниматься делами.

Внезапно дрозд замолк. Образовался провал, зияющая тишина, и в эту тишину вошел мерный, обстоятельный стук. Стучали в дверь.

«Кто бы это мог быть?» – мелькнуло в голове. Мелькнуло и отодвинулось, исчезло, растворилось в той самой жгучей мелодии, что, даже смолкнув, продолжала биться в ней упругими тревожными волнами. И пусть последние годы в жизни Анны Михайловны не теснились беды и огорчения, пусть возникшие чувства не будили дальних воспоминаний, она все-таки вдруг ощутила какой-то безотчетный страх, какое-то смутное беспокойство защемило сердце.

Стук повторился.

Анна Михайловна приподнялась осторожно, чтобы не разбудить мужа, сунула ноги в шлепанцы, накинула халат и вышла в коридор.

– Здравствуйте, Анна Михайловна! – Приземистый, полный человек в светло-сером костюме стоял на пороге и улыбался. – Разбудил? Вы уж простите. Боялся, не застану. – Он выглядел бы, пожалуй, квадратным, если б не длинная, худая шея, которая нежданно-негаданно вытягивалась, словно антенна транзистора, стоило ему заговорить или прислушаться.

Не спрашивая, что за дела заставили незнакомца тащиться в этакую рань, Анна Михайловна провела его в гостиную, а сама стала хлопотать на кухне.

Незнакомец чувствовал себя в чужой квартире совершенно свободно. Видно, сказывалась привычка к частым командировкам, разъездам, когда обстановкой не удивишь. Он прошелся по комнате, рассматривая висевшие на стене фотографии. Иные из них пожелтели, потускнели от времени, иные сохранили четкость и яркость, словно их только что отглянцевали. На давней фотографии молодая круглолицая женщина держит под руку задумчивого вида мужчину, старше ее лет на пять, у которого над крупным лбом торчат редкие волосы, а плечи выпирают из старенького свитера. Дальше все шло, как и заведено на свете. Вот рядом с теми, двумя, появилась крошечная девочка, пухленькое создание, своей беззащитностью похожее на собачку-болонку. Она успела малость подрасти, щечки опали, смешной хохолок заменили две тоненькие косички, когда около нее возникло другое существо, уже не столь забавное и беззащитное, с острым подбородком и резким, как у отца, носом. Так и вершилось: маленькие становились все больше и больше, – а у взрослых прибавлялось морщин да усталости.

Обычные семейные снимки, каких полно почти в каждом сельском доме. Незнакомец пожевал губами, неодобрительно дернул плечом. Прищурившись, еще раз обвел взглядом фотографии. Нет, ему определенно что-то не нравилось.

Анна Михайловна накрыла на стол, и они сели друг против друга. Помешивая ложечкой в стакане, он сказал как бы мимоходом:

– Извините, я не представился. Моя фамилия Бородин, Юрий Андреевич Бородин. Корреспондент областного телевидения.

Помолчал, вероятно, ожидая, как его слова подействуют на Анну Михайловну. Но она никак не прореагировала на то, что перед ней корреспондент областного телевидения. Только кашлянула, прикрыв рот ладонью, да посмотрела без должного интереса: ну, и что, дескать, с того? Можно было подумать, будто она ежедневно беседует с представителями прессы.

Всякого постороннего человека ее манера удерживать в себе волнение, не позволять ему проскользнуть на поверхность нередко вводила в заблуждение. Попробуй разгадать, какие затаились в ней мысли и настроения, если ни словом, ни жестом она не выказывает их. Любая весть, будь то сообщение о внезапной болезни матери или о том, что ее, Анну Михайловну Селезневу, награждают орденом, воспринимаются ею вроде бы оди­наково – с незамутненным спокойствием глаз, с детской наивностью и безропотностью. Казалось, ее ничто не трогает, ничто не вызывает сильного душевного брожения. Лишь те, кто могли судить о ней не по первому впечатлению, а по поступкам, знали, насколько она чувствительна, насколько резко отражаются на ее состоянии малейшие превратности бытия.

Бородин, конечно, не знал этого. Но все же чутье подсказывало ему, что «разговорить» Анну Михайловну – записать на пленку ее голос, в котором сквозило бы волнение, не так-то просто.

Вытянув шею и склонив голову набок, словно к чему-то прислушиваясь, он некоторое время оставался неподвижен. Потом кивнул в сторону фотографий:

– Ваша новая семья?

– Почему новая? – не поняла она. – Уж больше двадцати лет как вместе.

– Ну, ну, – усмехнулся Бородин. – Хоть сто лет. А ведь первый ваш муж – Петр Иванович Селезнев. Или забыли?

