Реферат: Станислав Харин

Станислав Харин

г. Владикавказ
ПЛЮС-МИНУС ЦЕНТРАЛЬНЫЙ РОК
ПОВЕСТЬ


1. ГВАРДЕЙЦЫ КВАРТАЛА РЫНКА


Жара далекая, нежная, но – до мягкого асфальта, до прогретого

кирпича – так, что и вечером спиной к стенке прислонишься – греет.

Было… не было? Вздрагиваешь отчего-то. Рвешь пыльный подорожник,

чистишь слюной и прикладываешь к кровоточащей ссадине.

– Гари, иди скорее!

– Да иду я, иду! – кричу в сахарный зной. Кто это меня зовет –

Паша-Юра, Сос-Портос или Арамис? А может, Цара – граф Гасконский?

Тороплюсь с медициной – волокна крепкие, так просто народное

средство из земли не вырвать. Боли не помню, но рана немного

щиплет, колется под теплым листом.

Биться будем на полянке, возле покосившейся беседки. Та – чуть

кособокая, вся в гусеницах – как всегда, заплевана старшими

ребятами, захламлена базарными пьянчугами. Как раз Лара сможет

видеть из своего окна все-превсе. Да, сможет! Иначе какой смысл?

Чувствую, как отклеивается от локтя лист... Мама же сто раз

говорила, чтобы я всегда в таких случаях поднимался домой. Для

этого есть зеленка, йод. Не то может быть заражение крови и… Но

смерти нет, она существует только для овец, баранов и телят,

которых мужики режут на похороны или на праздники. Она смешно и

жутко бегает обезглавленным петухом по всему двору. Она живет на

экране и косит лишь кащеев да фашистов. Она витает только возле

старух да стариков: сидит рядышком, слушает бабок, смотрит

увлеченно пустыми глазами, как деды в нарды играют, болеет за кого-

нибудь, тихонечко охая, ахая. И, выбивая из щелей деревянного пола

легкую пыль, сердито стучит палкой прабабушки Мани, когда я лезу в

ящик и перебираю дореволюционные фотографии. Из-под седых бровей

провожает мой путь чей-то старческий взгляд. Кто это? Не вспомнить,

да и некогда. Я ошалелой пулей несусь мимо и слышу, как шелестит в

натруженных руках страница «Коммунист Кавказа». Я слышу шорох

кириллицы. Слышу, как бьются о лакированную плоскость дерева

брошенные зарики. Жребий. Мы вроде уже поделились. Бегу через арку

кирпичного дома, то ли разгоняя из тени тучку мошек-сомнамбул, то

ли пугая вдалеке райских птиц. Бегу странно - сразу и стремительно,

и словно как в воде по пояс. Лист все равно отклеивается от кожи,

как сон от глаз…

Слепит луч солнца, растворенный в небе.

– Чур, я – Арамис!

– А я – Д’артаньян! Тогда Толстый будет Портос!

– Сам ты толстый! На, на, на!

– А-а-х! Ты так? Тогда держи гранату! Все, я тебя взорвал!

Взорвал, взорвал.

– Что ты врешь? У мушкетеров не было гранат!

– Были!

– Не было. Я все серии смотрел – не было!

– Были!

– На, на, на!

На…! На………! А-а-а-а-а!

Видения сузились до легкого резинового мячика. Он, еще немного

попрыгав-поскакав в голове, выкатился на волю, как только я чуть-

чуть приподнял веки.

Я в мастерской, лежу на своем продавленном диване под старым

синтетическим пледом. Понятно – задремал. А вот утеплился зазря –

пот мой тут же высвободился, отметился, так что хоть вставай и

полотенцем вытирайся. Еще бы от лампы в сторону отвернуться, не то

глаза открыть просто невозможно – старая карга, но светит она

основательно, прямо в лицо калит. Руку на ощупь протянул, пошарил,

выключил тугую кнопку, но толку мало – сразу, спросонья даже и не

разберешь, что за время суток. Где «гора восхода», где «гора

заката»? Но, еще уткнувшись во влажные морщины подушки, понимаю,

что выбраться на улицу будет несколько проблематично – слышно, как

дождь вовсю выбивает на своем кассовом длинный-предлинный чек.

А между тем из всего съестного остались только разноцветные

шпажки для нарезок. Хороши дела! Но не впервой. Как только жена к

своим родителям в Моздок уедет, неприятности с питанием тут как

тут. И прямо диву даешься, как она без своего захолустного городка

жить не может!

