Реферат: Сейчас я являюсь руководителем Центра социально-психологической адаптации и развития подростков «Перекресток» Московского Городского Психолого-Педагогического Университета

Сейчас я являюсь руководителем Центра социально-психологической адаптации и развития подростков «Перекресток» Московского Городского Психолого-Педагогического Университета. При этом в течение долгого времени я был руководителем подразделения, которое называется «Помощь семьям в кризисных ситуациях» этого же центра. Основная идея этого подразделения – социальная работа с семьями подростков. Причем, это в первую очередь семьи тех подростков, кто попал на учет в Комиссию по делам несовершеннолетних или внутришкольный учет.

Когда Катя Жорняк предложила выступить в обществе с темой социальной работы, я предложил вариант темы «Методы семейной терапии в социальной работе». У меня, честно говоря, было предположение, что это вряд ли вызовет большой интерес. И то, что для этой темы уже очень много народу, это очень приятно. У меня, конечно, есть структуры и темы, которые я хотел бы затронуть в этом сообщении. При этом я сразу скажу, что я предпочитаю интерактивный режим, поэтому буду рад вообще любым инициативам, задаванию вопросов на любом этапе, достаточно поднять руку, я прервусь в этот момент и обращусь.

И я бы предпочел начать тоже с вопроса, что именно Вас привлекло в этой теме и привело сюда. Ну, если кто готов это прояснить, чтобы я тоже сориентировался на эти уже существующие вопросы. Приятно что-то рассказывать, отвечая на запросы. Ну, может быть, запросы более-менее конкретные, может – в чем любопытство заключалось? Потому что, на мой взгляд, тема социальной работы и семейной терапии в социальной работе на сегодняшний день не очень актуальна, потому что она пока не очень востребована на практике. Я имею в виду нашу страну и нашу практику.

Голос из зала: В тех организациях, учреждениях, где пересекается деятельность психологов и социальных работников, как это выглядит?

М.: Социальные работники – что Вы имеете в виду, когда говорите «Социальные работники»?

Голос из зала: Оказывают социальную помощь, типа что-то в этом духе, обеспечивают нужды там какие у них.

М.: В-основном, материальный характер, наверное..

Голос из зала: Ну, безусловно, тоже...

М.: Такая диагностика контекста, социальная диагностика, да? Так, спасибо. Еще какие-то идеи, любопытство, ну, что бы, может быть, хотелось бы прояснить?

Голос из зала: Мне любопытно про то, что «Перекресток» вообще делает. Мы у вас столько раз в помещении занимались, а что делаете, до сих пор осталось неизвестным...

М.: (смеется) Да, спасибо. С удовольствием расскажу, что делает «Перекресток», но только коротко. У кого-то еще вопросы? Кто еще готов поделиться интересом к этой теме? Ну, тогда я начну. Но я еще раз говорю, что если у кого-то возникнет дополнительно, я всегда готов прерваться и пояснить.

Я решил начать свое выступление с некого представления своего, вообще как я пришел в социальную работу. Тем более, социальная работа среди психологов и психотерапевтов не очень распространенное явление, когда в социальную работу идут от психотерапии, по моему опыту. Чаще наоборот. И я в свое время начал работать в приюте для беспризорных детей. Это был один из тех приютов, он и сейчас существует, приют «Дорога к дому» на улице Профсоюзной, он является отделением наркологического диспансера №12 по сию пору и потому официально приютом не считается. Но при этом, тем не менее, он выполняет все функции приюта. И я начал в нем работать практически параллельно с моим началом учебы на факультете психологии МГУ. И с момента моей встречи с детьми и с различными ситуациями я как-то очень ориентировался на помощь детям.