– Нет, – чуть слышно молвила она.

– Вы меня удивляете, Анна Михайловна, – и заметив, как едва уловимо дрогнули ее губы, поспешно добавил: – Только не обижайтесь. Но, право, все это выглядит весьма странно. Петр Иванович – герой войны. За нашу землю жизни не пощадил. В областном центре его именем улица названа. Здесь, в селе, установлен памятник. А дома – ни одной фотографии. И еще утверждаете, что не забыли. Откровенно говоря, я даже не думал, что вы сейчас замужем. У вас же его фамилия!

Влетевший в форточку ветер колыхнул занавески, и по лицу Анны Михайловны заметались тени. Но само лицо оставалось по-прежнему непроницаемым.

– Я уже прикинул, – не встречая сопротивления, продолжал Бородин, – куда лучше всего повесить портрет Петра Ивановича. Вот сюда, – он показал на занятое фотографиями место в центре стены. – Все остальное можно сдвинуть к окну или переместить в фотоальбом. Ради нас он собой пожертвовал, неужели мы для него такой малостью пожертвовать не в силах?

Деятельный, энергичный, стремящийся все приводить в соответствие с теми нормами, которыми сам руководствовался, он готов был тут же осуществить свой замысел. Но случайно глянул на часы, вспомнил, зачем приехал, вздохнул и заторопился.

– У меня вот какое дело, Анна Михайловна. Готовится телепередача о героях войны, наших земляках, ну и о Петре Ивановиче, значит. Подобные передачи уже были. Вы смотрели, наверное. На сей раз задумка у нас весьма оригинальная. Предполагается создать монолог о человеке, чей подвиг подготовлен всей прежней жизнью. Кому, как ни вам, известно, какой сильной и яркой личностью был Петр Иванович. Помогите и другим узнать и понять это. Пусть учатся у него. А теперь, – он наклонился над сумкой, объемистой, темно-коричневой, лежавшей преданно, как сторожевой пес, у его ног. Вытащил диктофон, настроил на запись, – теперь рассказывайте. Постарайтесь припомнить случаи, такие, что поинтересней, где его качества – как на ладони.

Анна Михайловна медлила, собиралась с мыслями, старалась, но никак не могла попасть в такт тому, что ждал от нее Бородин.

– Не знаю, как и начать, Юрий Андреевич, – произнесла нараспев она. – Давно ж это было, ох, давно! Кажется, тыща лет минула. Точно – целая жизнь. – Анна Михайловна отошла к окну, привалилась плечом к оконной раме, засмотрелась, как над расцветшими вишнями кружат мохнатые пчелы, а понизу, у самой земли, черной и комкастой, скачут с сучка на сучок дрозды. – Вот вы фамилию упомянули. Селезневой, мол, осталась. Все правильно. А почему? Когда за Васю я выходила, порешили мы, что запишусь на его, Васину, фамилию. А в сельсовете говорят: не будем ничего менять, самого Петра нет, пускай хоть что-то от него сохранится. Ладно, если б рядовой, а то ведь герой! Вася поначалу серчать стал, доказывать, но потом поостыл, согласился.

Бородин нетерпеливо махнул рукой.

– Не о том вы говорите, не о том! Какой был Петр Иванович в семье, как он работал, чем привлекал, притягивал к себе друзей, родных – вот что надо!

–– Семья-то у нас получилась короткая. И года не наберется. Даже детей не успели завести. На фронт Петр отправился с первым призывом... А жили мы ничего, не хуже других – может, и лучше. Незлобив Петр по натуре, чтобы там пить или руки распускать – упаси боже. Всегда спокойный, тихонький, зря дурного слова не скажет. Иные ухари над ним посмеивались: какой, дескать, мужик, ежели без драки да балагурства. А он отвечает: по мне дело – так сурьезное, драка – так крупная, на пустяки себя тратить жалко.

– Превосходно, Анна Михайловна, превосходно! А кем работал Петр Иванович?

– Да вы ж, небось, знаете. Бригадиром-хлеборобом, как и я сейчас. Земля его понимала, слушалась, умел он с ней обращаться. Идти бы ему в гору, не произойди война.

– Вижу, любили его...

– Возможно, и любила, да времечко все смыло. От Васи у меня вон дети какие, институт скоро закончат, глядь, и внучата пойдут. Душа здесь установилась прочно, не стронуть.

– Что вы все – Вася да Вася, – поморщился Бородин. – Вот уж поистине – святая простота!

– А как же! Столько прожито-пережито вместе. Разве от этого хоть чуточку в сторону отойдешь?