Но кто тебе виноват, что весь день размазней валялся, читал

книгу, все никак не мог от нее оторваться и, в итоге, вместе с

буквами отяжелел до забытья. Погрузнел так, что аж ступнями

коснулся охристого ила снов. Кстати, отчего же я проснулся? От

звука грома? Оттого, что желудок дал о себе знать криком, словно в

нем паслась маленькая гнедая лошадь? Или вновь на городскую

непогоду заныла голова, заломили кости?

А дождь у нас коммерсант похлеще многих – не выйти, не

поторговаться, не обмануть. Документы оформил, место над городом

купил – и будь здоров, мерси боку. Хочет…

…Еклмн! Вот бабахнуло! Мать честная! Ты смотри, какой

состоятельный: трясет кошельком, сверкает кредитками. И наверняка

уже хоро-ошую партию луж завез. А как же – основной его заработок.

Знает же, негоциант, что спрос на любое отражение есть всегда. Чем

же будем расплачиваться за такое своекорыстие? Грязной обувью,

новой дремой о мушкетерах, негодованием или щелчками

раскрывающегося зонта? С последним вообще проблема – спица

выскочила из общего ряда, выгнулась и продырявила тент. Но зато

теперь мой зонт представляет собой упрощенную модель нашего

небосвода, тот после многих взрывов на земле – пробит, разорван,

контужен. Ниточка, волокно… только ощутив меж пальцев отрезок этой

тонкой пряжи, придерживаясь за него, можно дойти до деньков вполне

солнечных – до экватора своего детства. И пускай я и живу от него

далеко – обитаю в мастерской, художником, тридцати лет отроду, на

самой набережной Терека. А если мне требуется снедь, даже просто

чай, кофе, или есть желаньице приобрести что-нибудь из

ностальгического, то я предпочитаю идти через мост – на другой

берег, куда иногда попадаю в воображении или во сне. Туда, где

некогда стоял маленький, вонючий, но дорогой сердцу базар, горящий

во тьме кавказской буквами «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ Р..ОК».

Когда-то, можно сказать, днем, я взращивал свой детский, еще

до-метеотропный организм возле этого вавилонского скопления

голосов, языков, акцентов, говоров и наречий. Жил среди запахов,

сопутствующих нелегкому делу товарооборота; околачивался меж

подвыпивших грузчиков-сквернословов, с натугой толкающих тяжелые

тележки, около загоревших, как правило, толстых теток с рельефами

мешков капусты; рядом с грязными легковыми машинами, доверху

набитыми яблоками или хурмой; безучастно разглядывал куриный морг,

коммуну разделанных мясных туш и, от нечего делать, бродил меж

больших измученных грузовиков с арбузами или с прошлогодней

прорастающей картошкой. Я выискивал среди приезжих машин номерные

знаки с забавными сочетаниями вроде гру, ару, дар, сто, чиж, чиа,

кба, кре. Я здоровался с чуть косоглазой продавщицей кладбищенских

букетов тетей Галей, с торговцем изюмом и сухофруктами Тофиком,

всегда настроенным на шутки. Да что там скромничать, я с несуразным

детским размахом хлопал по крепкой ладони самого директора рынка

дяди Мурата, поскольку он был другом моего отца. Я знал в лицо

посменно всех милиционеров и, можно не верить, многих карманников.

Ох уж сколько раз последние – виртуозы, учуяв, как мы с ребятами

наблюдаем за их творчеством, многозначительно грозили нам пальцем.

К нашему же дому невозможно было подойти иначе как не

обозревая всю эту цветную СССРовскую самобранку, невозмутимую

федерацию натюрмортов, прислуживающих желудку и любознательному

детскому взору.

Надо ли говорить, что мне бесполезно доказывать аксиому: якобы

рынок в городе – показатель низкого уровня жизни.

Особенно хорошо вижу себя в шортах – когда летом и, признаюсь,

без особого желания, помогал маме носить сумки, сеточки,

многофункциональные кульки или плетеную корзинку. У мамы короткая

прическа с завивкой. Одна из первых в городе. Мама идет в летних

высоких туфлях на толстой пробковой подошве и в черном укороченном

платье без рукавов. На фактурной ткани переливается рисунок из

вьющихся цветов. Мама, как и все дочери высокопоставленных

чиновников, большая-пребольшая модница. Она, конечно, красивая, но

мне абсолютно не нравится наш с ней крестовый поход против 2-3

копеек (время такое – мало кто знает, что мама еще и внучка купца

второй гильдии). Все ее оппоненты – однобокие, но разнополые

нумизматы, прячась за изумрудными знаменами укропа и петрушки,

хранят во рту килограммы драгоценных металлов. Мама долго

торгуется, выбирает что-то, присматривается, бракует, проверяя иной

раз плод земли наощупь. Но затем вдруг резко отступает, исполняя

ложный маневр – переходит ров и, наконец, захватывает крепость.

