Реферат: С. Г. Карпюк общество, политика и идеология

С.Г. КАРПЮК


ОБЩЕСТВО, ПОЛИТИКА

И ИДЕОЛОГИЯ
КЛАССИЧЕСКИХ АФИН


Институт всеобщей истории

Российской академии наук


С. Г. Карпюк


ОБЩЕСТВО,

ПОЛИТИКА

И ИДЕОЛОГИЯ

КЛАССИЧЕСКИХ АФИН


Москва 2003


Рецензенты:


доктор исторических наук Л.П. Маринович,

кандидат исторических наук, доцент А.В. Зайков


Карпюк С.Г. Общество, политика и идеология классических Афин. – М.: ИВИ РАН, 2003. – 310 с.


В книге – на основании анализа разнообразных источников и использования последних достижений историографии – рассматриваются дискуссионные проблемы истории Афин VI–IV вв. до н.э., а также сопутствующие темы. Взаимоотношение политических лидеров и толп (неорганизованных массовых сборищ) рассматривается в первых двух разделах. Совершенно разных (даже противоположных по политическим взглядам) лидеров классических Афин объединяла общая вписанность в «политические рамки», невозможность использовать «энергию масс» в своих целях.

На основе анализа слов, обозначающих толпу, и сообщений источников о возможных действиях неорганизованных массовых сборищ автор делает вывод о том, что толпа в классических Афинах не играла почти никакой роли в политической жизни, однако использовалась как средство идеологического устрашения. Для характеристики идеологии демократических Афин используется неожиданный источник: собственные имена, которые анализируются с использованием как просопографических методов, так и методов описательной статистики. Особый интерес представляет анализ «закрытых» ономастических комплексов, который позволяет провести корреляцию между «демократическими» именами и социальным статусом афинских граждан.

В исследовании использованы оригинальные подходы, которые позволяют по-новому взглянуть как на афинское общество V–IV вв. до н.э., так и на другие проблемы истории античного мира.


Публикация в интернете не воспроизводит нумерацию страниц и сносок печатного издания книги. Нумерация таблиц сохранена, они воспроизводятся в тексте главы III. Начало каждой страницы печатного издания отмечается цифрами красного цвета в квадратных скобках [c. 2]. По техническим причинам греческий текст латинизирован.


^ Памяти родителе
^ ПОЧЕМУ АФИНЫ:

ПОЛИС В РОССИЙСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ


Рассмотрение историографии вопроса может идти двумя путями: либо «магистральным» путем рассмотрения общих работ и всех исследований по данной теме, либо узкой тропинкой анализа специальных исследований. В данном случае проблема осложняется тем, что работ по афинской демократии великое множество, исследований по роли толпы очень немного, а о «политически значимых» собственных именах не писал никто.

Однако любой историк не может не обозначать свое место в ряду своих предшественников. Поэтому мне кажется необходимым охарактеризовать проблему изучения греческого полиса в отечественной историографии. Прекрасно понимаю, что затрагиваю достаточно чувствительную «личностную» тему и заранее прошу моих учителей и коллег не затаить обиду. Моя цель – наметить тенденции развития научной мысли, а не рассматривать под лупой вклад того или иного ученого; на последнее я не имею никакого морального права.

Исследование любой национальной историографии как единого целого – достаточно трудная задача, и мною будет сделана попытка реконструкции только одной из сторон такого сложного явления, как российская историография античности. Конечно, это не первая попытка: почти все авторы книг о полисе стремились проанализировать достижения и ошибки своих предшественников. Наиболее полное описание взглядов на греческий полис российских историков можно найти в книге Э.Д. Фролова «Рождение греческого полиса»17. В моем обзоре я постараюсь проанализировать некоторые специфические причины для этих изменений, а также проследить употребление слова «полис» в трудах отечественных историков.

Научное изучение истории древней Греции в России появилось в результате модернизации российского общества и [c. 26] культуры в XVIII веке. Авторы средневековых идеологических конструкций рассматривали Москву как «третий Рим», то есть предполагалась линия наследования Рим – Константинополь – Москва. С тех пор интерес к империи и к христианству в России всегда преобладал над интересом к греческой древности, а греческий полис никогда не был предметом идеологических дискуссий в России.