Бородин поднялся, подхватил сумку и, втянув свою шею-антенну в плечи, шагнул к порогу.

– Пойдемте, Анна Михайловна.

– Куда еще?

– На съемку! Для телевидения что главное – человек в кадре. Хочу снять вас у памятника Селезневу и на его бывшем поле. Только орден свой наденьте. – И, видя, что она колеблется, легко сменил категоричный тон на просительный: – Пожалуйста, иначе никак нельзя!

Но ее не очень-то привлекала вся эта затея со съемками.

– Мне бы в правление зайти…

– Не беспокойтесь, с председателем обговорено.

– И потом, я обед не сготовила. Вася, считай, всю ночь проработал. Механик он, трактор или еще что сломается – сразу до него бегут. Проснется – как же без обеда?

– Никаких возражений. – Бородин открыл дверь. – Часа через два будете свободны, тогда варите и жарьте.

...Спустя несколько дней, когда выпали подряд выходные и праздники, из города приехали Маша и Андрей. Различие в их облике, что наблюдалось еще в детстве, стало заметней. Ростом Андрей сильно превзошел сестру. И размах плеч у него отцовский: ни обнять, ни обхватить. После аудиторий и городских проспектов дома ему казалось тесновато, и он ходил как-то робко, бочком, словно боялся что-нибудь задеть и сломать.

У земли выходные и будни с людскими совпадают редко. Посеял зерно, а дождей нет и нет. Земля сохнет, по ней, как говорят, хоть тройню роди, а воду приведи. Вот бригадир Селезнева и носится, будто угорелая, от водохранилища к полю и назад, улаживает конфликт между землей и небом. Зато сама домой едва заглянуть успевает. Благо, Маша дома, сделает все, что надо.

Наконец собрались вечером за столом. Нарядные, как и положено в праздник. Отец с сыном при галстуках, мать с дочерью в голубых кримпленовых платьях. На­полнили рюмки, чокнулись. Василий только хотел что-то сказать, как дверь распахнулась и в проеме возникла белобрысая, с прилизанными волосами и оттопыренными ушами соседская девчонка Нюра.

– Ой, тетенька Анна, вас по телевизору показывают, включайте скорей! – зыркнула глазами, спохватилась. – Ой, здравствуйте! – и шмыгнула, как мышь, за дверь.

По экрану, пока телевизор не прогрелся, мчали резкие и стремительные, точно сабли в атаке, полосы. Но голос уже слышен. Не Анны Михайловны голос, чей-то другой. Этот женский голос говорит, что Петр Селезнев был самым ярким и светлым мгновением в жизни Анны Михайловны, что для нее он не погиб, остался в сердце навек. И каждое утро, прежде чем идти на работу, она подходит к памятнику Петру, делится с ним своими думами и заботами.

Анна Михайловна, подсевшая поближе к телевизору, загоревала, затаилась. Ей бы хотелось закрыть собой телевизор, чтобы никто ничего не видел и не слышал, или объяснить, что она тут ни при чем. Но сама оставалась тиха и неподвижна. Пред ней промелькнула картина недавнего районного торжества. Как жену героя ее пригласили в президиум. Впрочем, так бывало и прежде. Но когда она, немея, шагнула от своего Васи на сцену, за спиной раздался шепот: «Чья ж это жена, Василь Антоныч, твоя аль не твоя?». Острый, едкий на язык Василий смолчал. Анна Михайловна обернулась, будто косынку на плече поправила, и ощутила в его взгляде жгучий укор.

А на телеэкране Анна Михайловна идет по хлебному полю и словно бы разговаривает с Петром Селезневым, хотя губы ее плотно сжаты. Слышатся слова (ее слова!) о том, как он любил землю, умел обращаться с ней, как щедрым урожаем откликалась благодарная земля.

– Пойдем, сынок, покурим, – отодвинул стул Василий.

– Пойдем.

Что-то в ней дрогнуло, нарушилось, заметалось, как будто внезапно открылась дверь, и тихий непрошеный сквозняк загулял по комнате, вороша и передвигая все вокруг. Глаза смотрели невидяще, отстраненно, обращенные как бы в самое себя, то ли в надежде разобраться, что же все-таки происходит, то ли просто отдыхая от слишком яркого и плотного света экрана. В путанице мыслей, чувств ей становилось нехорошо, тоскливо, и она вдруг подумала, что, может, Маша хоть что-нибудь подскажет, хоть как-то поможет отвлечься.

– Машенька! – позвала она.

Никто не отозвался.

Анна Михайловна оглянулась. Оказывается, она и не заметила, как Маша вышла.