Пучок наш!

Но радости от этого у меня мало – я хочу скорее во двор, к

друзьям, к пацанве. Там ждет своя война – настоящая, на деревянных

шпагах с нанизанными на них пластмассовыми крышками. Войнушка! Кто

из нас кто – это не суть важно, но все же желательно быть на одной

стороне с Портосом. Головастый задира. Друг он мне, конечно, но для

оппонентов (даже обозначенных игрой) – страшный человек. Можно

сказать, коварный. Бывает, одной гранаты мало… Сколько же было от

него синяков и неприятностей! И что он только ни придумывал, чтобы

не дать мне ухаживать за девочкой Ларой, приезжающей к нам во двор

из далекого Душанбе! Летом, на каникулах она всегда гостила у своей

бабушки – нашей соседки Заиры. Это Лара завезла в наш двор

интеллектуальную игру «В города» и странную «Кись, Брысь, Мяу», от

которой сердце могло выскочить из груди от волнения, или же живот

лопался от смеха. А мы научили ее «В землю» – это когда нож всякими

разными способами нужно воткнуть в чистый грунт и делить его по

направлению лезвия.

Я, значит, однажды секретничаю с Портосом, раскрываю тайну,

признаюсь ему, что Лара мне очень нравится. А он? Он, не отрывая

взгляда от бойкой Ларкиной фигурки, шепчет мне на ухо: «Я буду тебе

мешать».

Как это прикажете понимать? Друг называется. Дуэль!

Пугаю маму, что когда-нибудь, в один прекрасный день, она

доиграется, допокупается и потеряет меня в этой толкотне. Да! Вот

придет домой, положит сумочки-кулечки, а меня нет! Тю-тю – бегайте,

ищите. Заблудился, потерялся, похищен цыганами.

– Ой-е-е-ой! – подыгрывает моим угрозам мама и делает вид, что

боится этого до смерти. Ведь знает, что это неправда. Такое может

случиться везде, но только не в этой путанице занятых своим делом

людей, навесов, прилавков да столов с живописными кладбищами овощей

и фруктов. Я же – шалбер с драными коленками, знаю здесь все лазы,

как свои пять пальцев, как свою неширокую ладонь.

Паутинки линий. Смотрю на них и вижу, что слиплась с моим

кулаком нить Ариадны. Или это Ларкина ниточка, на которой,

перетягивая двойную веревку, мы от окна к окну передавали друг

другу невинно-конфиденциальные записки. Пишу: «Хочешь, пойдем в

кино?» Или: «Лара, у тебя есть тайна?» Спросить такое напрямую не

могу, не получается – сильно смущаюсь. Написать все же легче.

Скрипит бельевое колесико. Качаясь на ветру, подергиваясь от

вибрации, медленно плывет ко мне листик с ответом.

В общем, все, как и у большинства советских детей. Тех, кого

веселым строем довели до нежного возраста, но вместо команды «Ра-

азойдись!», тихо пряча глаза, объявили: «Берегите себя и живите,

как можете». Тут же ураганом сорвало все пионерские галстуки,

комсомольские значки покрылись ржавчиной, а название моего города

сбежало, как от Керенского скрылся целый отряд облаченных в платья

матросов. И непогода, непогода смутных перемен без предупреждения

из уст телекрасавиц завыла, закружилась «вертолетом»* над всей

союзной вотчиной. От Карпат до Памира нам, всем и каждому, разом

предстояло бросить свой жребий с ладоней.

Кто подкинул наобум в небо, кто перебросил зарик за кордон,

другой посеял его, как зернышко, в землю, а иной потерял, так и не

найдя для себя хода. Ну а кто-то, выходит, знал даже, как надо

бросить, или же просто повезло – нашел чужой, причем сразу

несколько.

Ларе, как я слышал, с двумя детьми и мужем-таджиком выпало

бежать из своего Душанбе; Гасконец Цара то ли за драку, то ли за

кражу каких-то подвесок – харчуется по тюрьмам; старшина Арамис,

мечтавший стать футболистом, задохнется в подбитом танке где-то в

Абхазии, причем никто так и не понял, на чьей он был стороне; а у

Паши-Юры вместе с тягой к аферам усугубилась давняя страсть к новым

фамилиям, коих только за школьное время сменилось три – по отцу,

матери и затем отчиму.

