Реферат: Камера абсурда

11

2009


СОДЕРЖАНИЕ


Поэтоград

Григорий БОЛЬШУНОВ. А выиграет тот, кто не копил

Отражения

Татьяна БРЫКСИНА. ^ Трава под снегом. (Продолжение)

Поэтоград

Александр ДЬЯЧКОВ. ^ Наш вагон зацепил человека

^ Камера абсурда

Александр Рыбин. Мой друг Владислав Кугельман

Поэтоград

Андрей ШАЦКОВ. Сретенье

^ На волне памяти

Арвид КОЗЛОВ. Записки правнука

Владимир ВАРДУГИН. ^ Два Дмитрия и один экран

^ В садах лицея

Николай Куракин. Десять лет– один ответ

Елена БОРЗЫХ, Мария СЕРГУН, Екатерина ЩЕРБАКОВА,
Владимир СЕЛИВАНОВ, Антон ВОРОБЬЁВ, Игорь ПРЕСНЯКОВ. Жить настоящим

^ Останется мой голос

Алексей МАШЕНЦЕВ. Жизнь– троллейбус энного маршрута…

Литературное сегодня

Обретённое поколение

Арина Депланьи. Тридцать три богатыря

Евгения Доброва. Родом из шестидесятых

Нина Ягодинцева. Обретение поколения: заметки на полях

поэтической антологии «Наше время»

^ Десятая планета

Нина КОРОВКИНА. Каиново семя. (Продолжение)

^ В МИРЕ ИСКУССТВА

Ирина КРАЙНОВА. Каменный пояс.

А. Г. Акишева. Гимн родной земле.

Конкурс

Александра ВОЩИНИНА. ^ Силуэты далёкого прошлого. (Продолжение)


ПОЭТОГРАД


Григорий

БОЛЬШУНОВ


Юность Григория Большунова прошла в Хвалынске. Окончил Саратовский геолого-разведочный техникум, служил в армии. В 1967 году поступил в Кустанайский пединститут. В составе студенческого стройотряда в 1969 году побывал на Колыме. В 1972 году переехал туда жить. Работал тренером, корреспондентом газеты, строителем. На родину, в Хвалынск, вернулся только в 2003 году.


^ А ВЫИГРАЕТ ТОТ, КТО НЕ КОПИЛ

* * *

В. Высоцкому


А выиграет тот, кто не копил,

Был сам собой,

Никем не прикрываясь,

Пил на свои

И карты не крапил,

Шёл напролом,

А не куда кривая...

Кто за собой,

Не каясь, жёг мосты

И совесть не менял на эполеты,

Кто до конца

Был с Родиной на «ты»,

Как русские опальные поэты.


* * *

Друзьям


Если вдруг я не слажу с собой,

Если вдруг хладнокровье обманет,

Напишите, ребята, домой.

Адрес старый: Россия. Маме.

Напишите, задёрните свет,

Всё, что было, душой не кривите,

Что бродяга, немножко поэт,

Не был трусом, ещё напишите.

Напишите: осанны не пел

Никому

И не пил в одиночку.

И что Органы Внутренних Дел

Не стихи мои любят, а почки.

Не прощаюсь, мы все за кормой.

До свиданья, за всё извините,

Если вдруг... в понятые– гармонь

И стихи мои эти возьмите.

Если вдруг... Жизнь, большое спасибо

За решётки твои, за урок.

Если вдруг... то прости, Россия,

Что ничем я тебе не помог.

За твои ледяные бараки,

За мороз крепче водки

И за...

Что сумел отыскать в этой драке

Ненаглядные эти глаза.

За друзей, презиравших портфели,

За сирень,

За стихи тополей,

За весёлые свечки портвейна,

Что не гасли на нашем столе.


Отпуск в детство

Куплю велосипед в районном центре.

Свечу поставлю, как просила мать,

За упокой.

В забытой Богом церкви

Перекрещусь украдкой. И опять

Помчусь я напрямки по бездорожью,

Вброд через речку, с великом в руке,

Как в детстве,

Хоть асфальт давно проложен.

И некуда спешить, и дом заложен,

И вымокнут продукты в рюкзаке.

Гнилая банька– всё моё наследство,

Последнее чистилище, приют.

Да холмик на юру,

Да небо детства –

Всё то, что просто Родиной зовут.

Тётя Надя

^ Н.К. Елькиной


Вся простая, добрая, как мама.