Светское научное знание «европейского типа» появляется в России в XVIII в., с учреждением Санкт-Петербургской Академии наук и Московского университета. Однако для русских ученых и общественных деятелей того времени древняя Греция была лишь частью «европейского декора» и сама по себе не представляла специального интереса: Ломоносов и его современники были озабочены проблемой происхождения славян и образования древнерусского государства. Русские просветители XVIII в. (например, Радищев) использовали древнегреческие сюжеты лишь для морализаторства.

Научное изучение античности в России начинается в середине XIX в., причем, несмотря на очевидное влияние немецкой историографии, сразу же проявляются национальные черты. Нужно отметить, что дискуссия между «славянофилами» и «западниками» не оказала никакого влияния на русскую историографию древней Греции, поскольку «славянофилы» больше интересовались византийской и отечественной историей, и почти все русские исследователи классической античности того периода симпатизировали «западникам».

Русские интеллектуалы XIX-XX вв. не могли представить, что существует хоть какая-либо связь между греческим полисом и современной им российской действительностью, оставив рассмотрение древнегреческого полиса исключительно профессионалам-историкам. Поэтому полем наших исследований будут исключительно исторические труды.

Характерной является точка зрения Михаила Куторги, ведущего российского исследователя древнегреческой истории середины XIX в. Куторга, чьи основные работы были посвящены истории афинской демократии, подчеркивал, что наиболее важный вклад в мировой прогресс, сделанный греческими городами-государствами, – это идеи личной свободы [c. 27] и свободы мысли. Эти идеи преобразовали Европу и привели ее к мировому лидерству. С другой стороны, Куторга подчеркивал разделение Европы на два основных культурных региона, германо-романский и славяно-греческий, а также то, что эллинизм и в древнегреческой и в христианско-византийской ипостасях был источником русской культурной традиции18.

Книга Николая Кареева, известного российского историка и либерального политического деятеля (он был депутатом первой Думы) «Государство-город античного мира» стала даже гимназическим учебником. Кареев подчеркивал преемственность между средневековыми европейскими и современными ему парламентскими институтами, но был весьма осторожен, когда дело касалось возможного влияния греческих городов-государств на средневековые и современные города19.

Михаил Ростовцев отмечал преемственность между греко-римским миром, Византией и древнерусскими городами. Но он подчеркивал также разницу между городами Киевской Руси, которые прежде всего были торговыми центрами, и городами периода Московского царства. По его мнению, Москва в XIV–XVII вв. была преимущественно политическим и военно-административным центром, подобно Фивам, Вавилону и другим городам древнего Востока20.

Ни Куторга, ни Кареев, ни Ростовцев, ни другие русские ученые-антиковеды не предпринимали серьезных попыток сравнения греческих полисов с русскими городами. В конце XIX – начале XX в. абсолютное большинство русских исследователей древней Греции занималось конкретно-исторической проблематикой - изучением специальных проблем политической и экономической истории, эпиграфикой и т.п. [c. 28] Только некоторые историки России в конце XIX – начале XX в. проводили явные параллели между древнегреческими и древнерусскими городами. Их внимание прежде всего привлекали так называли феодально-купеческие республики северо-восточной Руси (Новгород, Псков). В полемике 1870-х годов о происхождении и сущности древнерусских городов многие ученые (например, Костомаров и Затыркевич) делали утверждения о схожести древнерусских и древнегреческих городов-государств на основании предполагаемой схожести их политической жизни21. Другой историк-русист этого периода, Никитский, подчеркивал, что и в древней Греции, и в древней Руси понятия «город» и «государство» были взаимозаменяемы22.

Русские дореволюционные историки, как правило, не использовали термин «полис» в своих трудах: ученые середины XIX в. предпочитали переводить его как «государство» либо «республика», а исследователи конца XIX – начала XX в., под влиянием идей Фюстель де Куланжа, Бузольта и других, использовали выражение «город-государство» или «государство-город».