А я, вроде как еще не Дюма, но уже определенно папаша, опять

нервируя «костлявую», важно прячу свой талан – под рубашку, в

маленький мешочек, а сам сажусь на горластую лошадку из своего

мамона и цокаю с ней под зонтиком через мост до «Центрального

рока». Еду до заветного рынка, где так мало места для созидания, но

зато всегда есть корм буцефалу, да и мне все натуральный сахар.

Жалко, нет уже манящих, брызгающих алым цветом петушков на палочке.

На мои просьбы купить их мама не уставала повторять: «Разве можно

что-нибудь покупать у цыган? Непонятно из чего они их делают!» Мама

все же наивная. Как сейчас помню – вначале отгрызешь сладкому

леденцу голову, потом во рту растает хвост…

Только вот под конец, когда уже все, что надо, приобрел для

желудка да сторговался с алчными продавцами памяти, как вдруг, по

нерасторопности, опрокинул на асфальт горсточку соли… Но, смотрю,

крепка вросшая в ладонь нить Ариадны – есть, чем заштопать изрядно

прохудившееся небо; тачаю строчками и тяну серебристо-белую перину

на себя – в надежде о дне погожем и доброй вести. И что еще делать,

если героиня романа варит мужу плов, граф в тюрьме, а сам литератор

ой как ленив и, к сожалению, бездарен в коммерции.

Но, благо, благо, он еще не до конца потерялся во всем нашем

темном свете, и пока из него не изгнан.


2. ДЖИНН


Возвратился с рынка в мастерскую, выпил решительно чаю с

бутербродами, покурил на сытый желудок и думал отдаться своему

призванию или, точнее сказать, дару – ничего не делать. То есть

предполагал вновь оказаться с книгой на диванчике. А что? – краски

давно закончились, в гороскопе смотрел – нет у меня больше кружений

по Центральному Року, и рассеялись мои дремы о маленьких гвардейцах

на бумаге. О гвардейцах, без ее величества. Так нет же – только

окурок в пустую бутылку из-под пива бросил, оттоль или еще откуда

мягко мигнул огонек, завился дым, и в комнате воссоздался… ветхий

старик, Хоттабыч с нечесаной, отсыревшей навсегда бородой. По его

печальному взгляду в сторону моей взмокшей, нечистой обуви я понял,

что на склонность к лени, на прогнозы современных звездочетов мне

можно не рассчитывать. Что ж, требуется припомнить,

освидетельствовать эпического старца.

И вновь мысли ветреные, но теплые, волнительные веют из дали,

из самого детства – вращают предо мной лики родного города, шибают

в нос рынком и его окрестностями; напевом делают гвалт и ссоры

торговцев, скрипят перегруженными тележками; памятуя о «безопасном

саде», блестят, пестрят овощами, фруктами насущными; звякают глухо

лживыми гирьками об алюминиевые чашки весов, метут сор, красят

выцветшим цветом основное здание базара и пускают суматошных

ласточек под его высокий свод.

Сквозь гул «Центрального Рока», по борозде жизни, к холму

Сатурна, через броуновскую толпу, покашливая и затягиваясь трубкой,

ступает фактурный, бородатый дед. Седой до желтизны. На нем длинный

пыльный пиджак с оттопыренными, засаленными карманами и такие же

линялые брюки.

Спрашиваю как-то взрослых ребят: «Что за дед? Кто он, откуда?»

Они, сплевывая на асфальт семечки и не отрываясь от пачки сигарет,

от кустарной смены их названия «Космос» на ругательное определение

«х…вые», отвечают соседу-малолетке коротко: «Этот, что ли,

бородатый? Да он то на проспекте, то возле базара обувь чистит.

Здешний хрыч, но «импортный» какой-то».

Ничего я толком не разобрал, да и разве их, взросляков,

поймешь? Голубей едят, от милиции запыхавшегося карманника в

подвале прячут, сами арбузы с рынка воруют и нас, тех, кто младше,

между собой постоянно стравливают, заставляя драться. Но в общем-

то, правда, не утруждая память на национальность, ответили верно.

Да, это старый ассириец, чистильщик обуви, тяжелым шаркающим шагом

направляется на заработок, волоча на себе облупившийся зеленый ящик

со щетками да кремами. Не замечая никого в отдельности и видя всех

полуслепыми глазами, этот не совсем обычный горожанин часто

гипнотизировал меня, отвлекая внимание от осмотра нового авто,

заставлял приотстать от мамы или даже допустить ошибку в миссии

«казака» или «разбойника». Возможно, готовясь носить красный

галстук, я очень и очень нуждался в джинне. Мечтал о победе нашего

«Спартака», грезил, что услышу, как залают кое-какие необузданные

хлопчики, и о том, что когда-нибудь наш старый ковер, в

орнаментальном ворсе которого я мог разглядеть тысячу рожиц,

аккуратно покатает меня над городом. Только зря надеялся – видать,

какой пионер, такой и джинн.