Руки в светлых ручейках морщин.

Мы с работы никуда, а прямо

Забегали в книжный магазин.

И следили за руками тонкими,

Когда нежно, словно бы во сне,

Брали вы, поглаживая томики,

Как своих внучат по голове.

И с обложек, будто бы в награду,

Улыбались Тютчев и Толстой.

Как тогда мечтал я, чтоб погладили

Эти руки первый сборник мой!

Вы меня не помните, конечно,

Сколько за день к вам приходит нас!

Я тот, чёрный, ну, который вечно

Спрашивал Есенина у вас.

Старенькое штапельное платье,

Волосы, седые до корней...

Долгих лет вам жизни, тётя Надя,

Бабушка поэзии моей!


Доживу до весны

Доживу до весны,

Рассчитаюсь с долгами

И домой улечу

С первой стаей грачей.

Подарю маме шаль,

Буду шляться с друзьями

И, как в детстве,

По крышам гонять голубей.

Подниматься с зарёй,

В мир ударив калиткой,

Тихо к Волге шагать,

Пить туман-молоко

И смотреть на восход,

Чуть прищурясь, с улыбкой,

Приподняв над глазами

Ладонь козырьком.

Буду рыбу удить,

Умываться росою,

Волге русских поэтов

Читать наизусть.

Позабуду про все

Неудачи и ссоры

И по самые уши

В соседку влюблюсь.

Буду, словно по сказке,

Бродить Жигулями,

Растеряю года,

Как кукушка детей,

И, как школьник с опаской

На первый экзамен,

Прибегать ровно в семь

На свидание с ней.

Буду пить по утрам

Золотистое пиво

На плавучке с былинным

Названьем «Садко»

И нырять головой

Прямо в детство с обрыва,

Доставая до дна,

Как до детства, рукой.


Старому пальто

Ну что, пальто,

Пойдём на улицу,

Пойдём, родное,

В город выйдем.

Куплю тебе сегодня пуговицы:

Ты что-то стало плохо видеть.

Пойдём, подышим разговорами,

Портвейна выпьем для тепла

И вспомним то,

Что в этом городе

У нас любимая была.

Поспорим с модой и морозом,

К портному сходим на приём:

Он сделает тебя моложе.

Ну, что ты хмуришься,

Пойдём!

Ну, хватит,

Ну, не обижайся!

Ревнуешь к новой куртке, да?

Я ведь не знал,

Прости, пожалуйста.

Раз так, то я её продам.

Возьму утюг у тёти Глаши,

Любимый твой– зачем ей два?

Морщинки все твои разглажу,

И снова станешь– хоть куда.

Пойдём, подышим разговорами,

Портвейна выпьем для тепла

И вспомним то,

Что в этом городе

У нас любимая была.

Весеннее

Мне капель отобьёт телеграмму,

Мне ветра-почтари принесут

Запах хвои

И робкие гаммы

Ручейков с первых спевок в лесу.

И невольно потянет за город,

К переспелым снегам у реки,

От друзей, суеты, разговоров,

Ритму дня и себе вопреки.

В хороводы грачей и берёзок,

В мир, который понятен без слов.

В мир, где запах дымка и навоза

Тоньше лучших парижских духов.


Поздравляем замечательного поэта

Григория Большунова с юбилеем!


ОТРАЖЕНИЯ


Татьяна

БРЫКСИНА

^ ТРАВА ПОД СНЕГОМ

ПОВЕСТЬ

(Продолжение.
Начало в №№ 3–4, 7–8, 9, 10 за 2009 год)

ОТОРИНОЛЯРИНГОЛОГ

Читать нотации?!– Ну уж нет!

Отец не верил в воспитательную силу слова с той же категоричностью, с какой материалист марксистского толка не верит в идеализм младогегельянства. Разумеется, в своей педагогике он не пренебрегал словом как таковым, но искал в нём практического смысла. Точнее, подкреплял свою воспитательную практику скупым, но испытанным на прочность выражением. Отцовский ремень был куда как разговорчивее!


Однажды увидела я, себе на беду, у младшей дочки Мухиных новенькую апельсиново-яркую расчёсочку. Ну просто страсть, как захотелось мне заиметь это оранжевое чудо! И я уговорила Люську поменять её на брошку мамы Тамары.