Дети попадали в приют, кстати, часть из них попадали в тот момент, в 90-е годы, добровольно, по своим заявлениям. А когда уже заканчивал там работать в 2001, практически добровольных не попадалось, их практически не было. То есть, возможность такая была, мы ее отстояли, но в-основном это были варианты досудебного изъятия. Сначала были какие-то сложности с официальной процедурой, а потом государственными органами была отработана процедура досудебного изъятия, и к нам стали достаточно регулярно попадать дети, которые были изъяты Органами опеки из семьи и прямо вот так, тепленькими... Предпочитали изымать утром, чтобы никто никуда не ушел, и они попадали в приют. И представляете, они попадали не просто в приют, а в наше приемное отделение, санпропускник, который очень похож на изолятор. Собственно, изолятором он и был. Шок, все, что положено. Они, конечно, не радовались, они встречали людей в белых халатах, ну и потом мы, психологи, стали присоединяться к процедуре встречи детей в санпропускнике. Первым делом их обрабатывали от всяких инфекций (мыли, если чесотка или педикулез – то от них) особо ничего не спрашивая. Они не хотели в приют, они часто даже не знали, куда они попали, потому что им предпочитали не объяснять. Но даже когда они узнавали, куда попали, в основном не проявляли большой инициативы чтобы остаться и жить в приюте. Они считали, что их наказали. Что наказали не их родителей, а их, за то, что они что-нибудь неправильно делали. Например, перестали ходить в школу, там еще чего-то, и вообще они хотели вернуться домой. Ну, я, как психолог, подготовленный в традиционной системе, объяснял им, что дома им хуже, что дома у них плохая ситуация, и что, конечно, я рад бы помочь им попасть домой, но, к сожалению, это зависит не от меня, а от их родителей. Ну, то есть, собственно говоря, я занимал нормальную обвинительную позицию к родителям. Вообще, конечно, ситуации были очень разные, в том числе – самые неприятные. В том числе поступали травмированные дети, физически травмированные, с о следами побоев, даже с пробитыми головами. Ну, много случаев могу рассказать. Ребенок-Маугли, который в 6 лет бегал на четвереньках и не говорил. Ну, в-общем... И в принципе у меня было очень резкое отношение к родителям, я скорее думал, что неплохо бы поставить радом какое-нибудь исправительное, желательно жестокое, учреждение для родителей. Чтобы другим неповадно было. Тем не менее, сама ситуация часто развивалась так, как в одном из случаев: в какой-то момент ребенок мне сказал «я бы хотел позвонить домой». Ребенок вполне здравый, лет примерно 10, насколько я помню. «Я бы хотел позвонить домой, и чтобы мама пришла». Я считал себя человеком достаточно ориентированным на ребенка и, более того, считал себя добрым человеком. И сказал: «Ну, ладно позвони». Ребенок объяснил, что мама, возможно, волнуется, мне показалось это здравым, я выразил сомнение, но телефон ему дал. За что, конечно, потом я был руган своим начальством, потому что наше начальство, особенно по медицинской части, не одобряло лишних контактов. В приюте всегда была медицинская, педагогическая и социально-психологическая части, и они постоянно между собой ругались. Потом я встретился еще со школой «Шанс», это школа закрытого типа для подростков, которые совершили правонарушение, вернее, преступление, да, хорошее название. И там есть еще очень мощная охранная часть. И там до сих пор эта система не понимает, для чего эта школа вообще была создана: для обучения, для перевоспитания или для наказания детей. То есть, так как каждая из этих частей имеет свое представление о миссии этого учреждения...

Тем не менее, я дал позвонить маме, и мама сказала, что хочет приехать. Я сказал «Стой» на этом моменте. Он говорит: «А можно, мама приедет?» - я говорю «Стой, дай-ка телефончик, я сейчас поговорю». Я начинаю с ней разговаривать. Она говорит полуплачущим голосом, «да, хотела бы приехать», но я говорю: «Вы знаете, Вы можете приехать только трезвой. Если Вы трезвой приедете, то я буду рад с Вами встретиться. Давайте договоримся, что Вы завтра приедете». И она завтра приезжает, и она приезжает трезвой. Ну, да, она такая потрепанная жизнью, там все... Да, кстати, это был действительно не самый распространенный случай, хотя и не совсем уникальный. Когда я начинаю с ней разговаривать, я выясняю, что она бывший нормальный работник оборонки, в свое время сокращенный, попавший на Черемушкинский рынок торговать сигаретами. Зимой было холодно, грелась алкоголем, а в своем время была мастером спорта по лыжам была. В-общем, пяти лет работы на рынке было достаточно, чтобы она дошла до ситуации изъятия ребенка. Это было двое детей, старший - мой ровесник и учился в той же школе, что и я. Это просто меня сильно затронуло, и я предложил: «Давайте тогда думать, как изменять ситуацию». Я тогда не знал семейной терапии вообще. Я даже не читал о ней, лишь потом, чуть-чуть попозже, встретился с книгой Витакера «Полночные размышления семейного психотерапевта» и меня это очень затронуло. Был 98 год, когда эта ситуация случилась. И, несмотря на наши противоречия с начальством, руководством, я пришел к выводу, что работать с семьей не просто возможно, а нужно. Потому что если ребенок хочет в семью, мама хочет вернуть ребенка, единственным человеком, который считает, что это невозможно, становлюсь я. А я не готов брать на себя такую ответственность! Потому что я всегда позиционировался, как помогающий ребенку, помогающий людям, которые столкнулись с трудной ситуацией. По крайней мере, так меня учили, когда говорили, что психолог это человек, который помогает.