Да… внешность старика – неряшливая, мрачноватая, явно не из

«Тысячи и одной ночи». Я уж знаю, что говорю – к тому времени

родители успели свозить меня в Москву – так что там, в метро, кого

я только не встретил и вдоволь всего насмотрелся. И, между прочим,

сделал вывод, который неизменен и по сей день – нет на свете

национальной одежды, которая бы смотрелась на мужчине красивее, чем

черкеска. Как, кстати, и нет танца, более воплощающего в себе

достоинство, силу, свободу и мужскую доблесть, как некогда

«контрреволюционная» лезгинка в любой ее кавказской модификации.

Ну, правда, нет…

А сейчас понимаю, что во всем облике ассирийца было нечто

среднее между курдским дворником Нико Пиросмани и «цветными»

шагаловскими евреями. Даже по крови, по истории и географии. Восток

первым начал шествие, и первыми должны были ослабеть духом его

народы, устать или многократно споткнуться, заглядевшись каждый на

свое созвездие. Грустным и несчастным видится мне этот айсор,

заблудившийся в империи Советов, в ее далекой провинции, и

униженный рабским правом на трудовой кусок хлеба. Но все же в душе

моей становится чуть светлее, когда я вновь и вновь собственноручно

открываю в памяти ворота «Центрального Рока», чтобы впустить его

тень. Чтобы еще раз взглянуть на него, так как все кажется, что я

упустил, не запомнил что-то важное.

Мне, прояснившему однажды у своего отца значение слова

«импортный», это прозвище вовсе не понравилось. Я ношу на толстом

шнурке ключ от дома. Я хочу быть местным, боюсь им не быть или

перестать считаться. Я же кавказец, хоть и драматично-далекого, не

кавказского происхождения. Вроде и повода для переживаний нет, но

все же… В коридорах любой школы, в характерном чаду мастики и

общепита всегда можно увидеть экспозицию, стенд с портретами героев

Отечественной войны. Среди прочих есть изображение двух симпатичных

парней – пехотинца Давыдова и летчика Бунимовича. Они оба мои

земляки, и оба пали смертью храбрых. Не пожалели свои молодые

жизни. Читаю – у всех, включая ассирийца Давыдова, есть

национальность, а у Бунимовича ее почему-то нет. Прочерк. Рука не

поднялась у кого-то, что ли? Или не хотят травмировать детский взор

неприятным звукосочетанием «еврей»?

Кстати, какое, на самом деле, красивое слово – Ассирия.

Широкое, пространственное, величественное. Оно вмещает в себя

сонный ход богатых купеческих караванов, вечный горизонт пустыни,

жаркие ветры, финиковые пальмы. Оно растворяет в сочетании звуков

бронзовых крестьян с мотыгами, кишащие разбойниками оазисы,

спасительные миражи, храмы с утренними лучами солнца, благовония в

руках ритуальных жриц любви, сверкающих золотом и лысинами жрецов,

ловящих огненные взгляды танцовщиц. Ассирия. Это слово – и гневное

выражение царя Тиглатпаласара, и «злое перед очами господа», и

бездонная для бесед и исследований наука астрология. А может, лишь

пару-тройку тысяч лет назад, вздымая песок боевыми колесницами и

затеняя землю летящими стрелами, далекие предки двух героев войны,

а, значит, и мои со стариком-айсором, видели глаза друг друга в

смертельной битве, леденящей кровь. Пот струится из-под шлемов,

скрежет, звон металла, крики, кличи победы, стоны раненых людей и

животных, бряцание кольчуг и характерный звук пробивающей их

стрелы, а эти рвутся друг к другу сразиться один на один посреди

месива очередной восточной бойни. Приближаются, ступая на мертвые

тела и расчищая себе дорогу мечами. Что-то личное.

Но можно допустить и другой вариант – встречались они и в

жарком рыночном споре, под палящим солнцестоянием пустыни.

Мой, в таком случае, представляется дисквалифицированным

левитом, отлученным от службы в храме. Думаю, он был занят

торговлей невольницами. Покупатель – тучный астролог из Северного

Двуречья.

– Бери эту! Клянусь богом Авраама, я не встречал краше!

– Нет, вон та, черненькая, с зубами, получше будет! Ее давай.