Вечером соседка заволокла в нашу комнату ревущую дочь и заявила:

– Тамар, твоя Танька под суд нас подведёт! Это твоя брошка?

– Моя... Как она к вам попала?

– А ты спроси, спроси свою оторву? Моя Люська говорит, что отдала Таньке расчёску за твою брошку. Не хватало, чтобы нас в воровстве заподозрили! Ну-ка, Иван, спроси у своей дочери, чего на чего она меняла?

– Где Люсина расчёска?– прогремело над моим ухом.

– Я не знаю. Я не брала...– зафальшивил мой помертвевший от страха голос.

– Как не брала?– взвилась тётя Маша.– А брошка как к Люське попала?

Отец подошёл к моей кровати и откинул подушку– оранжевая расчёска сверкнула на всю комнату апельсиновой своей красотой.

– Выйдите все!– гаркнул отец и дёрнул ремень из-под рубахи.– Менять?! Воровать?! Врать?! Моя дочь никогда не будет воровкой! Никогда не будет менялкой! Никогда... Никогда...

Помня горячую руку отца, я редко забывалась в своих озорствах и проказах. Во всяком случае, знала, чего нельзя делать никогда. Домашняя педагогика моего родителя была вообще чем-то вроде экзотического острова в суматошно-неустойчивом океане нашей жизни. Долгие дни хмурого немногословия сменялись короткими рукопашными схватками, с визгом, с битьём посуды и разрыванием рубах на груди. Непечатные монологи чередовались с протяжными украинскими песнями и слезами примирения.

Боже! Как я страдала от всего этого! Как стыдилась худой славы о нашем житье-бытье, кочующей от скамейки к скамейке, от подъезда к подъезду, с этажа на этаж!

Но отец не любил краснеть за свою дочь.

На школьных родительских собраниях ронял скупую мужскую слезу в двух случаях: если меня хвалили очень и если не хвалили совсем. Особенно переживал за мои успехи по физкультуре, литературе и математике.

Понаблюдав однажды за школьными соревнованиями по лёгкой атлетике, сокрушался дома:

– Что ж ты, разиня, не могла первой прибежать на стометровке? Пигалице уступила! Теперь не видать золотого значка! Надо стараться! А как же? Помни, чья ты дочь.

Я помнила, как в Иноковке отец с дядей Володей бежали наперегонки до самой Вороны и отец победил. Я ликовала тогда, а отец заносился:

– Ну? Ты видела, дочка? Видела? Разве твой папка кому уступит?

В другой раз он соревновался с дядей Колей. А уж с дядей-то Володей– постоянно.

Если по контрольной я приносила меньше пятёрки, он говорил:

– Плохо соображаешь. Не в Брыксиных пошла... Думать надо! Ты моя дочь.

И я думала: «Почему, если отец такой умный, жизнь у нас совсем плохая? Почему тётя Маша Мухина свою Люську только отругала, а меня отец ремнём отходил? Почему, когда мамка говорит отцу «Пьянь деревенская!», он не обидится и не бросит пить? А сам хочет, чтобы я училась лучше всех!»

В холодные зимние дни я любила быть дома одна.

Переодевшись после школы, включала верхний свет под оранжевым абажуром, для уюта, насыпала в блюдечко горстку сахарного песка и садилась с книжкой к окну, возле большой горячей батареи. Лизнув чуточку сахара, переворачивала страницу и ощущала знобящий холодок радости от головокружительных приключений Тимура и его команды, которые так здорово умели дружить, так ловко везде поспевали, помогали больным и бедным, боролись с негодяйством. Дочитывая последнюю страницу книги, готова была заплакать – так не хотелось расставаться с книжными друзьями! Но своей очереди ждал «Старик Хоттабыч», и всё повторялось в ином уже времени и измерении.

Я очень полюбила читать, но авторов не запоминала, кроме разве что Гайдара... Мне казалось это ненужным.

Приходил с работы отец. Коротко спрашивал:

– Ела?

– Ага...

– Уроки выучила?

– Ага...

– Покажи дневник.

– Щас...

– Не щас, а сейчас же! Так-так-так... Почему тройка по русскому?

– Я на доске вместо «агроном» написала «агромон». Все засмеялись, а Колька Баландин мне язык показал. Я тоже засмеялась, а Надежда Ивановна говорит: «Брыксина, ты не в цирке!» Я Кольке кулак показала. Она и придралась!