И следующий этап был, когда мы начали проект по уличной работе. Это тоже был 98 год. В рамках благотворительного фонда «Нет алкоголизму и наркомании» мы реализовывали различные проекты социальной направленности, ЮНИСЕФ предложил нам провести исследовательский проект по беспризорникам, по уличной социальной работе. Для начала – провести количественный и качественный анализ беспризорности в Москве. Тогда появилась информация о 50 тысячах беспризорных на улицах Москвы, это, кстати, никогда не было правдой, потому что такого количества никогда не было. Но государству всегда были нужны большие цифры для обоснования выделения каких-то трат и так далее. Ну, много их было, действительно. Когда мы начинали работать, то много их было не только на вокзалах, они тусовались даже на площади Гагарина, на Ленинском проспекте. Там были огромные компании, с которым мы общались, то есть они совершенно спокойно работали как бы протирая машины, но вообще, конечно, это было попрошайничеством. И параллельно, свершено ничего не стесняясь, дышали клеем. Это была одна из наших любимых компаний, потому что была недалеко от приюта. Я не буду более подробно про это рассказывать, единственное, что я расскажу, мы проводили мини-исследование. Исследование было такое элементарное, мы у спрашивали у ребят 3 их желания. То есть, «если бы у тебя была возможность, какие бы ты три желания загадал?». И помимо материального, которое было на первом месте, ну, типа «много денег», вторым, а не каким-нибудь другим, было «чтобы что-то изменилось в семье». Чтобы мама перестала пить, чтобы папа вернулся, чтобы я вернулся, чтобы в семье стало хорошо. Это было вторым. Ну, и конечно, у всех этих детей, которые там тусовались, где-то была семья. У тех, кто на вокзалах, семья была не в Москве, а у тех, кто на Ленинском проспекте тусовался, семья была где-то рядом в ближайших хрущевках. И вопрос этот показался нам очень важным.

Следующим шагом мы уже написали проект не только развития уличной работы, но и семейной социальной службы. То есть, в этот момент появилась наша первая попытка сделать первую социальную службу. К этому моменту я уже прочитал о семейной терапии, но еще не учился. Учился я тогда психодраме. И вот стало началом семейной социальной работы. Сейчас когда я на это смотрю, понимаю, что мы были совершенно дикими специалистами. Это были в-основном девушки в возрасте от 22 до 30 лет и немножко молодых людей. Мы пришли в Комиссии по делам несовершеннолетних 6 районов Юго-западного округа и сказали, что хотим помогать семьям которые, или дети из которых, стоят на учете...

У нас была идея, что мы можем пойти в семью и по запросу подростка. К сожалению, эту идею мы пока не нашли, как реализовать. Потому что сам подросток не готов сделать запрос на то, чтобы специалисты пришли в семью. И у него есть на это множество веских оснований, это может серьезно попортить его отношения, в семье, и это действительно так. Поэтому у нас родилась идея, что у нас есть выход на семьи через Комиссию по делам несовершеннолетних, куда подростки попадают на учет. Ну, по крайней мере, те, кто проводили так много времени на улице. В Комиссии отнеслись с недоверием к нам, потому что они опасались квартирных махинаций и так далее. Тогда составлялись базы данных на неблагополучные семьи разными мошенниками, и они выселялись. Это тоже реально. С детьми, родители которых попадали на эти махинации, мы встречались потом уже в приюте.

