Реферат: Проблема Ябыла сформулирована сравнительно поздно: в 17 веке как морально-когнитивная проблема, и в 18 веке уже как центральная проблем западной цивилизации

А.Л. Доброхотов.

Проблема Я как культурологический сюжет: коллизии позднего Просвещения и Контрпросвещения1

Несмотря на многовековой опыт исследования души как самости, проблема Я была сформулирована сравнительно поздно: в 17 веке как морально-когнитивная проблема, и в 18 веке – уже как центральная проблем западной цивилизации. Рубеж этот достаточно заметен: античный мир размышляет о человеке, о душе, о «сердце» (т.е. личностной сердцевине души), об «уме» (в котором имплицитно содержится Я), о «персоне» (что далеко не тождественно «лицу» Нового времени); христианский мир открывает принцип личности, но по сути видит рождение личности только в предстоянии перед Богом. И лишь на заре Модернитета мы видим осознание Я как некой автономной субстанции. В этой статье рассматриваются некоторые аспекты тематизации Я в культуре позднего Просвещения и его идейных оппонентов. Поскольку речь пойдет о Я как одной из основных интуиций Нового времени, необходимо задать теме определенный культурологический контекст. К середине 18 века очевиден кризис научной парадигмы Нового времени. Механика, математика и астрономия перестают поставлять универсальные формулы для описания природы. Обозначаются контуры новых наук: биология, химия, психология, языкознание, история, этнография, археология, политология, – эти и другие научные направления изучают теперь то, что раньше считалось областью случайного или даже вовсе внеразумного. Тем самым появилось представление о рациональном (по форме) знании предметов по крайней мере не вполне рациональных. Отсюда потребность в рассмотрении того типа реальности, который не совпадает ни с природой, ни с субъективной разумной волей. С чем и связана рефлексия о «цивилизации» и «культуре» как ближайшем проявлении этой реальности. Открытие «культуры» и расширение сферы рационального делает ненужной онтологическую иерархию, позволяет разместить ценности на одной плоскости, в одном гомогенном измерении. Чтобы убедиться в действенности описанной морфемы и ее важности для духа времени, стоит взглянуть на самый широкий контекст попыток построения гомогенных миров, т.е. миров, в которых принципиальная однородность среды дифференцируется не причастностью к «высшему», а способностью к варьированию и релятивизации «тоноса» среды. Появление – пусть вчерне – новых научных дисциплин позволило потеснить детерминизм и обострить внимание к бессознательно-телеологическим аспектам реальности. Жизнь – история – язык – искусство – «животный магнетизм» – «духовидение»… Все это требовало категории цели, но совсем не всегда нуждалось в целеполагающем субъекте, идеал которого выработал XVII век в противостоянии Ренессансу. Перцептивно-аффективный субъект, вписанный в среду, лучше соответствовал новой картине целого. Появился неведомый ранее европейскому сознанию принцип историзма и скоро будет сформулирована его предельная ценность – прогресс. Борьба в концепциях историков «случайности» и «провидения» как движущих сил истории показывает востребованность новой объяснительной модели развития цивилизации, в которой непрерывность развития заменит эсхатологическую прерывность и эстетическое безразличие ко времени. Веком был открыт естественный плюрализм культур: географическая экспансия Европы, колониализм, миссионерство, археологические раскопки, – все это обнаружило не просто варварские, но именно альтернативные культуры. В соединении с руссоистскими разочарованиями это составляет синдром отрицания однонаправленного развития цивилизации. У науки появляется вкус к энциклопедической классификации и таксономии пестрых феноменов действительности: номотетический подход несколько потеснен идиографическим. Барочный эмблематизм обретает второе дыхание в этом научном рокайле. Проявляется интерес к национальной самобытности, к фольклору. Пока это происходит в таких невинных формах, как плодотворный интерес к «особенному», не растворившемуся во «всеобщем», что обогащает плюральное представление о культуре. Но Гёте – по крайней мере – уже видит в этой тенденции некую угрозу и развивает (в полемике со штюрмерством и ранним романтизмом) контра-мотив: рассуждения о «мировой литературе» и «мировой культуре». Такая форма конфликта универсального и партикулярного только подчеркивает, что однородная десакрализованная среда культуры уже сформировалась как некая общая оболочка. Изменился характер европейского гуманизма: индивидуалистический гуманизм