Но поставщик рабынь непременно вскоре должен был погореть на

своем замечательном предприятии, внося, так сказать, первый ген

коммерсантов-неудачников во всю нашу фамилию. Наверняка уж, в каком-

то частном, симпатичном случае он расслабился, расчувствовался,

влюбился и, став в итоге банкротом, благополучно спился красным

микенским вином, зачитываясь перед сном тяжелыми глиняными

табличками.

И у его клиента тоже определенно не все пошло гладко. Да,

айсоры были древним, могущественным народом, но у них все же не

сложилась такая школа выживания, как, допустим, у евреев или армян.

Ассирийцы могли только побеждать. А чтобы занять свое достойное

место под солнцем, получается, нужно еще и уметь проигрывать.

Например, торговать. Иначе быть что канатоходцем, идущим по тонкой

линии, образовавшейся от смещений имен моего города, что кукольным

«инженером человеческих душ», связанным по рукам и ногам нитками от

красного галстука – сейчас, мягко говоря, не очень доходно. Не

говоря уже о желании быть своего рода джинном, таким, каким хочу

стать я – оживляющим мертвых, превращающим банальную вонь в ароматы

и на буквах, по воздуху, переносящим из детства целые кварталы

Времени-то прошло всего ничего – только вроде присел ненадолго

рядом с мамой зашнуровать кед, поднялся и смотрю – потерял старика

из виду. Ушел он тихо в город моих внутренних взоров, не найдя на

нашем небе благоприятных созвездий. Не нашлось коричневым

одутловатым рукам много дела в маленьком граде, и потерялись

навсегда следы его – последнего чистильщика обуви. Странно, конечно

– грязная обувь была, есть и будет, а работы чистильщику нет.

Дряхлый, немощный джинн – я вспоминаю о тебе. Мой случайный осколок

детства и человеческой истории, остывший метеорит, отколовшийся от

рельефа шумерской стелы – ты уже давно похромал за своими

воинственными предками и пеплом исчезнувшей родины.

Сам не могу себе ответить, почему я так четко запомнил его,

почему с такой теплотой и жалостью думаю о нем? Отчего таким родным

и близким кажется мне тот старик? Только лишь потому, что когда-то

его пращуры были соседями моих и, одновременно, их самыми ярыми

врагами? А может, потому, что об их непростых отношениях кто-то

когда-то в главе 15-й 4-й Книги Царств сделал уже известную всем

запись? Не знаю. Только мне, тридцатилетнему ребенку в отставке,

который каждый день, а то и по несколько раз превращается в старика

и обратно, видится сегодня в том сухом, ветхом айсоре с земляным

цветом кожи уже не беспомощный джинн, а скорее, немой волхв-

предсказатель. Я не срываюсь на патетический крик, увешивая

малознакомого, пасмурного чистильщика обуви несуществующими

мистическими регалиями. Я думаю так потому, что у меня нет детства,

кроме моего детства, и я сам волен решать, кто есть пророк его. И

пусть уже только образно существуя в моей памяти, он до сих пор

несет свои откровения одному мальчику, который украдкой наблюдал

(да и наблюдает) за ним в округе Центрального Рока.

И нынче, на этот день, на этот вечер, толкование его

бессловесной истины таково – не к добру всему городу, когда

отмирает, становится ненужным, невостребованным любой его мирный

промысел или ремесло. Не к добру… А далее я уже прочитал по вялым

старческим губам, хоть и ни слова не понимаю на новосирийском:

«Если ты стал не у дел в этом мире – не стони, не суматошься,

сохраняй невозмутимость и продолжай упорно трудиться. Все суета…

Все проходит... И бог даст сил прожить так жизнь, кто-нибудь тебя

на этой земле добрым словом помянет, и уж точно, небеса свинью не

подложат.


^ 3. ЧЕРНЫЙ ВАВИЛОН И ЧЕРНЫЙ МИЧУРИН


И сказали другдругу: наделаем кирпичей и обожжем огнем…


Кто не знает, что при всех плюсах быть ребенком, это не так

просто – страхи, запреты, обязанности, дневной сон и т.д. А у меня,

ко всему прочему, была еще и миссия. Да, мне вменялось быть

спутником бабушки во время ее очередного посещения кладбища. Хлебом

не корми, «Утреннюю почту» не включай, а дай ей проконтролировать –

что у нас там (на кладбище) происходит?

Мы встречались с ней всегда одинаково – в воскресенье, в

маленьком переулке между моей школой и Центральным рынком. Я сухо

целовал бабусю в щеку и брал у нее из рук небольшой бидончик с

водой. Затем мы не спеша направлялись к цветочным рядам, к

продавщице тете Гале. Здесь моя старушка начинала медленно выбирать

нужный ей товар, тщательно осматривая каждый дешевый букетик.