Но, тем не менее, так как в Комиссии тоже не знали, что делать с этими семьями, они начали нам давать нам для испытания такие о-о-очень запущенные ситуации. В том числе, например, я помню целый ряд семей с тех времен, это были самые тяжелые семьи, с которыми я встречался, сейчас с такими ситуациями я уже не встречаюсь. Ну, например, там, в течение года семья не выходящая из дома. В принципе не выходящая из дома. Что-то когда-то заносят соседи, причем мама ссылается на болезнь ног, причем болезнь ног тоже вполне вероятно не совсем болезнь ног… Инвалидизированный ребенок, которого кутают и который тоже боится выходить на свет божий… Со стороны комиссии это выглядело так: «ну, попробуйте войдите». И наши девушки, не имея подготовки, все-таки начали входить в эти семьи, как ни странно. Правда, девушки были выпускницами психологического факультета или других психологических институтов. У них была ориентация на помощь людям и психологическая подготовка. Психотерапевтической подготовки на тот момент ни у кого не было никакой. То есть, среди нас только начали появляться люди, начавшие обучаться гештальту или психодраме, но не больше. Но дело в том, что у них были искренность и непрофессионализм обращения, а на тот момент профессиональное обращение воспринималось как контролирующее, нечеловечное. Как, например, со стороны Органов опеки. Кстати, органы опеки у нас на сегодняшний день являются единственной структурой, которая официально имеет право войти в любую семью, в которой есть несовершеннолетний ребенок. Милиция этого не может, органы опеки могут. Правда, органы опеки без милиции этим правом стараются не пользоваться. И когда они входят, а они входят всегда с составлением акта обследования жилищно-бытовых условий, это часто похоже на штурмовой захват. Дверь открывается, они проходят сразу в квартиру, то есть могут, конечно, сказать «Добрый день». Следующий этап – проход на кухню, открытый холодильник, «почему у вас нет ничего в холодильнике для ухода за ребенком». Закрывают холодильник, «так, покажите мне место, где спит ребенок, ага, ничего нету, что такое, почему нет места для занятий...» ну, и так далее. «А где он делает уроки, а почему...», «ну и конечно, бардак, а вот еще и бутылки». «Мамаша, как же Вам не стыдно!» Думаю, что каждый из вас это достаточно представляет, это наше типичное, и всё при этом делается от чистого сердца. Я вас уверяю, что это делается от чистого сердца. Это наш нормальный доминирующий дискурс, что ребенка надо спасать, помогать, при этом спросить его самого о желании не предполагается, даже в ситуациях изъятия. Ну, правда, сейчас с изъятиями стало реже, но, к сожалению, опять-таки, с изъятиями стало реже не потому, что что-то кардинально изменилось, просто в какой-то момент Юрию Михайловичу Лужкову положили на стол сообщение о количестве лишений родительских прав, и он сказал: «Почему так много? Чтобы этого не было!» И этого стало меньше. Но ситуация для в работе с семьями сильно не изменилась.

И мы начали работать с этими семьями. Есть такой писатель Ромэн Гари. В его книжке «Страхи царя Соломона», описывается некая социальная служба, которая оказывает помощь старикам. Там сидят консультанты на телефоне, принимают звонки, разговаривают со стариками. Ее курирует старый еврей, старик Соломон, бывший продавец одежды. В какой-то момент происходит сообщается, что Соломон уволил 2 консультантов, поскольку «они стали слишком профессионально сочувствовать».

Возможно, этот не слишком профессиональный подход во многом помог нам войти впервые в семьи, которые нас не приглашали. Возможно, в этом и заключалась специфика.

Ну, и последний этап был, когда наши проекты закончились. Все они были на основе грантов. Это были гранты кого угодно: ЮНИСЕФ, Министерство иностранных дел Великобритании, американская организация “Feed the children” и т.д. По разным причинам гранты закончились, лучше всего это отразил один из наших английских партнеров. Мы принесли ему данные о том, как мы хорошо поработали. И он сказал, когда мы попросили его продлить проект: «Раз вы хорошо поработали, наверное, это понравилось вашим органам власти?» Мы: «Да, у нас есть письма, поддержки». «Отлично! - сказал он, - вы за наши деньги смогли показать, как это может быть полезно, и если они считают, что это действительно полезно, то вот, пожалуйста, на этом наш проект закончен». Когда я сказал: «В Москве нет денег на продолжение!», он сказал: «В Москве нет денег?»... Я закончил нашу беседу и мы расстались друзьями, хорошо, в-общем, и дальше партнерствовали, но, тем не менее, денег в Москву из Европы больше не шло.

Потом мы отделились от Фонда «Нет алкоголизму и наркомании», с которым делали приют и другие проекты, поработали в свободном плавании как негосударственная организация «Перекресток», статус которой мы сохранили и на сегодняшний день.