XVIII века, идеалы гражданского общества, борьба за права личности, права «естества» требуют не универсальной нормы (защищенной авторитетом власти), но – автономии лица с его «малым» культурным миром или автономии сравнительно небольшой группы со своими ценностями и основаниями для солидарности (нуклеарная семья, салон, клуб, кафе, кружок, масонская ложа). Просвещенческий педагогизм в свою очередь развивает этот мотив как требование бережного отношения к своеобразной личности воспитуемого. Критикуется репрессивный характер традиционных моральных норм. Либертинаж борется с «противоестественностью» этики. Штюрмерская литература по-немногу поэтизирует насилие и темные аффекты. В свете этого понятен сдвиг умственного интереса эпохи от этики к эстетике с ее неповторимыми формообразованиями в качестве предмета понимания, и сосредоточенные размышления над феноменом игры, в котором веку иногда видится тайна культуры. Возникают заметные сдвиги в стилевых формах искусства, в его топике, в диспозиции и статусе жанров. Так, «интимизируются» классицизм и барокко; формируется психологический роман и «роман воспитания»; закрепляется эпистолярный жанр; появляются «готические» мотивы в литературе и живописи; обозначается «виртуальная» архитектура (Пиранези, Леду); в литературу приходит «культурный эксперимент» (Свифт, Дефо, Вольтер); реабилитируются «чудак» (Стерн) , «мечтатель» (Руссо), «авантюрист» (passim); признается «равночестность» музыки другим высоким жанрам; по немногу восстанавливается уважение к мифу. Вообще довольно характерна для века жанровая доминанта литературы и музыки, которые, если и не оттесняют другие жанры, то меняют их изнутри. Появляется своего рода «культурный утопизм». Спектр его тем – от программы просвещенного абсолютизма (с его стратегией руководства культурой) и мечтаний об эстетическом «золотом веке» (Хемстрехейс) до садово-парковых «единений с природой» и странствий культурных «пилигримов». Стоит заметить, что утопия – верный признак десакрализации мира и перенесения идеала в «здешний» локус. Естественно, в этой атмосфере сгущаются релятивизм и скептицизм – постоянные спутники перезрелого гуманизма. Но они же по-своему логично пытаются «обезвредить» претензии догматизма их сведением к «культурной обусловленности». Кант называет скептицизм «эвтаназией чистого разума», но надо признать, что скептицизм XVIII века не отказывал разуму в праве обосновать несостоятельность догматизма, для чего иногда требовалось именно «культурное» разоблачение. Налицо быстрое становление «незаконнорожденного» сословия: европейской интернациональной интеллигенции, соединяющей огромное влияние на общественное сознание с весьма удобным отсутствием прямой ответственности за свои идеи и проекты. ^ Активно этаблируется медиа-культура. В этом контексте (хотя и не по этим причинам) появляется профессиональная художественная критика. Формируется интерес к бессознательному и стихийному. Обнаруживается, что эти феномены и процессы вполне могут иметь свою рефлективно постигаемую (post festum) форму. «Месмеризм» может лечить, поэзия может осваивать «сумеречные» состояния души, оккультизм – налаживать коммуникации с иными мирами... Такие взаимно полярные формы, как мятеж и традиция, могут равно опираться на воплощаемый ими «бессубъектный» смысл. Гегелевская «хитрость Разума» (List der Vernunft) – лишь одно из продолжений этой цепочки интуиций. К концу столетия французская политическая и английская промышленная революции демонстрируют фантастическую способность активного автономного субъекта творить собственные «миры» вместо того, чтобы встраиваться в мир, данный от века. Этого реестра культурных форм с избытком достаточно для того, чтобы почувствовать как радикальность новой аксиологии, так и стремление XVIII века все же сохранить чтимую им исходную интуицию раннего модернитета: связь разума свободного индивидуума (Я) со сверхиндивидуальным смыслом. Весь вопрос в том, чем обеспечено единство смысла. Веку кажется, что внеприродное обоснование этого единства было лишь следствием культурной слабости «старого режима» и держится только усилиями клерикалов, что пришло время перейти от онтической субординации к субъектной координации; от субстанции к реляции. Поэтому онтическая однородность – ведущая идея модернитета. Можно заметить, что объединяющим мотивом в нашем списке новаций было ощущение бесконечной свободы и дробности переходов от состояния к состоянию. Переходов, способных соткать целое без того, чтобы выстраивать жесткую иерархию ценностей. Превращение иерархии в горизонтальное измерение равноценных явлений пока еще не грозит деструкцией культуры. Борьба с пережитками схоластики еще не выродилась в культуру реифицированных абстракций. Быт пока еще светится бытием. Просто ответственность за целое переносится на талант мастера, правдивость «непосредственного» восприятия, трезвомыслие недогматического рассудка, добросовестность труженика, неиспорченность естественного чувства и т.