Для дореволюционных русских исследователей отечественной истории преемственность между греческим полисом и древнерусскими городами была гораздо более очевидной, чем для их коллег-антиковедов. Это не было случайностью. Конечно, подобный феномен может быть объяснен разницей методов, используемых каждой конкретной отраслью исторических исследований. Но, по моему мнению, это было, прежде всего, результатом различного методологического и идеологического «фона». Русские ученые-антиковеды были преимущественно «западниками» по своим симпатиям, в то время как идеи об особом пути развития России были широко распространены среди исследователей отечественной истории. И даже противники этих идей, стараясь доказать свои взгляды, использовали аргумент о схожести древнегреческого [c. 29] полиса и древнерусских городов-республик Киевской Руси, а также Новгорода и Пскова более позднего времени (особый путь развития предполагался именно у Московского государства).

Российскую историографию античности после 1917 года и вплоть до последнего времени обычно обозначают как «советскую историографию». Что означает «советская историография»? На Западе до сих пор пользуется популярностью точка зрения о том, что советская историография – это исключительно марксистская историография. Однако насильственное внедрение марксизма (или псевдо-марксистских идей) в советское антиковедение начинается только с конца двадцатых годов.

В 30-40-е годы наиболее известные ученые, воспитанные в старых, дореволюционных традициях, сохраняли прежнюю выучку, навыки прежней школы, добавляя к ней – в меру испуга и хитрости – то или иное количество «правильных» цитат. Творческое развитие марксистских идей в СССР началось лишь с конца пятидесятых годов. Если и можно говорить об оплодотворяющем воздействии марксизма на советскую историографию, то только для периода «оттепели», начиная со второй половины пятидесятых годов ХХ в. Для этого времени характерны дискуссии, не столько спланированные сверху, сколько вызванные потребностями самого ученого сообщества.

Для значительного числа советских историков-антиковедов марксизм оставался «мертвой буквой», а труды классиков марксизма – источником сносок, и не более того. Таким образом, «советская историография», по моему мнению, – понятие скорее территориальное и хронологическое, нежели методологическое.

[c. 30] Советские ученые в двадцатые-пятидесятые годы почти не занимались проблемами полиса, поскольку главной сферой их интересов были проблемы рабства и классовой борьбы в древности. Это было результатом идеологического давления, и рабовладельческий способ производства стал официальной концепцией для всех древних обществ. Только с середины пятидесятых годов, после ослабления жесткого идеологического давления эпохи сталинизма, стало возможным большее разнообразие подходов.

Советские исследователи античности до 50-х годов крайне редко использовали термин «полис» в своих трудах. Перелом наметился в начале 50-х годов в среде московских академических историков-антиковедов. С.Л.Утченко начал широко употреблять выражение «греческие полисы»,23 обозначая античную гражданскую общину как полис (греческую) и civitas (римскую), подчеркивая их родство и употребляя термин «полис» в качестве более общего, «видового», понятия24. Другой выдающийся историк, О.В. Кудрявцев, следующим образом характеризовал полис: «В процессе формирования рабовладельческого общества в Средиземноморье возникает основная общественная единица и политическая форма античного мира – гражданская община землевладельцев и рабовладельцев, которая именовалась в эллинском мире, civitas в Италии и которая в дальнейшем для краткости будет именоваться полисом»25.

Ленинградский историк К.М.Колобова с середины 50-х годов также начала употреблять выражение «рабовладельческий полис»26. Широко использовал термин «полис» для обозначения греческих городов-государств А.И.Доватур27. Определение полиса можно найти и в «Советской исторической энциклопедии»28. К 70-м – началу 80-х годов «полис» [c. 31] практически вытесняет все иные слова, используемые для обозначения древнегреческих государств29.

Историки-марксисты стремились выявить специфику полиса через изучение античной формы собственности (на основе работы Маркса «Немецкая идеология»). Фрагмент ее, опубликованный еще в 1940 г. в ВДИ № 1 под заголовком «Формы, предшествующие капиталистическому производству», оказал заметное влияние на развитие советской историографии.

Советские историки, которых проблемы методологии интересовали в меньшей степени, используя термин «полис» как некий щит, могли им отгородиться от неизбежных в предыдущую эпоху генерализаций, сведя «необходимую дань» марксизму к набору обязательных сносок, а подчас и вовсе обходясь без них30. Впрочем, никакого четкого деления в данном случае провести невозможно, речь может идти скорее о степени использования марксистской методологии. Все, однако, были рады использовать «полис» в качестве защиты от обязательной догматики.