Но в 2003 году получили предложение сделать Центр на базе Университета. Предложение было очень простым: Управление Образования Центрального Округа обратилось к МГППУ, известный достаточно вуз в Москве, с просьбой. Запрос простой и тривиальный. Это, кстати, к вопросу о том, что такое «Перекресток», и чем мы занимаемся. В Центральном округе есть много психологических центров, на тот момент их было 6. Есть также в Центральном округе всякие досуговые учреждения, целый ряд центров социальной помощи, есть центр социальной помощи семьи и детям, но, тем не менее, количество подростков, которые пьют пиво, прогуливают школу, совершают всякие правонарушения и так далее, не сокращается. Более того, эти подростки с этими ресурсами, которые существуют в Округе, не встречаются. И предложение Управления Образования было очень простое: если вы, Университет решите эту проблему, мы под это вам готовы отдать вот это помещение 400 квадратных метров на Фрунзенской набережной. И от этого предложения Университет не мог отказаться. Человека или группы, которая была готова этим Центром заняться и эту задачу решить, Университет в своей структуре не нашел. И начал искать на стороне. И в этот момент мы как раз и встретились. Мы сказали: «Мы готовы это сделать, если мы на базе Университета реализуем технологии, начатые в рамках наших предыдущих проектов», а это, в частности, социальная работа на улице, социальная работа с семьей, клуб – территория свободного общения для подростков, система тренингов, и потом у нас появилась еще подразделение по работе с правонарушениями несовершеннолетних. Вот таких 5 подразделений. Два месяца переговоров, и у нас открылся центр «Перекресток» МГППУ, так мы сейчас и позиционируемся. Хотя мы заключили еще официальный договор, между нашей некоммерческой организацией «Перекресток» и МГППУ, и теперь в таком статусе мы и продолжаем существовать.

То есть, с одной стороны у нас есть некоторая деятельность, которую мы закрепили уже в качестве основной деятельности, такую, которая получает финансирование от государства, и в то же время продолжаем активно искать дополнительное финансирование для разных наших новых идей. Мы за счет дополнительного финансирования ведем тренинги, обучение. Сейчас мы пытаемся подать заявку на конкурс в относительно недавно появившийся «Фонд помощи детям в трудных жизненных ситуациях» по теме защиты детей от жестокого обращения. Мы, правда, изменили это как «Работу с ситуациями насилия», мы решили, что «защита детей от жестокого обращения» это какой-то явный обвинительный формат. В подростковом возрасте, теперь непонятно уже, кого от кого надо защищать. И здесь действительно нельзя сказать, что нужно защищать маму, которая раньше била подростка, от этого подростка, который уже может побить маму. То есть, мы говорим про ситуацию насилия. Ну, вот это примерно мой путь в социальной работе. И почему мне показалось важным его представить вам, возможно, потому что, когда я начал смотреть на путь зарубежных специалистов, очень часто какие-то аналогии... Ну, например, Сальвадор Минухин работал в центре для подростков с девиантным поведением. А еще раньше до него Айхорн, психоаналитик, создал центр для «трудных» подростков. То есть, это логично, начинать поиски с решения трудных социальных проблем…

Голос из зала: Приятная компания.

М.: Да. <смех в зале> Другое дело, что это у нас не очень распространено... И очень важно разделить тот опыт, который был за рубежом в сфере социальной и психологической работы. То есть, вопрос, например, о том, как связана социальная работа и психотерапия, тем более семейная терапия, на Западе, наверное, даже бы и не возник. Поскольку это две ветви, которые развивались практически параллельно, причем, неизвестно, какая ветвь во что больше вливалась. А вопрос про нас – это совершенно отдельный вопрос, потому что у нас до 90-х годов не было ни того, ни другого. А то, что у нас часто связывают с социальной работой, это социальное обслуживание, социальное обеспечение, собес. Вот как раз те, которые бабушкам продукты разносят. К профессиональной социальной работе это имеет весьма условное отношение. И даже наши специалисты по социальной работе, например, Холостова, которая считается одним из основателей этой профессии в России, начинают отсчет социальной работы как специальности с 91 года. Хотя, к сожалению, на мой взгляд, социальная работа как профессиональная деятельность до сих пор у нас не сложилась. Есть множество учебных заведений, которые выпускают социальных работников, их у нас сейчас, я думаю, может быть, не меньше, чем в какой-либо зарубежной стране. Но, к сожалению, их выпускники не знают этой работы. С одной стороны, им, на мой взгляд, особо некуда идти, с другой – их больше учат работать с бумагами, чем с людьми. У нас, по крайней мере, не работает ни одного выпускника какого либо института, который выпускает социальных работников. У нас работают выпускники психологических институтов, и которые имеют какое-либо психотерапевтическое образование. У нас есть гештальт-терапевты, есть люди, прошедшие обучение по НЛП, но сейчас в семейной службе у нас главенствует системная терапия и начинает активно внедряться нарративный и ориентированный на решение подходы. Но про это я еще чуть подробнее скажу позже, почему именно эти подходы оказались для нас очень созвучны и актуальны.