А по телевизору уже передавали концерт, и полная певица с пышной прической и гладким неулыбчивым лицом пела: «Ты не печалься, ты не прощайся, ведь жизнь придумана не зря...».


Тайган


В субботний августовский вечер мы сидели на веранде дачи, наслаждались плывущей с близких гор мягкой прохладой и рассуждали, помнится, о том, что под напором грохочущего, раскаленного века постепенно утончаются, а то и вовсе утрачиваются прочные некогда человеческие привязанности, непокорное свободолюбие подменяется обособленностью, отзывчивость – отчужденностью… Вдали от сутолоки, телефонных звонков мыслилось неторопливо, привольно. Под стать шла и беседа – без едких реплик и вздорных речей. Каждому хотелось расслабиться, не дергать нервы, тихо и покойно дождаться ужина, а затем уснуть под неумолчный глубокий гул реки.

– Какие уж нынче привязанности, – заговорил Евгений Григорьевич, когда до него дошел черед. – Из-за любой мелочи, любого пустяка люди готовы рассориться... Иной раз любо-дорого смотреть: годами в друзьях ходят, куда один – туда и другой. И взгляды у них совпадают, интересы тоже, словом, встречайся и радуйся. Но вдруг ни с того, ни с сего – в разные стороны. Будто черная кошка меж ними пробежала. Да что там кошка... Знаете, может, неподалеку отсюда были дачи Герасимова и Майоро­ва. Были, да сплыли. Сейчас у них другие владельцы. Так вот, тогда всем казалось, что лучше друзей не сыскать. Оба известные ученые, с именем. Чуть ли не с детства все вместе и вместе. И дачи-то строили рядом. Но у одного огород чистенький, без порчи, а у друга-соседа хоть караул кричи. Оказывается, прижилось на участке Герасимова семейство жаб. От них вредителям никакой пощады. Узнал Майоров, в чем секрет, и переманил жаб к себе. Вражда меж соседями началась лютая. Оба даже дачи продали, чтоб не видеться больше. А из-за чего? Из-за какой-то твари.

– Прошу прощения, но тут нет ничего странного. Еще Гоголь таких описывал. А ведь чего, вроде, проще: читай классику да мотай на ус, учись у своих сограждан и зверушек всяких, что пока еще здравствуют. Нет, мало мы перенимаем доброго, ох, как мало! А ведь примеры на каждом шагу, как росинки по утренней траве рассыпаны.

Николай Васильевич, хозяин дачи, покачал крупной седой головой, с едва заметными пролысинами. Всю жизнь он проучительствовал то в сельской, то в городской школе, и его склонность к сентенциям была нам знакома. Знали мы также, что будучи человеком скромного, даже застенчивого нрава, Николай Васильевич редко вступал в наши разговоры, посиживая где-нибудь в дальнем углу стола, поглядывая на нас глазами выцветшей голубизны. И лишь когда что-то сильно его заденет, встревожит, отважится привлечь к себе общее внимание. С ним или подле него приключалось немало любопытных историй, и слушать старого учителя было удовольствием. Вот и сейчас чувствовалось, что одна из таких историй просится наружу, и он сдерживает ее, боясь показаться навязчивым.

– Продолжайте, Николай Васильевич, – заговорили мы наперебой. – Ну, пожалуйста!

Он откашлялся, глаза его как-то враз помолодели.

– Может, это не совсем по теме... Но ведь все вокруг настолько переплетено, взаимосвязано, что трудно отделить одно от другого, не оборвав живую нить... Случай, о котором я хочу вам поведать, произошел давно, лет сорок тому назад, когда председатели колхозов не пылили по дорогам на машинах, а единственным и надежным транспортным средством у них была лошадь. Жили мы тогда в Белогорке. Я не большой знаток животных, но лошадей, что были как бы приписаны к селу, знал наперечет. Среди прочих выделялась «водовозка» – костлявая, широкая, неповоротливая кобыла. Жена конюха Марфа разводила однажды опару в горшке, который на сельский лад макитрой зовется, увидела водовозку и говорит: «Та гляньте, она ж як моя макитра. Ей-богу, макитра и есть!». С тех пор и прилипло к ней – Макитра.

Ходила она себе от колодца или родинка по бригадам, к столовой да обратно, кляла свою тоскливую участь и ведать не ведала, что и для нее наступит звездный час.