«Полис» не стал «новой ортодоксией» для советских ученых; напротив, он использовался в качестве конструкции, призванной скрыть отсутствие «обязательной к исполнению» методологии, включая, разумеется, и марксистскую. Так термин «полис» превратился в своеобразный «щит» против идеологического давления. И это простенькое [c. 32] оружие обеспечило спокойную жизнь многим советским ученым и способствовало полной (но, надеюсь, не окончательной) победе позитивизма в сфере методологии. Только немногие историки (среди них можно назвать О.В.Кудрявцева, С.Л.Утченко, Э.Д.Фролова, Ю.В.Андреева31, Л.П.Маринович, Г.А.Кошеленко32 и некоторых других) пытались изучать полис в теоретическом аспекте.

Не случайно, что главная дискуссия в области древней истории в 60-70-е годы развернулась не в области антиковедения, а вокруг «азиатского способа производства», т.е. по вопросу о том, насколько был уникален восточный путь развития общества. Косвенным откликом на эту дискуссию была знаменитая статья Е.М. Штаерман в известном сборнике «Проблемы истории докапиталистических обществ», в которой греческий (средиземноморский) полис рассматривался как уникальное отклонение от обычного «восточного» пути развития человеческого общества33.

Гораздо меньший размах и меньший научный и тем более общественный резонанс имела дискуссия о кризисе полиса (70-80-е годы). Концепция кризиса полиса, популярная в то время и среди западных марксистов, и в странах Восточной Европы, приобрела в СССР много сторонников,34 среди которых следует отметить Л.М. Глускину35 и Л.П. Маринович36. Даже не вдаваясь в научное значение этой концепции [c. 33] (а она в любом случае сыграла значительную роль в развитии наших взглядов на эволюцию полиса), можно задаться вопросом: почему именно кризис? Не вырисовывается ли здесь помимо научной и какая-то иная общественная потребность? Если возникновение концепции «революции рабов» было явным и неприкрытым социальным заказом, то интерес к проблемам кризиса не говорит ли о некоем «историческом чутье» советских античников в эти внешне сравнительно спокойные «застойные» годы?

В качестве примера можно привести взгляды ленинградского историка Л.М.Глускиной37. Главная причина кризиса полиса, по ее мнению, – это растущее противоречие интересов отдельного индивида и государства в целом, стремительно нараставшее в IV в. и ставшее очевидным в эпоху эллинизма. «Кризис полиса, приведший к ослаблению спаянности коллектива граждан, противопоставивший различные слои гражданского населения не только друг другу, но и государству в целом, четко выявивший разрыв между государственными и частными интересами, возможность обогащения и существования вне узких полисных рамок, не мог быть разрешен ни частичными реформами, ни усилиями теоретиков политической мысли, ни заменившими гражданское ополчение наемными армиями. На смену системе небольших, автаркичных, замкнутых политических образований шла система эллинистических государств»38.

Экономические причины, по мнению Л.М.Глускиной, не были главной причиной кризиса полиса. Конечно, классический греческий полис не смог решить в полной мере проблему пополнения государственных финансов; эллинистические полисы смогли в какой-то мере это сделать за счет эксплуатации хоры39. Однако в целом "кризис греческого полиса не сопровождался экономическим упадком и ослаблением интенсивности хозяйственной жизни. И общая сумма [c. 34] богатств и число состоятельных граждан не были меньше, чем в период расцвета. Число бедных граждан было, очевидно, большим, чем в V в. до н.э., но сохранившаяся в Афинах демократическая система позволяла несколько сглаживать противоречия внутри гражданского коллектива, и здесь дело не доходило до насилий и кровопролитий"40. То есть кризис полиса воспринимался, прежде всего, как идеологический, а не экономический, кризис. Идеология превалировала над экономикой – вывод, не совсем типичный для советской историографии.

Концепцию дихотомии полис/город активно поддерживал Г.А.Кошеленко41, который посвятил полису немало работ, в специальной монографии исследовав греческий полис на эллинистическом Востоке. Наиболее «идеологична» и поэтому представляет для нас наибольший интерес статья Г.А.Кошеленко, посвященная соотнесению полиса и города42. По мнению автора, «...в древнегреческом обществе, особенно в IV в. до н.э., существовали глубокие внутренние противоречия. Одним из важнейших было противоречие между двумя социальными структурами: городом и полисом. Город – это олицетворение развития производства (в первую очередь ремесленного производства) и товарно-денежных отношений – вступал в конфликт с полисом, как социальным организмом, основанным на общинных началах и допускающим только ограниченное развитие ремесла и товарно-денежных отношений. Проявлялось же это в том, что в рамках единого политического организма боролись две эти тенденции, представляющие две структуры»43. Эта концепция не стала, впрочем, общепринятой среди советских историков.