Я вот чуть-чуть упомянул про опыт зарубежный. Если мы откроем книжку Николса и Шварца, один из источников семейной терапии он видит в социальной работе. Это и Вирджиния Сатир, и Стив Де Шезер, Инсу Ким Берг, Майкл Уайт, - это все люди, которые начинали с социальной работы и до конца с ней не расставались. Они переходили в частную практику, но продолжали проводить супервизию случаев социальных работников, обучали их. И я их очень хорошо понимаю их, потому что те случаи, с которыми мы встречаемся в социальной работе, абсолютно специфичны, то есть, это те случаи, с которыми мы в кабинете не встретимся, они не приходят сами. Это те семьи, которые сами не обращаются. И дело не в том, что они не нуждаются в помощи, что им не нужна помощь, а дело в том, что они не придут, особенно в нашей стране. И в их отношении социальная работа и семейная терапия, находятся в постоянном взаимном обмене.

Социальная работа началась с конца 19 века, что это было естественным запросом буржуазного общества на некоторый социальный контроль. Но дело в том, что запрос-то запросом, но с другой стороны, когда люди начинают выполнять запрос, они же люди, они начинают помогать людям, и они начинают не только выполнять заказ, но и формировать свою позицию по тому, как надо помогать и начинают влиять на то, какой должен быть заказ.

Мэри Ричмонд в 20-е годы 20-го века ввела такой термин «социальная терапия». Во многом тогда этот термин был связан с медицинскими идеями, социальная терапия была ответом на «социальный диагноз», но это было до любой семейной терапии. То была идея работы с социальным контекстом. Когда человек начинает работать, помогать другому человеку, он видит, что просто помочь ему индивидуально, в индивидуальном порядке невозможно, а из терапии в то время был практически только психоанализ, и начинали развиваться идеи бихевиоризма, еще не оформленные в терапевтические подходы. И этого было явно недостаточно для решения возникающих перед специалистами проблем. Специалисты сталкивались с мультипроблемными ситуациями, которые были обусловлены множеством разных контекстов. И запрос, заказ на поиск других методов, уже был сформирован в 20-е годы 20-го века.

В книге «Трудный подросток», где Айхорн, психоаналитик, рассказывает о том, как он построил психоаналитическую работу с детьми в стационаре, и при этом он же рассказывает, как встречается с родителями этих подростков, какую он работу ведет с ними. Он ведет с ними не психологические консультации, а например, встретившись с отцом, который пришел в Центр посетить своего ребенка, прогуливается с ним, провожает его до дома. Они вместе идут, и в это время происходит самая настоящая работа. И это меньше всего похоже на психоанализ. Никакой кушетки, никаких свободных ассоциаций... И очень похоже на социальную работу. Айхорн этого понятия не применяет, но те действия, которые он производит, явно уже выходят в социальный контекст, и без этого социального контекста, часто невозможно обойтись при оказании помощи человеку. То есть, он может поработать с подростком, но возвращает его в ту же семью, в ту же ситуацию. И эта зависимость от социального контекста уже тогда была очень ясна.

И когда появились первые идеи семейной терапии, в первую очередь социальные работники озаботились обучением семейной терапии. И до сих пор, и в настоящий момент, насколько я знаю из литературы, основные участники обучающих семинаров по семейной терапии это социальные работники, более 50%. Но, правда, когда произносится слово «социальные работники» там и «социальные работники» здесь, возникают совершенно разные ассоциации. Мне очень понравилось как-то одна фраза, которую сказал на конференции иностранный коллега: «Удивительно, у нас социальной работой занимаются молодые поджарые мужчины, а у вас полные добрые женщины, почему?» Я не мог ему коротко ответить, и сказал одним словом: «традиция, у нас такая традиция». Потому что действительно объяснить это в двух словах и для нас очень сложно.