д. Удивительно – на первый взгляд – что в этом культурном контексте Я как принцип не девальвируется, а, напротив, становится форсированной темой. Но в том и дело, что автономное Я как совпадение единичного и всеобщего оказалось оптимальной основой для баланса различных культурных импульсов. Очевидно, что Я проблематизируется в эпоху проявления галилеевско-ньютоновского пространства, гомогенного и изотропного пространства новой науки. Это квантитативное пространство заменяло собой квалитативный мир средневековья, где каждый слой универсума был тщательно квалифицирован особой топологией. Природная целостность и автаркия такого пространства сделали излишним измерение трансцендентности. В это же время более или менее синхронно формируются другие культурные типы пространства. Географическое пространство, созданное колониальной, миссионерской и торговой экспансией Европы рождает пробраз глобального сообщества. Экономическое пространство конструирует собщество транслокальных рыночных отношений. Политическое пространство строит абсолютистский универсум с его однородным национальным измерением и единым властным центром. Деизм – самая влиятельная религиозная парадигма XVII века – предлагает рассматривать тварный мир как произведение, отпущенное творцом в «свободный полет», как совершенный механизм, не нуждающийся во вмешательстве автора, что придает миру системную цельность именно в качестве природы, а не одного из уровней бытия. Но и человек таким образом интерпретируется как локализованное в природном пространстве и времени Я. К середине XVIII века этот гомогенный мир переживает определенную мутацию. В целом весь модернитет проходит под знаменами и лозунгами антропоцентризма, но толкование этой ценности динамично меняется (что, собственно, и составляет стержень культуры Нового времени). XVIII век, в отличие, от своего предшественника, в центр культурного универсума ставит не человека-героя, а человека естественного, чье достоинство и благородство связаны не с исключительностью его миссии, не с его подвижничеством, но с отведенным ему природой (но и только ему) местом, которое можно обустроить и очеловечить, развернув свои задатки . Излюбленная герменевма этой эпохи – образ «великой цепи бытия», в которой находит свое место в качестве звена любой природный тип. Эта модель заняла историческое место посредника между иерархизмом средневековья и эволюционизмом XIX века. Соответственно, и гомогенность мира требует теперь другого прочтения. XVII век мыслил единство мира обеспеченным через союз Творца, природы, разума и человека. Непростые соотношения этой четверицы во всяком случае предполагали, что человек есть носитель нетварного разума и спаситель тварной природы. Такая роль требует особой культурной оптики: мир следует видеть как хорошо структурированное поле предметной деятельности человека-миссионера. Век же XVIII-й переживает утрату связи с трансцендентностью и пытается спроецировать «потусторонние» ценности на плоскость «здешнего» мира. Нельзя сказать, чтобы такой механизм проекции не был знаком XVII веку : ведь задача построения автаркичного природного мира сосуществует уже с эпохой зрелого гуманизма. Но системный перевод на новый язык начинается только в век Просвещения. Новая культурная оптика требует умения увидеть не просвечивание высшего через низшее, а свечения низшего собственным внутренним смысловым светом. М.И. Свидерская, анализируя творчество Шардена, пишет об этом феномене так: «Не только тональная гармония, построенная на переходах цвета из “оттенка в оттенок”, но и особая техника обеспечивает в живописи Шардена необыкновенное – нераздельное – единство предметов (и фигур), их материального субстрата, и окружающей их среды. В отличие от голландских натюрмортов XVII века, вещи в полотнах Шардена субстанционально гомогенны с пространством, воздухом, светом и тенью […]. Динамика мазков, живая вибрация красочных акцентов и валёров – квантов света, растворенных в цвете – неостановимый процесс распадения и созидания вновь пластической формы не только наполняют произведения мастера дыханием жизни, но и позволяют его колористической гармонии сделаться «серой» по Хогарту: объединяющий тон то в более