С «выделением» античного Средиземноморья из общего пути развития человеческого общества были не согласны многие видные востоковеды. Так, ленинградские ученые И.М.Дьяконов и В.А.Якобсон, несмотря на различия в своих [c. 35] взглядах на эту проблему, считали, что гражданская община существовала и на древнем Востоке (может быть, за исключением Египта в силу специфичности условий возникновения государства в Египте), и рассматривали полис в ряду других древних гражданских общин44.

Таким образом, полис для советских исследователей античности был по преимуществу «цеховым термином». Однако в трудах историков России в 70-80-е годы вновь стала пользоваться популярностью концепция о подобии древнерусских городов средневековья и греческих полисов45. Таким образом, для историков России полис оставался своеобразным «признаком» европейского (западного) пути развития.

Итак, кризис полиса воспринимался, прежде всего, как идеологический кризис. Случайное ли совпадение, что именно в 70-е годы в СССР четко обозначился кризис коммунистической идеологии? Исследователи в массе своей не пытались «бороться», «спорить» с марксизмом, они пытались уйти от него в менее идеологизированные сферы истории: конкретно-историческую проблематику46, историю культуры и т.д.

Марксистские и вообще методологические штудии в области античной истории не имели никакой перспективы уже с начала 70-х годов. Перестройка здесь в сущности мало что изменила. Поэтому поистине трагически выглядит позиция выдающегося советского историка Е.М.Штаерман, которая в дискуссии на страницах ВДИ в конце 80-х годов47 отстаивала свой (марксистский) взгляд на античную общину. Ее [c. 36] концепции не пытались оспорить; они были никому не интересны и не нужны. В 90-е годы уже не было никаких острых дискуссий в области антиковедения.

У молодого и среднего поколения российских ученых-антиковедов до сих пор сохранилось неприятие теоретических проблем, стремление избежать их, уйти в историческую конкретику. Сыграло роль и то, что в последние годы не было создано ярких школ или направлений; отрицательную роль в данном случае сыграло разделение академической и университетской науки. Нужны годы, чтобы интерес к методологии истории восстановился. Поэтому и проблема полиса отпала сама собой. Молодое поколение исследователей не видит здесь никакой проблемы; как правило, термин «полис» употребляется наряду с термином «государство» взаимозаменяемо.

Подводя итог, можно утверждать, что полис никогда не был в центре широкомасштабной интеллектуальной дискуссии в российском и советском обществе. Причина заключалась в том, что он был слишком далек от главных «горячих точек» интеллектуальных дискуссий в России: проблемы взаимодействия власти и индивида и проблемы места России между Востоком и Западом. Греческий полис никоим образом не мог помочь в объяснении предполагаемой российской уникальности. Он оставался знаком европейского пути развития, европейской «ординарности», и именно поэтому исследователи российской истории стремились сравнить его (возможно, напрасно) с древнерусскими городами-республиками. Но для советских историков античности, начиная с пятидесятых годов, полис играл важную роль как профессиональный термин, позволяя «обходить» идеологические догмы. Так, уникальность греческого полиса оказалась востребованной в достаточно уникальных условиях советской историографии.


[c. 37]

^ БЫЛА ЛИ АФИНСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ?


В то время как российские историки «отодвигались» от идеологических тем, в Европе и США с 90-х годов ХХ в. разворачивается дискуссия о том, насколько революционными были преобразования в клисфеновских и послеклисфеновских Афинах. Ключевую роль в ней сыграли. пожалуй, работы заведующего кафедрой классических исследований Принстонского университета Джоша Обера «Массы и элита в демократических Афинах: риторика, идеология и власть народа», в которой показывается реальная роль народных масс в политической жизни Афин48, а также «Афинская революция. Очерки по истории древнегреческой демократии и политической мысли» представляет собой сборник его статей49. Автор пытается проложить путь исследования, лавируя между Сциллой антиисторизма и Харибдой отрицания теоретических подходов. Очерчиваются и предметы исследования – анализ традиции об афинской демократии, взаимоотношения между идеологией и практикой демократии. Автора в первую очередь интересуют Афины IV в. до н. э. – период афинской истории, когда демократия, по мнению автора, была живой и стабильной50, но некоторые главы посвящены и другим периодам афинской истории.