Наиболее распространенный ответ: «Потому, что у нас платят мало денег в социальной сфере». И я согласен с тем, что тот уровень профессионализма, который требуется для профессиональной социальной работы, не соответствует уровню оплаты. Профессионал такого уровня может получить значительно больше, например, занимаясь частной практикой. Но, тем не менее, это оказывается не единственной и не главной причиной. В нашем Центре, сразу скажу, наши специалисты, которые работают с семьей, получают 20 тысяч в среднем. Это, на мой взгляд, мало для этой работы. Сейчас и больше получают во многих центрах. Но профессионализм не находится в прямой зависимости от зарплаты. Другое дело, что социальный работник, который приходит работать, встречается с огромным количеством других неприятностей. Во-первых, с неприятием начальством инициатив специалиста, во-вторых, с абсолютно абсурдной системой отчетности по количественным показателям. То есть, любой отчет социального работника – количество оказанных услуг. К оказанным услугам может относиться: посещение семьи, оказание гуманитарной помощи, проведение беседы, передача информации и т.д. Именно количество. А результат, произошло или не произошло какое-нибудь качественное изменение, к сожалению, нигде не учитывается в принципе, нет такой вот графы. И как только человек начинает работать на качество, он оказывается по этим показателям не эффективен. Наш социальный работник из семейной службы может вести параллельно не более 7 семей. Кстати, это достаточно много. Ну, куда нам с нашими пятьюдесятью семьями за учебный год, это в лучшем случае, до 500 семей, которые показывает «Центр помощи семье и детям»? Другое дело, что мы отвечаем за каждую из семей, которую мы вели, за результат, который мы получили. Знаем на что мы работали. «Центру помощи семье и детям» я даже вопрос такой не решусь задавать, к сожалению. Хотя и там бывают, и какое-то время могут удержаться, очень качественные и квалифицированные специалисты. Часто, кстати, эти специалисты даже умудряются оградить себя от лишних потрясений и оказывают вполне эффективную психологическую помощь. Это более реально для психологов.

Но социальная работа происходит в социальном контексте и, наверное, поэтому социальная работа в нашей стране развивается крайне сложно: по причине неясности социальных запросов, а без социального запроса социальная работа не имеет смысла, при абсолютно непригодной системе отчетности, отсутствие связи между результатом и теми, кто платит. Специфика социальной работы заключается, в том числе и в том, что клиент, непосредственно получающий услуги, заказчик, обозначающий наличие трудной ситуации, и плательщик, их оплачивающий, являются разными людьми. А чаще - даже не людьми, а социальными институтами. И если эти отношения не отрегулированы, не ясны, может возникнуть множество искажений в этих цепочках. Конечно, у всех трех участников могут быть разны взгляды на ситуацию, но они должны ощущать наличие проблемы, быть заинтересованы в их решении, ощущать на себе последствия того или иного способа решения.

Вот, например, в Германии, муниципалитет оплачивает социальную работу разным организациям. И у него есть возможность затратить деньги налогоплательщиков, муниципальные деньги, на тот или иной способ решения проблем. Вот у них проблема трудных подростков, и у них есть вариант: заплатить дополнительно полицейским силам, чтобы они вели дополнительные контролирующие функции, или заплатить общественной организации, которая специализируется на оказании социально-психологических услуг. И они пробуют тот и другой вариант, они смотрят бюджеты, они смотрят проекты, смотрят – о! Это, вроде, дешевле, а обещают такой же эффект. И одна из земель выбирает полицейский способ, другая выбирает социальный способ, оказывается, что результат один и тот же. Только последний оказывается дешевле, я имею в виду социальный, это очень важный фактор для немцев. Потому что полицейским платят много везде, кроме нас, наверное. Зато у нас количество милиционеров велико. В Аделаиде я только два раза встретил полицейских. Первый раз - просто на улице, они были такие добрые, а в кобуре у них, судя по их добродушному виду, были бутерброды. И никаких там особо эксцессов не было. А во второй раз - в какой-то момент я встретился с полицейскими в «Макдоналдсе», там несколько подростков начали что-то выяснять отношения, и полиция появилась через 3 минуты, на нескольких машинах с мигалками. Их нигде не видно, но они появились через 3 минуты. А у нас они везде, а когда надо, они не появляются в принципе, к сожалению. Вот в этом, наверное, и разница.