холодном, серебристо-сером, то теплом, золотисто-коричневом ключе, сохраняет внутри себя богатство “ярких раздельных” красок, одновременно и заявляющих о своей обособленности (вместе с эффектом распадения эскизных мазков), и вновь на глазах зителей сливающихся в богатом созвучии.»2 Эта характеристика новой культурной оптики позволяет увидеть новое позиционирование субъекта. В «стране» Шардена вещи, как нам объяснил автор, моделируются состояниями среды. Это в свою очередь заставляет глаз быть не столько «мыслящим», сколько «осязающим» . Более того, континуальность и гомогенность предмета и его среды требует не пассивного созерцания, а активного участия в сборке изображения. Это, конечно, сравнительно мягкая форма участия, но она уже по-новому позиционирует зрителя. Его зрительское время становится медитативно-созерцательным, становится длительностью. Такое время столь же небезразлично к изображению, как небезразлично время читателя книги и слушателя музыки, поскольку их нарратив предполагает определенный тип длительности. Поворот, осуществленный Шарденом, это нечто большее, чем неслучайная «эскизность», проницательно замеченная Дидро, но свойственная в пору зрелости XVIII века не одному Шардену. Здесь речь идет уже о метаморфозе художественного пространства, которое теперь несовместимо с идеальным моделированием. Моделирование объема видимо как-то связано с оперативным и локомотивным овладением пространством. Овладение этим искусством – старый сюжет, тянущийся с доисторических времен эволюционного переноса глаз приматов с сагиттальной плоскости на фронтальную. Здесь же – у Шардена – перед нами рекурсивный ход культуры, которая нуждается в том, чтобы скрепами феноменального мира стали чувственные перцепции, субъективное время и та сила, которая может их объединить – эмпирическая индивидуальность. Наиболее впечатляющей параллелью в философии того времени будет, пожалуй, учение Юма, осуществившего глубочайшую деструкцию европейских представлений о разуме. Юм, отобрав у мышление идею субстанции, причинности, долженствования и даже тождественного Я, фактически оставил человеку только одну когнитивную силу – свободную ассоциацию впечатлений. Но гуманистическая аура в его философии сохраняется, поскольку этой силы достаточно, чтобы вернуть единство мира обратно, основав его на живом эмпирическом синтезе. Юм извлек из эмпиризма вывод, который предвосхитил идеи Канта: реальное и идеальное не просто лишены возможности совпасть, но и не должны этого делать по своей природе. Между ними лежит принципиальная граница, а потому даже понятия внешней объективности и Я не могут быть сохранены. Бытие — это фактичность данного момента. Отсюда следует не только знаменитое отрицание Юмом реальной причинности, но и фундаментальное изменение самого понятия реальности. Можно предполагать, что в действительности существуют те же закономерности, что и в нашем мышлении; можно предполагать, что объективный мир никогда не откроет нам своих законов или что они глубоко отличны от законов мышления; но общей предпосылкой этих допущений является уверенность в наличии позитивного или негативного аналога субъективности в виде объективного мира. Юм же подверг сомнению саму эту предпосылку, основываясь на том, что субъективность и объективность равно принадлежат к миру идеально-психического, тогда как реальный мир будет всегда онтологически иным. Особенно важной чертой позиции Юма было то, что «иное» обнаруживалось им в первую очередь в самой чистой субъективности, в удельной сфере рационалистической метафизики. Лишенные бытийной значимости, идеальные структуры уступали место реальности вне-теоретического человеческого существования, которую Юм по инерции обозначал как психологическую реальность. Юм вполне обоснованно счел понятие чистого Я главным препятствием для своей «психологии» и попытался доказать, что вместо Я нам дан лишь поток атомарных психических состояний. То, что в классической метафизике было во всяком случае максимальным обобщением мирового многообразия, т. е. понятие бытия как такового, приобрело характер замкнутого в своих границах слоя универсума, который сосуществовал с другими слоями, был равноправным с ними элементом синтеза, а то и зависимым, вторичным феноменом. Если же термин «бытие» закреплялся не за сферой тождества бытия и мышления, т. е. смысла и действительности, а за иными слоями универсума, то бытие приобретало характер иррациональной силы, диктующей идеальным формам свое содержание. То, что было в начале развития эмпирического направления ощущением разомкнутости мира, превратилось в интуицию