Я, пока то да се, становился чуть в сторонке и начинал жалеть

себя, не уставая задаваться вопросами. За что? Почему именно я

бываю рекрутирован на эту роль чаще остальных членов семьи? Потому

что взрослые считают, что у школьника на каникулах должно быть

больше свободного времени, чем у них? Какая самоуверенность! Какое

непонимание! Или они решили, что у них нет такого таланта

выдергивать сорняки, как у меня? Ну-ну. А может я в отличие от

некоторых, не начинал тут же оспаривать мнение причитающей бабушки,

что после смерти своих родителей она осталась на земле одна

одинешенька?

Да, собственно, уже-то какая разница?! Пусть даже наш альянс с

бабусей имеет и еще какие-нибудь веские причины, смыслы – Я ЗАРАНЕЕ

НЕ СОГЛАСЕН С ЛЮБЫМ ВАРИАНТОМ! Как бы то ни было, я против любых

своих увольнений со двора, когда в нем гуляет девочка Лара! И

особенно, когда рядом с ней околачивается Сос! В общем, для меня

все эти походы, учитывая, к тому же, что бабушка шла, как черепаха,

всегда были утомительными, долгими мероприятиями. И вроде, спустя

годы, на меня должно снизойти озарение, мол, какой я был вредный,

нудный шкет? Ничего подобного! Я до сих пор думаю, это была

нормальная реакция. Я и сейчас, слава богу, не знаю человека,

который может радоваться посещению кладбища. Это же очень тоскливое

место! Пространство, рождающее только унылые мысли! Его пейзаж не

украсит, или не сделает более приятным даже появление мальчика,

который в будущем готовится стать богом для женщины, или хотя бы

мужем для девочки Лары. Что, собственно, одно и то же. Вот он

появляется в ее фантазиях... идет по щербатой тенистой дороге…

поднимает камешек и метко кидает его в ствол дерева. Глаз-алмаз,

рука потенциального охотника-добытчика. Она, его будущая женщина,

непременно должна это почувствовать, увидеть в своем воображении

или во сне.

…Вот он движется на фоне памятников, крестов и кустов зелени –

загадочный, неповторимый…. Нет. Это не тот фон для мечты! И не тот

случай, и не те декорации! Еще и этот дурацкий бидон с водой…

Но зато, если мне удавалось уговорить бабушку потратиться на

такси, то грудь моя наполнялась тайной гордостью. «Молодой человек,

– любезно обращалась она к водителю, – до Еврейского кладбища не

отвезете?» Это был практически единственный вариант, когда я мог

услышать, как взрослые говорят с посторонними людьми о чем-то

еврейском открыто, не понижая голоса. Хотя это было одно название.

«Специальный участок для систематических захоронений» уже давным-

давно мрачно хранил в себе самые разноплеменные кости самых

многоконфессиональных покойников. А также их дела, права, взгляды,

голоса, смех, слезы и когда-то необходимые навыки воспитания.

В один из наших совместных визитов на «Еврейское» я, покончив

с чертополохом, присел на корточки и, недовольно отмахиваясь от

комаров, засветил на солнце свои алые, светящиеся плотью и жизнью

уши. Я расслабился от жары и ловил своим апатичным слухом, как

глупая мошкара выдает симфонию нужд и исполняет своего Мендельсона.

А рядом, с тряпочкой в руках, еще трудилась моя старушка. Не

умолкая ни на минуту, она жалостливо и хлопотливо что-то

выговаривала надгробиям. Таким образом, она всегда использовала их,

словно печальные беспроволочные телеграфы, апеллируя как к иному

измерению, так и к нашему. Между всем этим, я наблюдал, как

недалеко от основной кладбищенской дороги работает пожилой

могильщик. И меня, тогда еще свежеиспеченного пионера, буквально

если не поразило, то, как минимум, смутило следующее –

кладбищенский служивый, уже полностью составив своей лопатой

очередное место для последнего договора, обкладывал стены ямы…

кирпичом. Неприятно, с мурашками и холодком, дернулась в голове

аналогия со стеной жилого дома. Зачем это делает могильщик, мне

потом прояснила бабушка. Но хорошо помню, как я – сын историка-

географа, прочувствовал этот момент масштабно: а ведь через сотни

лет все это кладбище, как и остальные, станет очередным слоем

земных недр. И если допустить, что спустя века земля сохранит эти

ряды обожженной глины, накрывающие их бетонные плиты и пустоты,

воображение рисует довольно мрачную постройку.