Дж. Обер считает нужным остановиться на роли историка в описании событий. «Историческая модель произрастает из опыта и мыслей индивида или группы, и нет моделей, свободных от оценок. Использование моделей предполагает перенос в прошлое аспектов идеологии, не присущих прошлому. Идеология, согласно моему определению, включает предположения о человеческой природе и поведении, взгляды на мораль и этику, общие политические принципы и взгляды на социальные отношения»51.

[c. 38] Дж. Обер считает, что Афины были подлинной демократией и указывает на значение публичных речей в функционировании демократии. Афинские граждане рассматривали себя в качестве «коллективной знати» (collective nobility), и именно публичные речи в суде и в народном собрании имели важное значение для пресечения самой возможности создания антидемократической элиты52. Автор настаивает на неприменимости «железного закона олигархии» (правило, которое разработал по отношению к древнему Риму Р. Сайм и которое предполагает закулисное правление олигархических группировок при любом государственном строе) к демократическим Афинам.

Глава четвертая «Афинская революция 508/7 г.: волнения, авторитет (violence, authority) и происхождение демократии» является, пожалуй, ключевой в книге. Цель автора – анализ «революционных» действий афинского демоса. Автор считает возможным сравнение этих событий с американской, французской, а также с русскими революциями 1917 и 1989–1991 гг.53 Эта работа, опубликованная в виде статьи, вызвала интересную дискуссию54.

Джош Обер, подчеркивая роль масс в исторических событиях, трактует революцию Клисфена как «беспорядки, т.е. жестокое (violent) и более или менее спонтанное восстание значительной части афинских граждан»55, сопоставляя осаду Акрополя афинянами в 508/7 г. до н. э. со штурмом Бастилии56. В интерпретации Дж. Обера события в Афинах явно «революционизируются» по сравнению с тем смыслом, который в них вкладывал Аристотель. Автор преувеличивает [c. 39] спонтанность действий демоса и, напротив, преуменьшает роль Совета, который был в состоянии организовать сопротивление. В данном случае можно скорее говорить о мобилизации афинского демоса, гражданского ополчения, чем о массовых беспорядках57.

Дж. Обер пытается определить понятие «власть» применительно к демократическим Афинам, полагая, что без посредничества оратора афинская демократия могла превратиться в сборище эгоистичных индивидов (с. 106). Дж. Обер достаточно критически рассмотрел точку зрения М. Хансена относительно того, что «суверенной властью» в V в. обладало народное собрание, а в IV в. – суды; он также настаивает на толерантности афинской демократии и пишет о некоем «симбиозе» демократии и ее критиков. Эта книга, несомненно, стимулировала дальнейшие исследования афинской демократии. Однако излишнее, полемически заостренное, «осовременивание» картины политической борьбы в архаических и классических Афинах привело автора к ошибочным выводам о «революционности» и «спонтанности» действий афинского демоса в период борьбы за демократические преобразования в конце VI в. до н.э.

[c. 40]

^ I. АФИНСКИЕ ПОЛИТИКИ


^ НИКИЙ: БОЯЩИЙСЯ ТОЛПЫ

Афинский полководец и государственный деятель Никий никогда не принадлежал к числу любимых героев античных авторов. Его не считали баловнем судьбы, его полководческий талант не превозносили до небес, как это случалось с его политическим оппонентом и младшим современником Алкивиадом. По повелению афинского демоса его статую не воздвигали рядом со статуями Гармодия и Аристогитона, как в честь другого афинского полководца, Конона, всего через 15 лет после гибели Никия. Комедиограф Аристофан в комедии «Птицы» (414 г.) высмеивал Никия за «медлительность» и «сонливость» (стк. 639–640), его нерешительность во время сицилийской экспедиции неоднократно отмечалась Фукидидом. Аристотель при упоминании имени Никия пояснил своим современникам, что это «тот, который погиб в Сицилии» (Ath. pol. 28. 3), и, наконец, Плутарх объединил жизнеописание Никия в паре с Крассом по признаку неудачливости и печального конца, который постиг обоих государственных деятелей.