принципиальной несоизмеримости мира и критериев рационального сознания. В свете этого понятно, что Юм не отрицает Я, как зачастую его упрощенно толкуют, но радикально выводит Я из дискурса об умопостигаемой субстанции, при этом оставляя для Я вполне метафизические функции высшего синтеза. В этом юмовском шаге можно усмотреть интенции всей эпохи позднего Просвещения с ее мечтой о индивиде живом, укорененном в природе, но в то же время не утратившем метафизического первородства. Важно было истолковать Я как эмпирическую живую сингулярность, но в то же время оставить за ним право на обобщающий синтез. Перекликается с этим стремлением и тезис, который принимали в 18 веке (хотя и по-разному) как рационалисты, так и эмпирики,—«знаешь только то, что можешь сам сделать». Тезис открылся с неожиданной стороны после выхода в свет работы Д. Вико «Древняя мудрость италийцев» (1710), где критиковалась картезианская теория самосознания и закладывались основы исторической концепции, провозгласившей, что истинным бытием, в котором может существовать человечество, является его собственная история, чей смысл создавался ее участниками. Здесь Я спасается от того, что мнилось в 18 веке оковами субстанциональности, за счет новооткрытого принципа историзма. Показательно увлечение философов того времени теорией зрения: трактаты Беркли, Рида, Дидро о зрении и осязании направлены на доказательство способности чувства выполнять функцию разума и достраивать впечатление до статуса объекта. Таким же образом Юм и многие его современники (главным образом – соотечественники) спасали для «живого Я» добро при помощи «морального чувства» и красоту при помощи «эстетического чувства». Однако, парадокс не исчезал: единичное Я, присваивающее себе право генерировать общее, выглядело все же узурпатором. 18 век весьма изобретателен в своих попытках соединить эти полюса в рамках той или иной культурной морфемы. Такова, например морфема вкуса: способности давать общезначимую оценку в сфере индивидуальных ощущений и переживаний. На этом примере можно сосредоточиться. Век Просвещения впервые провозгласил природное равенство людей и, следовательно, равную доступность для них всех благ культуры. Принцип эгалитарности бросил вызов принципу элитарности. Под вопросом оказалась категория «вкуса» как особого дара видеть и оценивать прекрасное (следовательно как важная конституента Я). Это сразу же повлекло за собой реформу «вкуса»: на первый план выдвигается «чувствительность» как наиболее демократическая способность. («И крестьянки любить умеют!» восклицает добрый Карамзин.) Наиболее полно программу «чувствительности» выразил Руссо (природа, чувство, непосредственность, личность, бессознательное, народ). За общечеловеческой «чувствительностью» тянется буржуазная «рассудительность», которая, при некоторой выучке, также доступна всем. Глашатай этих идеалов – Вольтер (ср. также архитектурные проекты Леду). Но 18 век еще сопротивляется «грядущему хаму». Аристократический культ формы и связанные с этим изысканный артистизм и воля к игре составляют его неповторимый колорит. Расстановку сил меняют три великих революции: английская промышленная, немецкая культурная и французская политическая. Промышленная революция открывает силу (и значит, рано или поздно, – красоту) техники, эффективность фабричного производства и серийного воспроизводства товара. Политическая – снимает сословные перегородки и объявляет равенство перед законом. Культурная революция легитимизирует личное вдохновение и его вершинное выражение – гениальность – как автономную силу. Романтизм – самый специфичный плод культурной революции – повлек наиболее радикальную «смену декораций» в сфере ценностей со времен Ренессанса. Стоит упомянуть хотя бы такие культовые ценности как романтическая любовь, творчество, бессознательный порыв, перманентный протест, оригинальность, новизна, дикая стихия… 18 век взамен уходящему сословному чувству стиля находит такие субъекты и институты вкуса как интернациональная интеллигенция, выставка, салон, клуб, ложа, аудитория, школа. 