Я подумал про подземный город, где этаж за этажом – вниз – люди

строят друг другу последнее жилье. Возводят своеобразный Вавилон, в

котором все, без исключения, когда-нибудь да поселятся. Все, кроме

меня, конечно, потому что, во-первых, не может такого быть, чтобы я

умер. А во-вторых, когда подойдет мое время, советские врачи

«безносой» уже серьезнейший пинок под зад отпустят. Конечно, я и

предположить не мог, что спустя двадцать лет такого понятия как

«советский врач» уже существовать не будет, а среди людей появятся

очередные, современные посланцы смерти, говорящие на одном языке –

силы и страха. Они, готовые убивать, кого только им прикажут,

станут полноправными горожанами этого танатического Баб Элла. Они

заселят его при жизни, потому что души в их здоровых телах будут

мертвы и в состоянии общаться с чертями и духами подземного

царства.

И не однажды они завизируют себя на центральном рынке.

Но пока, до того, когда однажды мой город выскочит из своей

шкуры-имени и перепрыгнет тушкой через «Черное ущелье перемен» было

далеко. Ему еще не раз придется покормиться травкой, выращенной в

теплицах и годной для насыщения ненавистью и горем. Еще не скоро

подойдет то время, когда он найдет себе новое имя и спокойное

пастбище.

А в тех, в сонных, приятно тягучих восьмидесятых, очередным

летом двадцатого века некий мальчик вместе со своей бабушкой был

занят выдергиванием сорняков на могилках прадеда и прабабушки (мир

их праху!). Он, с влажной тряпочкой в руках, был задействован в

протирке инициалов, цифровых обозначений долгих лет жизни и

установлением возле каждого кособокого железного монумента баночек

с относительно свежим букетом цветов. Этот труд должен кто-то

увидеть и отметить. А пацан, наверное, должен был бы раз и навсегда

усвоить, что теперь эта земля, этот город – его, раз здесь лежат

кости предков.

– Прогуляемся пешочком, – «окрыляет» меня бабушка.

На обратном пути от кладбища можно и не мечтать о такси «до

центрального рынка». Держу бабушку под руку. Так мне понятнее, что

я – это я. Идем пешком. Идем, как назло, медленно, «киношно» и как

бы аккуратно, словно бабушка, как и, наверное, все люди в ее

возрасте, думает, что земля, кроме мест перехода проезжей части

дороги – это тонкая корка. Так, словно она побаивается, как бы

асфальт не провалился вместе с нами в тартарары. Хочется

подпрыгнуть и убедить ее, что это не так. Прыгаю, и зазря. Только

поднимаю под ногами пыль, да падает с души оперение.

Все что-то жужжит, жужжит, нажужживает… Хлоп! Но разве детские

впечатления, как комара, прихлопнешь?

Вычесывая из опаленного руна города редкие золотники,

вспоминая дешевые кладбищенские букетики в мятой-перемятой обертке

и взрыв цветочных рядов Центрального рынка 2002 года, мне хочется

допустить одну неожиданную мысль в облике безответственной

провокации или даже в виде иронично-черной фантасмагории. Но

озвучить ее я хочу с весьма гуманной целью: подтолкнуть вперед

науку биологию – по проблеме преодоления «нескрещиваемости» – и

приспособить тех, кто устраивает теракты (то есть жителей

подземного Вавилона), на пользу обществу. Я предлагаю не сеять в

головы убийц-бомбистов семена, росточки здравых идей или разумных

мыслей, что часто представляется невозможным, а просто всаживать им

в головы зачатки настоящих цветов и, поливая водой, ожидать, когда

же из перегноя их мыслей вырастет живой цветочек. Только и всего –

никакой публицистики, никаких нравоучений и демагогии!

То есть я как художник всегда думаю о том, как бы приукрасить

наш городской пейзаж и заселить его живописными обитателями.


4. КИНОСТУДИЯ


Она уже давно лежит на темных полках памяти – размокшая,

клейкая. Но иногда ее слайды начинают сами собой очищаться,

склеиваться и заряжаться в некий транслирующий механизм. Гаснет

свет, и я вновь вынужден просматривать все с самого начала.

Я не знаю, по какой причине та пленка была черно-белая.

Возможно, камерой просто не умели пользоваться, но… это не

принципиальная версия.

Так и есть, я узнаю знакомые очертания зданий, между ними, в

стиле советской эклектики – высокая раскрашенная решетка и ворота.

По бокам темнеют стеклами большие арочные окна двух павильонов.

Книзу, на дороге – заводь из машин, какие-то деревянные ящики на
еще рефераты
Еще работы по разное
© РОНЛ.орг 2000-2024 По всем вопросам обращаться на эту почту: admin@ronl.org