Как-то мимо Белогорки в сторону Мерке прогоняли ко­ней английской породы. В школе занятия прервались, так ребятишкам захотелось посмотреть на чистокровных верховых лошадей. Длинноногие, поджарые, нетерпеливые, в каждом по ветру сидит – залюбуешься. Дело было под вечер, а путь им предстоял дальний. Решили: пусть они переночуют в селе. Привели в порядок конюшню, задали корм по первому классу... Ночью жеребец Гектор, самый отчаянный, сорви-голова, освободился от пут, выбрался из конюшни и давай разгуливать по двору. Тут Макитра ему и подвернулась. Была она в самой поре. Не раздумывая долго, Гектор покрыл ее. А утром ушел на английский манер – не прощаясь.

Следующей осенью родила Макитра жеребенка. Поздний он получился, забавный. Длинная шерсть на тощих боках лохматится, уши торчком, а резвый какой – ни минуты на месте не простоит. Макитра довольна, так блажь по морде и струится. На него горделиво поглядывает, а на других матерей – с превосходством.

Проходил жеребенок зиму при Макитре, подрос, глаже стал. Пришло время, начали отбивать жеребят от кобыл, а он ни в какую. Мечется, бегает, не дается. Уже тогда пастухи окрестили его Тайганом – киргизской борзой. В конце концов от Макитры отлучить сумели, зато в свой жеребячий табун, где сплошь одни юнцы, влиться не пожелал. Сколько ни бились – все напрасно. Бродит в сторонке, сам по себе. Дичится общения со сверстниками.

Попытались его заарканить. Куда там! Только приблизятся – он в бега. Стремительный, от всех уходит. И хитрый: заметит верхового, сразу смекнет, что кругом обложить могут. Задерет хвост трубой и айда в горы.

В тот год холода подкатили к нам рано. Пожухла на склонах трава-мурава. Землю прихватило морозцем, она отвердела до звона. Тайгану это не по душе пришлось, спустился он пониже, туда, где скирды сена. Подойдет, наестся вдоволь, а потом гуляет себе по полям да долам.

Особенно приладился он ходить к скирде, что у Зеленого ручья. Удобно все-таки: и сено жевать, и водичку студеную тут же хлебать. А все живое, подобно человеку, тянется к удобствам. И никак этого не переменить.

Заприметив, когда Тайган появляется у этой скирды, конюх Потапыч вместе со своими ребятами спрятались в сене. Теперь, думают, никуда ты, голубчик, от нас не денешься. Приготовили аркан, ждут. Вскоре он пришел. Тычется мордой в сено, а у самого ушки на макушке, чует неладное. Метнули аркан, да только Тайган в этот миг как раз головой тряхнул, будто муху отгонял. Слетела петля, едва головы коснувшись. Он как прыгнет в сторону и сразу вскачь ударился. Копыта бьют барабанную дробь, вороная грива флагом развевается. Глазом не успели моргнуть, как он уже скрылся за взгорками, в глухом арчовнике. Долго его не видели. Напуганный людьми, Тайган старался держаться подальше от них. Питался чем придется, но гор не покидал.

И все-таки когда упали большие снега, ему пришлось возвратиться к стогам. Ступает он осторожно, чутко прислушивается к шорохам, тонкие вздрагивающие ноздри на лету ловят запахи. Весь как натянутая тетива. Видно, помнит, что подстерегали его, пытались поймать.

Но только короткой оказалась у Тайгана недобрая память. Да и мог ли он знать, что беда наваливается именно тогда, когда ее перестаешь ожидать?.. Ходил он к скирде одной тропкой. Там Потапыч и поставил ловушку. Как-то Тайган стал сеном лакомиться и угодил ногой в петлю. Рванулся что было сил, но веревка, обвитая вокруг вбитого в землю березового кола, держала прочно. Долго Тайган метался, не желая примириться с поражением, пока, наконец, не упал, обессилев, на взрытый копытами снег.

Николай Васильевич замолчал, отвернувшись к окну. Может, заново переживал то, о чем рассказывал, а, может, припоминал, как же дальше-то было. Мы не торопили его. Вечерний воздух густел, наливался тишиной.

– Отвели Тайгану в конюшне стойло получше, – продолжал Николай Васильевич. – Фыркает, никого к себе не подпускает. А как с кормом-то быть? Потапыч затылок чешет. Наконец осенило его: сделать в крыше окно и бросать корм сверху. Дня три Тайган так ни к чему и не прикоснулся. Но голод не тетка. Помаленьку стал брать. Потапыч наблюдал за ним, ждал, пока он пообвыкнет. Бывало, встанет чуть поодаль и разговаривает: «Не серчай, Тайган, что спутали твои планы. Поживешь, увидишь: здесь и еда слаще, и подстилка суше. Воля она тоже, брат, не всякому подходит. Нынче снег вон как глубок, по нему ты не очень-то разбежишься, волки быстренько достанут. А у нас тебе хорошо будет, не пожалеешь...».