19 век дополняет этот список такими информационными медиаторами как газета, альманах, дешевая книга, брошюра, гравюра, литография. Особенно существенно появление рынка культуры и, как следствие, хорошо оплачиваемого (например, 2600 фунтов за первые три части «Чайльд Гарольда») профессионала высокой культуры, сменившего благородного «дилетанта»-эксперта. Но выявляются и протестные формы вкуса. Дэнди, разочарованный романтик, «лишний человек», эмансипе, «проклятый» поэт, анархист, «нигилист»… – вся эта галерея типов тянет за собой и альтернативную эстетику. Одним из главных событий 19 в. стал небывалый раскол культуры на элитную и массовую. Тем самым была окончательна проведена историческая граница между дворянской и бюргерской культурой. Причем художественная элита более не соотносится с аристократией; теперь это мягкая форма корпорации профессионалов. Но 18 век защищается от этого будущего раскола в том числе и своим принципом Я, в соответствии с которым суждение вкуса предполагает как императивную норму так и стихию своеобразного. Мы видим, что появился сентименталистско-демократический принцип равенства людей в их природе, прежде всего – в чувственности, каковая порождает равнодостойные уважения переживания. Отсюда – доминанта понимания и постепенная рецессия оценочной критики. Приоритет задачи понимания и эмпатического сопереживания перед репрессивной нормой (каковой является и художественный стиль) повышает интерес к индивидуальному, своеобычному и даже паранормальному. Но мысль Просвещения (на вершине своей – эстетика Канта, коренящаяся в его же учении о чистом Я) категорична в своем отстаивании права Я быть представителем всеобщего.
Еще одна иллюстративная параллель – мангеймская школа с разработанной ею техникой длящихся динамические нарастаний и спадов звучания («мангеймские вздохи»). То, что поначалу воспринималось как забавный фокус, стало одной из основ венской музыкальной революции и романтической музыки XIX века с ее эмоциональным континуумом и субъективной повествовательностью. Пожалуй и рождение романной техники повествования с ее эпическим временным континуумом, психологической сосредоточенностью и моральным релятивизмом можно считать проявлением интересующей нас установки на сохранение суверенного Я. Эту морфему можно обнаружить и в религиозном измерении эпохи. На смену классическому деизму с его абсолютной точкой онтологического отсчета приходит континуум мерцающих религиозных переживаний и теофаний. Таковы мир Сведенборга со взаимным проницанием, размытыми границами рая, ада и земной юдоли; эмоционально центрированный мир благочестия у пиетистов; субъективно центрированные руссоистский «деизм сердца» и вольтеровский «деизма разума»; окрашенный истерией мир позднего янсенизма; мир внеморального волюнтаризма поздних иезуитов. Но до поры до времени суверенное Я остается в этих мирах константой.

Чтобы обозначить границу этой парадигмы Я, присмотримся к творчеству Гофмана, хорошо высвечивающему особенности романтической революции. Немецкие романтики, пожалуй, острее других своих современников ощутили, что происходящий в Контрпросвещении демонтаж Я — это отнюдь не временное отклонение от идеалов Просвещения, а какой-то естественный и глубинный результат их развития. Как и каждая великая эпоха, Новое время в 17 веке заново открыло для себя Человека. Для него Человек уже не звено в хитросплетениях Космоса (как для античности) и не ступень в иерархии земного и небесного (как для средневековья), а высшая ценность и «квинтэссенция» бытия. И, может быть, самое главное — единственная безусловная ценность. Двойственность, противоречивость такого человеколюбия (если ты высшая и единственная ценность мира, то ты отвечаешь за весь мир и все его зло) -— была глубоко прочувствована уже в канун Нового времени. Как бы осваивая открытую им антропоцентричность бытия. Новое время спешит проверить сущность Человека в своих литературных опытах. Великие литературные герои этой эпохи оказываются в определенном смысле постоянной точкой отсчета в мире, который утратил устойчивость и с бесконечным разнообразием меняет свои параметры. Вспомним гигантов Рабле, олицетворяющих проснувшуюся и утверждающую свои естественные права материю; Гулливера, убедившегося в относительности своей меры и нормы; Робинзона, доказавшего, что человек может быть организующим центром космоса; Кандида с его выжи¬вшим, несмотря ни на что, оптимизмом. Здесь перед нами «топология» человечности: обстоятельства сжимают, растягивают и перекручивают ее природу, но само ядро, сущность человека, остается нерушимым. Разумный и свободный индивидуум не только умеет выстоять в хаосе бытия, но и привносит в него мощный фермент человечности. Не случайно почти все герои Новой литературы — путешественники. Не паломники, а странники, которые открывают для себя чужой мир и открывают себя — миру. Завет Данте, предостерегавшего от подмены кругового пути самопознания и покаяния прямым путем самовыражения, оказывается теперь ненужным. Вместе с тем Новое время никак нельзя назвать наивным. Трагическая сторона гуманизма хорошо видна Сервантесу и