Когда же сицилийская экспедиция закончилась для Афин катастрофой, могущество Афинской архе было сокрушено, а сам Никий попал в руки врагов и погиб, Фукидид пишет о Никии как о человеке, который «менее всего заслужил уготованной ему участи» и «прожил всю свою жизнь в соответствии с доблестью» (Thuc. 7. 86. 5). В чем же заключалась доблесть (arete) Никия, почему Лисий и Демосфен, Платон и автор “Афинской политии” рассматривали его в числе выдающихся афинских государственных деятелей?

Знаменательно, что многие современный исследователи рассматривали деятельность Никия, исходя из его печального конца, как бы отгораживаясь от того очевидного факта, что Никий был одним из наиболее популярных и “стабильных” политиков Афин классической эпохи: в течение почти полутора десятилетий (подобно Периклу!) он регулярно, почти каждый год избирался афинянами стратегом, а это [c. 41] мало вяжется с образом неудачника. Еще более показателен несопоставимо больший интерес к Алкивиаду, анализу личности и жизненного пути которого посвящено немалое число монографий58. Современные исследователи как будто забывают ту очевидную и особенно важную для историка истину, которую прекрасно выразил Борис Пастернак:

“Но пораженья от победы

Ты сам не должен отличать.”

Конечно, Никий неоднократно упоминался в общих трудах, посвященных истории Греции, истории Афин либо истории Пелопоннесской войны, но обзор современной историографии следует начинать с большой статьи американского историка Аллена Уэста “Политические наследники Перикла”59. Уэст не без оснований утверждал, что Никий являлся сторонником демократии, как и его противник Клеон60. После этой статьи никто из серьезных исследователей не пытался отстаивать распространенное ранее мнение о том, что Никий был противником демократии, которое основывалось на противопоставлении Никия Клеону в известном пассаже из «Афинской политии» (28. 3). «Следует понимать, – писал А.Б. Уэст об Афинах V в. до н.э., – что партий в современном смысле не существовало. За исключением кучки реакционных олигархов, все граждане были демократами»61.

В несколько иной плоскости были написана работа немецкого ученого Г.Ф. Бендера о государственных деятелях у Фукидида, вторая глава которой посвящена Никию62. Автор подробно рассмотрел вопросы, связанные с tucheи arete Никия, вслед за Плутархом упрекнул афинского государственного деятеля в недостатке патриотизма в случае с [c. 42] отказом от командования под Пилосом63. Бендер не считал Никия продолжателем политики Перикла. Миротворец Никий вызвал повышенный интерес в эпоху мировых войн, и своеобразным ответом Бендеру стала статья английского ученого Уэстлейка, предназначенная первоначально для немецкого журнала “Philologus”, но напечатанная весной 1941 г. в “Classical Quarterly”64. Уэстлейка, принимая в целом концепцию Уэста, попытался продемонстрировать, что отношение Фукидида к Никию не всегда было безусловно положительным, что в некоторых фукидидовских характеристиках Никия можно усмотреть горькую иронию. Концепцию о предубежденности Фукидида против Никия английский историк впоследствии несколько смягчил, но придерживался ее и в своем более позднем труде “Личности у Фукидида”, две главы которого посвящены Никию65. Новозеландец Г. Меррей считал Никия “вполне фукидидовским персонажем”, однако с важной оговоркой: в образе Никия Фукидид стремился показать недостатки, присущие политическим лидерам подобного типа66. В серии книг, посвященных истории Пелопоннесской войны, американский историк Доналю Кэген подробно описывает политическую и военную деятельность Никия, отводя ему достойное место среди других афинских политических лидеров67. Другой американский ученый, Питер Паунси, пишет о “пассивной доблести” Никия, противопоставляя его Брасиду и Алкивиаду68.

В отечественной историографии, если не считать общих трудов, политическая деятельность Никия была рассмотрена в книге М.С. Корзуна, посвященной социально-политической борьбе в Афинах. Автор дает достаточно традиционную [c. 43] оценку деятельности Никия, подчеркивая, что “Никий оставался демократом, но одновременно шел на уступки олигархам”69. Никий рассматривается в роли своеобразного “противовеса” Клеону, лидеру радикальных демократов70. В недавно опубликованной небольшой статье О.В. Осипова рассмотрела фукидидовский «некролог» Никия в контексте греческих эпитафий71.