Тайган поначалу диковато вздрагивал, косил глаза, слушал с неохотой, недоверчиво, но постепенно доброжелательная настойчивость Потапыча одержала верх. Теперь как только Потапыч войдет в конюшню, заговорит с ним, он поворачивает в его сторону голову, прислушивается, будто понимая, о чем идет речь. А у Потапыча своя тактика. То хлебом, то сахаром его балует. А сам в это время легонько поглаживает ладонью по спине, задерживая ее там, где седлу быть: пусть, дескать, навык образуется.

Многие в Белогорке интересовались, как приручается Тайган. Но пуще всех интересовался председатель нашего колхоза, решивший приспособить этого красавца для своих повседневных поездок. Он частенько наведывался в конюшню, прихватывая что-нибудь лакомое. Тайган видел его рядом с Потапычем, смягчался, позволял приблизиться к себе, брал из рук председателя лепешку. Один смельчак поспорил, что запросто войдет в стойло к Тайгану и накормит его. Крепко он поплатился за это. Тайган так резанул зубами плечо, что не будь он в тулупе, остался бы калекой.

Летели дни, проходили недели.

– Объезжать пора, – сказал как-то председатель. – Готовь, Потапыч, Тайгана. Самолично поеду.

– Не рано ли? – засомневался Потапыч.

– А чего тянуть? Пора...

– Оно-то вроде и так... Боюсь, зашибет он тебя, председатель.

Но тот лишь посмеялся в ответ. Был он хоть и грузноват, но силен, цепок, верхом ездил с малолетства, можно сказать, родился в седле. Предостережение Потапыча показалось ему вздорным.

– Готовь на завтра. Увидишь, какой я джигит.

Конный двор большой, есть где разгуляться. Тайгана держат на двух арканах, по пять человек с каждой стороны. Он перебирает тонкими ногами, всхрапывает, нервничает, догадывается, знать, что не обычная прогулка ему предстоит. А когда седло надели, напрягся, дрожит, головой потряхивает.

Председатель не зря считался хорошим наездником. Мгновение – и уже в седле. Что тут началось! Тайган рванулся вправо, влево, взвился на дыбы, стал брыкаться, пытаясь сбросить седока. Но тот словно слился с ним, ничем его не возьмешь. Пыль кругом, крики, топот. Мы уже думали, что одолел председатель, вот-вот выбьется Тайган из сил, присмиреет, как он вдруг со всего маху упал на бок. Еле председатель успел освободить ногу из стремени. Только случайно его не придавило. Все сразу кинулись к нему, арканы ослабили, Тайган и воспользовался этим. Вскочил и через ворота прямиком в горы. Бросились было догонять, но куда нашим лошаденкам до него! Они по земле топают, а он словно птицею мчит. Красиво, сильно мчит, впору не ловить его, разбойника, а любоваться. Версты через три, поняв бесполезность своей затеи, мы остановились. Он тоже придержал на мгновение бег, повернул голову, глянул на нас презрительно: мол, эх, вы, недотепы, и полетел-понесся дальше, к сине-зеленой горной гряде.

Помню, я тогда порадовался за него. Свобода доступна далеко не всем, кто ее достоин. И уж если Тайгану удалось вырваться из сытной кабалы, то пусть вдоволь хоть нагуляется, надышится привольем. Потапыч огорченно вздыхал: «Эх, теперя до самой зимы, считай, не поймаем. Одичает, сызнова ублажать, подход искать придется».

Тогда мы и предположить не могли, что спустя каких-то три дня вновь свидимся с Тайганом и не где-нибудь, а в конюшне. Исхудалый, шерсть на боках всклокочена, хвост в репьях, морда исполосована колючками – боже мой, до чего он был непохож на того выхоленного обласканного Тайгана, которым мы привыкли восторгаться. Оказывается, блуждая в горах, он зацепился концом аркана за корявую арчу, стал рваться, метаться, пока не запутался совсем. Он уже хрипел, изнемогал от жажды и голода, когда на него наткнулся чабан. Случись это зимой, съели бы его волки.

Вид у Тайгана был измученно-пристыженный, как у школьника, сбежавшего с урока и попавшего в дурную историю. Словно заглаживая свою вину, он позволял Потапычу делать с собой все, что понадобится, – и мыть, и скрести, и расчесывать, заискивающе тыкался губами ему в плечо, посапывал доброжелательно, всячески норовил выказать горячую лошадиную симпатию. Потапыч рад-радешенек, что Тайган нашелся, сам готов лезть целоваться, но держит его в строгости, покрикивает: «Набедокурил, чертяка, а теперя подлизываешься? Ном-мер не пройдет!».