Шекспиру, Расину и Стерну. Их герои зачастую отстаивают сущность человека, отступив на территорию абсурда. Но в том-то и дело, что им есть за что сражаться. Кризис же конца XVIII века, помимо целого ряда прочих антиномий, поставил вопрос уже не просто о человечности мира, а о человечности самого человека. Романтики первыми обнаружили, что казавшееся раньше неделимым атомом человечности, «индивидуумом», на деле есть сложная структура, которая стремится уравновесить разнородные, а то и враждебные силы. Наше Я — лишь элемент этой системы, и даже само Я может распадаться на враждующие части. Человек-атом, движущийся в бесконечном пространстве и вступающий в творческие сплетения с другими атомами, мало-помалу уступает место человеку-процессу, который еще только ищет себя и не знает заранее, что найдет. В культуру Нового времени приходит идея Истории.

Расслоение человека, утрата «естественной» простоты — любимая тема Гофмана, открывающегое неведомую, «ночную» сторону души и бытия. «Ночь» — любимый мотив романтиков. Они развернули широкий спектр эмоционального переживания «тьмы»: от просветленного упоения Ночью как спящей первоосновой природы, где жизнь и смерть — одно (Новалис), до свирепого упоения Мраком, который освобождает мое одинокое «я» от внешних цепей (Байрон). У Гофмана — свое место. Лирическое вдохновение Новалиса — это для него детство романтизма. Гофман чувствует, что человек — герой злой сказки. Темное начало в мире (и главное — в самом себе) не играет с человеком, а всерьез намеревается его пожрать. Но в то же время Гофман никогда не искал дружбы с князьями тьмы. Его любимый герой — художник. То есть человек, который профессионально обязан играть с темной стороной сознания и природы. Но — не изменять при этом своей «небесной» родине. (Гофмановский «маэстро» часто оказывается при этом по детски беззащитным, и не только перед силами мрака, но даже перед серой повседневностью.) И все же Гофман не отказывается от такой, казалось бы, слабой и зыбкой позиции между двумя могучими мирами. Она не такая уж слабая. Заметим, что ему несвойственно то умиление «маленьким человеком», которое часто встречается в литературе XIX века. Гофмановский художник горд тем, что его миссия по-своему уникальна, и тем, что от чистоты его сердца зависит исход космической битвы света и мрака. Гофман с юмором (с романтической, конечно же, иронией) описывает такие битвы в своих сказках, но дает понять, что речь идет о серьезных вещах. Стоит художнику однозначно выбрать «свет» — и мир превратится в бездушный механизм. Стоит выбрать «тьму» — и тьма посмеется и над миром, и над ним, отобрав даже иллюзорную самостоятельность гордого Я.

Разнообразны формы, в которых обнаруживают себя «ночные» стороны бытия в гофмановских творениях. Прежде всего это знаменитая тема «двойника». «Эликсиры сатаны» раскрывают нам целый театр двойников и «масок». Расщепление человеческого Я ужасно, по Гофману, не только из-за утраты цельности или из-за враждебности многих Я, но главным образом из-за того, что первичное Я несет ответственность за своих двойников, порождены ли они бессознательно или полусознательно. Преступления «Эликсиров» начинаются задолго до факта их свершения; они предопределены поступком или выбором, сделанным в невидимой «ночной» части бытия. Но если больное сознание порождает двойников, дает силы активным призракам, то оно же — сознание — будет источником спасения. Недаром Гофман — один из зачинателей детективного жанра («Мадмуазель Скюдери»). Сознание должно пройти, шаг за шагом, путь бессознательного, удвоить двойника, отразить отраженное и тем самым обезвредить его. Художник — это и есть идеальный следователь. Только он может увидеть ситуацию изнутри. Другой обликтого «ночного», которое растворяет в себе Я — это фатум, иррациональная судьба, которая часто у Гофмана воплощается в груз наследственного, родового проклятия. И здесь спасение также не в том, чтобы бежать от фатума, а в том, чтобы принять на себя ответственность. Опять же никто не сделает это лучше художника. Только он может всерьез пережить ответственность за то, в чем он не виноват, и в то же время избежать реальной вовлеченности в преступление. Наследственность играет столь важную роль в сюжетах гофмановских новелл потому, что в ней слиты моральное и природное. А природа для Гофмана, как и для многих романтиков, это и есть та забытая «ночная» сторона бытия, которая мстит в ответ на пренебрежение и спасает в ответ на любовь. Художник — по теории романтизма — сам есть живое воплощение единства природной стихийности и разумной сознательности.