– Эх, тяпина! Думать надо. Как я приду на родительское собрание? Забыла, чья ты дочь?

– Твоя...

– Моя, а пишешь «агромон»...

Он хмуро шёл на кухню, разогревал себе на керогазе макароны с маргарином, посыпал их сахаром и ел без аппетита.

При виде макарон меня начинало тошнить, и я, как бы ни для кого, вздыхала:

– Колбаски хочется...

– Колбаска денег стоит.

– Папк, а почему у нас денег нет?

– Ты лучше учись! Выучишься– будешь есть колбасу. А то ты, барыня колбасная, табуретку тубареткой называешь, а агронома агромоном... Надо тобой заняться! Ну-ка, повтори за мной: про-ле-та-ри-ат.

– Пло-ре-та-ри-ат, – говорю я нарочно.

– Вот видишь?! Каких слов не умеешь произносить! Думать надо!


Не помню, с какой простуды это началось, но почти постоянно я не могла нормально дышать носом. Чуть подзябну, и нос закладывает. Своей болезни я не понимала, но отец обеспокоился моим частым сопением, шмыганьем и потерями носовых платков.

Однажды привёл меня в поликлинику.

В рабочем городе да в самом рабочем районе досидеться до врача оказалось не так просто. Часа два мы промаялись на одном жёстком стуле против кабинета с надписью «Оториноляринголог».

Отец говорит:

– Ну-ка, прочти, что написано, а то я без очков не разберу.

Я понимаю, что он хитрит и, скорее всего, сам не может прочесть этого дурацкого слова.

Хитрю и я:

– Это не по-нашему написано... Таких и слов-то не бывает!

– По-нашему, по-нашему! Читай! Только потише...

– О-то-ря... Ото-ря-лин...– с мукой в голосе, постоянно сбиваясь, продвигаюсь я слог за слогом по названию врачевой специальности. – Ото-рино-лярин...

И подбираюсь наконец к последнему слогу.

Отец говорит:

– Повтори!

Я делаю ещё одну попытку. Потом ещё...

Наконец подходит наша очередь заходить в кабинет. Обычная, вроде бы даже нормальная женщина, средних лет, в белом халате, вставляет мне в нос и ухо металлические трубочки, смотрит в крохотное зеркальце, просит открыть рот и сказать «а-а-а», о чём-то спрашивает отца, назначает лечение и устало кричит:

– Следующий!

В коридоре, около самой двери, отец тормозится на секунду и уже сам читает табличку, шевеля толстыми губами и напрягая лоб:

– Ото-рино-лярин-голог...

Выйдя на улицу, он продолжает шевелить губами и наконец изрекает:

– Тебе, Татьяна, больше заниматься нужно. Не такое уж сложное слово «оториноляринголог», а ты его в три захода не одолела. Будешь ходить на прогревание – подходи к кабинету и учи.


Через две недели мой нос задышал, а оториноляринголог отскакивал от зубов.

Однажды пришли гости. Даже не гости вовсе, а зашли с бутылкой соседи Мухины – дядя Вася с тётей Машей.

После пятой песни отец подозвал меня к столу и гордо сказал:

– Моя дочь! Пятёрочница! И прыгает выше всех в классе! Ну-ка, дочка, скажи, какому слову я тебя научил.

– Ото-рино-лярин-голог!– чуть не пропела я.

– Чё-чё? – не понял главный Мухин.

– Это врач такой. Татьяну лечил от насморка,– пояснил отец.

– Ну, ты даёшь, Иван! В доктора готовишь девку?

– Нет! Она будет рекорды бить! Моя дочь!

БАНДУРА

Это случилось под Вербное воскресенье.

После школы я заигралась где-то и домой вернулась уже в сумерках. Что мне попадёт – сомнений не было. Пулей влетела в подъезд и словно споткнулась у входной двери. Грохот и крики в глубине квартиры говорили сами за себя. Опять скандал...

В тускло освещённой прихожей тётя Маша Мухина схватила меня за руку и втянула в свою комнату:

– Таня, бедный ты ребёнок! Не ходи туда... Страсть-то какая! Господи! Господи! Да образумь ты их! Смертушки не допусти!

Голос отца за стеной – страшный, какой-то звериный – кричал:

– Убью, сука! Убью-ю!

Мама Тамара завизжала истошно, и я, не помня себя, кинулась к своим дверям.