Через неделю Тайган был уже в форме. Все в нем разгладилось, горделивая стать опять появилась. Ходит пружинисто, игриво, кто посторонний подступится, того и гляди куснет или шибанет ногой. Председатель говорит:

– Пока он совсем не забыл, чем его дурь оборачивается, надо объезжать. А то слишком вольготно живет. Когда жратву горбом зарабатывать станет, сразу поумнеет. Мне вон сколько по хозяйству мотаться надо. Не всякий конь выдержит. А этот, чувствую, выдержит. Двужильный. Нечего тянуть, давай начнем объездку.

Потапыч колеблется: вроде бы и вправду пора и все-таки боязнь берет. Еще прибьет председателя. Предложил:

– Может, лучше я поначалу попробую?

Подумал председатель, согласился.

– Что ж, попробуй.

Тайган, видно, крепко уважал Потапыча. Принял его в седло, даже не шелохнувшись. Вскинул голову, прошелся по двору сначала шагом, потом легкой рысью, не скрывая, что ему приятна эта ноша. Да и худое, морщинистое лицо Потапыча прямо цвело. Что ж, когда такой красавец покорился, под тобой вытанцовывает, к каждому твоему движению прислушивается, как тут не порадуешься.

Председатель тоже доволен.

– Слезай, – кричит, – Потапыч, мой черед. Есть сегодня повод – бешбармаком угощать буду.

На сей раз Тайган отнесся к нему спокойно. Поездил председатель кругами по двору и командует:

– Снимайте арканы, никуда он не денется, смирился.

Но только развязали арканы, Тайгана как подменили. С места в карьер взял, умчался с седоком неизвестно куда. Мы растерялись, не знаем, что делать. Кидаться вослед – смысла нет, стоять и ждать – а чего, собственно? Недобрые предчувствия теснились в душе. Казалось: худо, очень худо придется председателю, сбросит, затопчет его Тайган. Потапыч, черней грифельной доски, головой трясет: «Ох, и осел я, старый болван, как я не разгадал его замысел, как допустил председателя...».

Весеннее солнце бодро катилось по небу. Время подходило к обеду. Молча мы разошлись по своим делам. Только Потапыч остался. Я вел уроки в пятом классе, рассказывал о катетах и гипотенузах, а сам неотступно думал о председателе. Как он там? Удастся ли ему удержаться в седле или, если свалится, хотя бы уцелеть?

Воздух мутнел, длинные тени ложились на землю, когда я опять очутился подле конюшни. Здесь готовились к поиску председателя. Стояли оседланные кони, Потапыч, мрачный, еще более осунувшийся, распределял, кто в каком направлении поедет. Завидя меня, он спросил, могу ли я отправиться на поиски. Не успел я ответить, как раздался чей-то радостный крик: «Председатель, председатель вернулся!».

Тайган шел медленно, вся морда была в хлопьях пены, бока потемнели, лоснились от пота. Посередине двора он остановился, низко опустил голову, словно признавая свое поражение. Но и победитель выглядел ничуть не свежее. Руки и лицо исцарапаны, исхлестаны ветками, от пиджака одни клочья остались, фуражка где-то слетела, черные длинные волосы были спутаны, посеребрены пылью. Высвободив ноги из стремян, он с трудом спустился на землю. Достал из кармана носовой платок, вытер Тайгану морду, легонько похлопал его по холке: «Силен, бродяга!» – и, передав Потапычу поводья, пошел, тяжело ступая, домой.

С той поры председатель стал ездить только на Тайгане. И так привязался к нему, что если, скажем, Тайган прихворнет, то он лучше пешком пойдет, но на другую лошадь не сядет.

Как-то, может, через год, может, через полтора, Потапыч говорит мне:

– Слушай, Коля, на Сусамыре большие скачки объявлены. Председателю охота Тайгана испробовать. Айда с нами, втроем оно веселее.

Помню, шла череда майских праздников, школа отдыхала, и я обрадовался, что удастся развеяться.

Место для скачек было подобрано удивительное. Средь яркой зелени – кумачовые полотнища тюльпанов, уходящих по склонам в пронзительную голубизну неба. Серебристые ручьи, пахнущие ледниковой колыбелью, были полны форели. И повсюду – юрты, табуны лошадей.

Тайган сразу привлек внимание. Подойдут к нему, языками пощелкивают, лезут потрогать... «Убьет!» – предупредил Потапыч. Любопытных стало ещё больше, но стояли они теперь поодаль.