Так вот, когда заказчики и плательщики знают, за что они платят, и что это их деньги, и они должны заплатить чтобы решить проблему, а если они не решат, то они там будут ... переизбраны, потеряют доверие, репутацию, получат недовольство людей, в общем, столкнутся с реальными последствиями. Они начинают выбирать. А когда у нас решают о том, что развивать и как отчитываться в тех местах, где вообще не знают, как происходит работа на земле. А оценивают результаты те, кто никак не страдал от проблемы и только по цифрам, которые могут никак не отражать реальную ситуацию, тогда целью работы становится совершенно другое. И они получат, кстати, такие же отчеты и такие же цифры. Все это мне напоминает анекдот про экипаж самолета: Капитан: Штурман, прибор!

– Двести!

– Что «двести»?

- А что «прибор»?»

Так и у нас в жизни: Сколько у вас в год было в работе семьей?

- Тысяча пятьсот!

– Что «тысяча пятьсот»?

-А что "в работе"?

Вот я сегодня был на очередном круглом столе центра «Дети улиц», меня наша социальна сфера восхитила очередной раз. И там все снова говорят, что надо работать с семьями. Об этом говорят 10, а может и больше, лет. Там сейчас активно развивается идея социальной оценки рисков потребности и так далее... Я говорю: «Замечательно, зачем оценивать-то – дальше-то что?» - «Ну, дальше надо будет работать с семьей» - «Кто? И как?» - «Ну, тот, кому положено». А кто это умеет делать? Или кто тому готов учить? Заложены ли средства на обучение? Этих вопросов никто не касается. Вот примерно так.


И теперь я уже со всеми экскурсами закончу и обозначу место социальной работы. Говоря о месте социальной работы (а «социальных работ» много) я буду обозначать место социальной работы, которую ведем мы. Это специфическая социальная работа, это социальная работа с семьями подростков в трудных ситуациях. Потому что ведь есть другого вида работа: социальная работа с пожилыми, и есть социальная работа с инвалидами, и это другая специфика. Ну, например, с пожилыми, действительно очень много поддерживающей терапии. Или много социальной работы с пожилыми может вестись по обращению самих пожилых людей. Социальная работа, которую ведем мы, имеет две специфики. Во-первых, мы работаем с ситуациями людей, которым жить еще очень много, и собственно, которые еще не достигли возраста активного действия. И нам нужно помочь им не стать постоянными получателями социальных услуг, нам нужно помочь им в конце концов расстаться с социальной службой. Это первая особенность, потому что когда работа идет с пожилыми, то задача звучит совсем по-другому. Ну, и работа с инвалидами - это тоже иная ситуация. Хотя когда мы начали работать с интегративными учреждениями, например, Центром лечебной педагогики, стало понятно, что у них тоже задачи во многом сходные. Интеграция, инклюзивное образование, делают большой акцент на возвращении своим клиентам статуса активных членов социума. И у нас сходная задача.

Наш подход, который мы сейчас разрабатываем, мы называем Восстановительным. Мы взяли его основные положения во многом от идеи восстановительного правосудия. Мы видим его как альтернативу реабилитационному и карательному подходам, то есть, подходу, связанному с оказанием услуг реабилитационного характера, и карательному или административно-карательному. Школа у нас тоже скорее осуществляет репрессивный подход в решении проблемных ситуаций. Если, не карательным, то репрессивным его вполне можно назвать, ну, или административно-репрессивным. Мы противопоставляем Восстановительный подход, как тому, так и другому подходу, которые рассматривают человека, семью, подростка как некий объект. Или объект наказания или какого-то воздействия. Или объект оказания услуг. И приведение его в соответствие с некоторыми социальными нормами. Восстановительный подход мы позиционируем как партнерский подход, который приглашает и предлагает нашим клиентам партнерство и сотрудничество в изменении ситуации. Сейчас чуть подробнее про эту часть расскажу.

Я читал в учебнике у Черникова, он ссылается на модель Оудсхоорна выделяющего несколько уровней диагностики, в соответствии с которыми организуется оказание психологической поощи: физиологический уровень помощи, то есть, медицинских услуг, индивидуально-психологическая помощь (личность, эмоциональные проявления, поведение и т.д.), и здесь мы размещаем классическую индивидуальную психотерапию: гештальт-терапия и психоанализ. Следующий - уровень семейной системы, и соответственно - семейная терапия. И есть социальное окружение и ему соответствует социальная работа или работа контракт, который привлекает к участию в изменении всех участников ситуации. И, по возможности, будет учи