То, что в последние десятилетия среди специалистов интерес к образу Никия у Фукидида был большим, чем собственно к биографии Никия, неудивительно: труд Фукидида (наряду с биографией Плутарха) – основа для любого исследования о Никии. Сведения, почерпнутые из других источников, будь то литературных (Аристофан, Лисий, Платон, Аристотель), либо эпиграфических (небольшие фрагменты постановления народного собрания о сицилийской экспедиции, остракон с именем Никия) могут играть лишь дополнительную, уточняющую роль. Труд Фукидида для исследователя биографии Никия если не "альфа и омега", то наверняка нечто близкое к этому, и поэтому зачастую источниковедческие проблемы переплетены с собственно историческими.

^ Происхождение и богатство Никия. О жизни Никия до его акме (а то и до пятидесятилетия) нам ничего не известно. Можно полагать, что он был старше Сократа, родившегося в 469 г. до н.э. (Plat. Lach. 186c), но не более, чем на 10 лет, так что условно датой его рождения можно считать середину 70-х годов V в. Никий происходил из дема Кидантиды филы Эгеиды, который был расположен далеко от Афин72. В Афины могли перебраться отец или дед Никия: согласно клисфеновскому законодательству, демотикон фиксировался за гражданином Афин на время принятия законодательства и закреплялся за его потомками, вне зависимости от их перемещений. Никий принадлежал к числу политиков новой волны, тех самых “новых богачей” (neoploutoi), которые [c. 44] вышли на авансцену политической жизни Афин в 20-е годы V в. до н.э. Очевидно, что богатство семьи, к которой принадлежал Никий, восходит к его отцу Никерату, который нажил свое состояние на разработке Лаврийских рудников; каждый из трех сыновей Никерата – Никий, Евкрат и Диогнет – получил значительное наследство73. Никий был значительно старше братьев; возможно, Евкрат и Диогнет были детьми Никерата от второго брака, причем не на афинянке родом (вполне законного до закона Перикла 451/0 г.). В пользу такой возможности говорит замечание схолиаста к аристофановской “Лисистрате” (ст. 103), сообщающее, что Евкрат высмеивался как xenos- подобным нападкам никогда не подвергался сам Никий74. Никий пользовался гораздо большим авторитетом и, хотя оба его брата, подобно ему самому, побеждали в хорегии, а Евкрат был даже стратегом (уже после смерти Никия, в 412/1 г.), их роль несопоставима с местом Никия в политической истории Афин.

Богатство Никия было настолько значительным, что древние авторы обычно приводили его в пример при характеристике самых крупных афинских состояний. Так, Ксенофонт указывал, что Никий сдавал в аренду в Лаврийских рудниках 1000, Гиппоник – 600, а Филемонид – 300 рабов (Xen. Poroi. 4. 14–15; Memorab. 2. 5. 2). Естественно, что Никий сам не занимался сдачей рабов в аренду, он делал это через фракийца Сосия, который был epistatesНикиевых рабов (Xen. Poroi. 4. 14; Memorab. 2. 5. 2). Сосий должен был платить Никию за каждого раба 1 обол в день и замещать вакансии в случае болезни или смерти рабов (Xen. Poroi. 4. 14). Годовой доход афинского государственного деятеля от этих операций составлял 60 тыс. драхм, т.е. 10 талантов, что вполне согласуется с его общим состоянием размером около 100 талантов (Lys. 19. 49)75. Никий был богатейшим представителем того «литургического класса», которые обычно расходовали значительную часть своего личного состояния на общественные нужды путем исполнения военных [c. 45] (триерархий и проэйсфоры) и агональных литургий76. Для сопоставления можно отметить, что годовой доход квалифицированного ремесленника примерно равнялся минимальной из известных нам литургий77, а максимальная литургия (триерархия – 1 талант) в IV в. в три раза превосходила гоплитский ценз78.

Богатство Никия выделялось даже и на этом фоне, стоит только упомянуть все исполненные им хорегические литургии. Никий многократно побеждал в хорегических состязаниях, причем ни разу не проигрывал их (Plut. Nic. 3. 3). Платон