Судейская коллегия, как и полагается, сплошь из аксакалов. В белоснежных чалмах, сидят на кошме, чай пьют. Тайгана к ним подвели, глаза у всех засверкали, но руками машут, протестуют: чистокровка, дескать, нельзя, не допустим к скачкам. Пришлось показать им свидетельство, где Тайган официально значился сыном Макитры и Гектора. Против бумаги и аксакалы бессильны. Покрутили-повертели ее и согласились.

Кони участников состязаний в расшитых, разноцветных попонах – красных, синих, фиолетовых, желтых... На солнце все это играет, создает приподнятый, праздничный настрой. Выстроились всадники первого заезда. Смотрю, из толпы зрителей тычут пальцами в сторону председателя и хохочут, чуть ли не падают. Я никак не мог понять, в чем дело. Потапыч объяснил мне, что обычно стараются облегчить ношу скакуну; здесь вон тоже среди джигитов одни юнцы; и председатель, мужчина пудов на пять, для Тайгана, конечно, не подарок.

Выстрел кнута – и кони понеслись. Один за другим они обходят Тайгана. Потапыч волнуется, толкает меня в бок: «Ну, что он его придерживает, что не даст волю?.. Серый уже далеко ушел, не догнать... А теперь еще и Гнедой туда ж... О чем он думает, а? Эх!..».

Когда заканчивался первый круг, Тайган был чуть ли не в хвосте. Видно было, он сам недоволен, кусает удила, рвется вперед. И едва председатель отпустил повод – будто пятидесятисильный мотор включился. О, как стремительно он набирал скорость, как вихрем проносился мимо тех, кто еще только что казался недосягаемым. Зрители повскакивали с мест, свистят, гикают, улюлюкают. Вот уже Тайган поравнялся с Серым, идет ноздря в ноздрю. Остается последний круг. Серый прямо распластался, стелется по земле. Председатель легонько взмахивает камчой – и опять происходит чудо. Тайган оставляет Серого позади.

Пока судьи определяли остальные призовые места, председатель лежал на травке и оценивающе разглядывал скакунов, подготовленных для другого заключительного вида соревнований – аламан-байги.

– Ты что, – спросил Потапыч, – и сюда метишь?

– А как же!

– Перестань жадничать. Тайган еще неопытен, пускай отдохнет.

– Э-э, нет! Такому коню одной победы мало. Зачем обижать. Да и мне разминка не помешает.

– Тогда возьми моего коня.

– Только Тайган. И хватит об этом.

Потапыч обиделся и замолчал.

Аламан-байга собирает всех, кто способен передвигаться, кто хочет показать свою силу и ловкость. Метров за четыреста от старта бросается туша козла, ее надо схватить и доставить в условленное место. После сигнала к туше ринулась масса народа – словно камнепад обрушился на долину. Председатель на этот раз не сдерживал Тайгана и сразу же опередил соперников. Низко свесившись с седла, почти касаясь головой стремени, он подскакал к цели, рывком поднял козла и положил его перед собой. Оставалось каких-нибудь сто метров до юрты, когда ему наперерез выскочили три джигита. Они вцепились в тушу, стараясь перетянуть ее каждый в свою сторону. Но численное превосходство, используемое вразнобой, всегда бесплодно. Джигиты теснились, мешали друг другу, а тут еще Тайган так хватанул за ляжку одного из них, что он, взвыв от боли, ускакал куда глаза глядят. Остальные джигиты замешкались, азарт сменился растерянностью, и председатель, конечно же, воспользовался этим.

Два приза в один день – это редкостная удача. Мы ликовали. Знатоки лошадей толпились возле нас, восхищались Тайганом, спрашивали, за сколько мы могли бы его продать. Председатель посмеивался, пощипывал реденькие подковообразные усы и заламывал баснословную цену, от которой даже бывалых перекупщиков бросало в дрожь.

Под утро нас разбудили крики, выстрелы. Пулей мы вылетели наружу. Потапыч, спавший в юрте подле коновязи, возбужденно размахивал руками, рассказывал, что произошло. Оказывается, группа джигитов пыталась выкрасть Тайгана. Им удалось перепилить ему задние железные путы. Но Тайган хитер. Лягнул подвернувшегося джигита копытом в бок. Тот, постаныва
^ Плыла через залив рыба


Озеро напоминало раскаленную багровую лаву гигантского вулкана, готового взбугрить ее, раскачать до изнеможения, исторгнуть тяжело-кровавыми валами на дремотную тишь берегов. Острые изгибы волн вспыхивали пламенем, неудержимо и оп