Отсюда — один из любимых приемов Гофмана: ироническое разоблачение «второй» природы, искусственного, «механического» мира, фальшивой имитации жизни. Эта имитация опасна, потому что она заслоняет от нас «ночное», создает иллюзию плоского предела пространства, иллюзию безраздельного господства мира обыденной жизни. «Ночному» поневоле приходится прорываться в наш мир «незаконно», через слабые, больные его сочленения, становясь при этом разрушительной силой. Новеллы Гофмана богаты меткими и враждебными наблюдениями за жизнью этой «второй» природы. Здесь и агрессивность вещей, которые отказываются служить человеку, предпочитая понемногу превращать его самого в вещь. И двусмысленность любимых игрушек века Просвещения: кукол, автоматов, зеркал — всего того, что кажется правильным повторением жизни. Настолько правильным, что возникает соблазн заменить живое искусственным и тем самым действительно (в том-то и ужас) достичь счастья. Здесь же — магия одежды, «формы», которая кроит человека по своей мерке, дает ему содержание, к его великому удовольствию. Гофман изобретательно высмеивает все эти декорации. Здесь он — на стороне «тьмы», которая сметает оптические иллюзии рассудка. Может быть, одна из причин его полурелигиозного преклонения перед музыкой в том, что это единственное из искусств, которое не выдает своей строгой формы за природное «реальное» вещество. Опять-таки в этой борьбе с вещами главный герой — художник. Потому что он еще и ремесленник. Он знает секреты вещей, он знает, «как это делается», и знает границы возможности вещного мира. Но где художник почти бессилен — так это в обществе. Здесь его магическая формула «союз с тьмой ради победы света» не нужна, ибо союз, с силами «ночи» совсем на иных основаниях, уже заключили другие. Самому Гофману приходилось быть и гонимым художником-аутсайдером, и государственным чиновником, неудачливым в борьбе с беззаконием. Поэтому его творчество, касаясь этой стороны бытия, теряет даже тот иронический оптимизм, который связан с другими темами. Создается впечатление, что борьба за спасение «ночного» ради «дневного» здесь уже закончена и художнику остается место лишь в подполье.

Чтобы правильно понять волнующие Гофмана проблемы, стоит сравнить его чудеса, призраки и ужасы с теми, что открыты так называемым «готическим» жанром. В «готических» романах, на которые, казалось бы, так похож роман «Эликсиры сатаны», по-прежнему сохраняется маленький «пережиток» Просвеще¬

ния. Герой переживает все страсти, даже появление двойников, сохраняя для своего Я традиционную систему координат. Я или есть, или его нет. И уж если оно есть, то через все приключения оно пронесет какие-то остатки равенства самому себе. У Гофмана — другое, новое, роднящее его с XX веком.

Гофман недвусмыслен, когда нужно выбрать, чей он союзник в космологических битвах злых и добрых сил. И здесь он серьезен, несмотря на сказочно-юмористический лад его новелл. Но там, где речь идет о понимании человеческой природы, просветительские стереотипы тем более не удовлетворяют Гофмана. Для него проблематично само безусловное тождество личности. Он видит, что в самых глубинах человека вместо простой разумной сущности, которую, если верить Руссо, достаточно освободить от внешних уз, чтобы найти счастье, вместо «природы» мы находим сложный сплав природы и свободы в ее двух обликах, в виде злой