Картина была ужасающей!

Опрокинув маму Тамару на кровать, отец душил её, и мне показалось, нет силы, чтобы остановить его.

– Опять спуталась с ним, стерва? Опять? – почти хрипел отец.

Мачеха отбивалась ногами, глаза на её пунцовом лице стали закатываться...

Вцепившись в отцову штанину, я закричала не своим голосом:

– Отпусти мамку! Отпусти мамку! Отпусти!

– Какая она тебе мамка? Эта шлюха и своей-то дочери не мамка! Не смей её так называть больше!

Выскользнув из-под разъярённого мужа, Тамара схватила утюг с подоконника и ударила им отца по голове. Слава богу, удар пришёлся вскользь, задев лишь щёку и ухо. Брызнула кровь...

Отец хватанул на себя верхний ящик комода и со всем его содержимым обрушил на голову бедной женщины. Она упала на пол, и ворох белья накрыл её с головой. Комодный ящик с лопнувшим фанерным днищем отлетел в сторону, сбив со стола вазочку с вербными ветками.

Я, обезумев, кружилась около отца и умоляла его:

– Папочка, миленький, не надо! Папочка, не убивай мамку!

Соседи, не имея привычки вникать в чужие скандалы, на помощь не шли. И я не знала, что делать, как образумить отца.

Он сам опомнился. С трясущимися руками и обмякшим вдруг лицом отшатнулся от лежащей на полу Тамары, и наступила тишина. Лишь струйка воды из опрокинутой вазы звонко стекала со стола на пол. Зацепившаяся за спинку стула веточка вербы слегка покачивалась.

Лужица подтекла под плечо мамы Тамары, и она шевельнулась, чуть приподнялась, мутно посмотрела вокруг...

Ничего больше не говоря, жертва мужней любви и ревности поднялась на ноги и неровно вышла из комнаты.

Через полчаса вошли два милиционера и забрали отца.


В эту ночь он не пришёл домой. Не пришёл и в следующую.

– Где папка? – спросила я мачеху.

– В милиции твой папка! Посидит пятнадцать суток, может, поумнеет.

– Зачем ты его сдала в милицию? Ты сама его утюгом ударила!

– Ах ты, щеня засранная! Тебе папку жалко? А меня тебе не жалко?

– Жалко. Но и папку жалко!

– Всё! Отжились мы с твоим папкой! Выйдет – уходите, куда хотите!

– Куда мы пойдём?

– Хоть в Кирсанов уезжайте!

Однако, чуть смягчившись, добавила:

– Живите здесь до лета. Я к своим уйду. А летом – сами глядите...


После уроков несколько дней кряду я подходила к милицейским дверям и заглядывала вовнутрь.

– Девочка, ты кого ищешь?– спрашивали меня.

– Папку ищу... Ивана Ивановича... Вы не знаете, где он?

– Нет здесь никакого Ивана Ивановича, – звучало в ответ.


Прошло две недели.

Войдя однажды в комнату, увидела сидящего за столом отца. Он был пьян. В облачке папиросного дыма его угрюмое жёсткое лицо, заросшее щетиной, было похоже на лица нищих калек, какие сидят у продуктовых магазинов. Я не смела подойти к нему. Так и стояла молча у порога.

– Где мамка? – строго спросил отец.

– На работе.

– Иди позвони ей. Пусть срочно придёт.

Три раза я бегала звонить маме Тамаре, но она не шла, отвечая всякий раз:

– Я на работе. Приду, как только освобожусь.

Тётя Маша Мухина подозвала меня на кухне и зашептала:

– Таня, ты уйди сегодня куда-нибудь... Страсть, чего будет! Ты видишь, какой отец?

Куда мне было идти? Некуда. К мачехиной родне – не хотелось совсем, и я поднялась к Ане Цветаевой. Ничего не объясняя, уговорила подружку пойти к её бабушке в театр.

– А зачем ты взяла с собой учебник по арифметике?– удивилась Аня.

– У нас завтра контрольная...

– Ты что, в театре будешь примеры решать?

– НеВзяв бы я бандуру,

^ Тай на ей зыграв,

Через ту бандуру

Бандуристом став...

И так эта песня подействовала на меня, так зацепила душу, таким родным, живым и тёплым повеяло от неё, что мысль о том одиноком и печальном бандуристе показалась мне мыслью о себе – маленькой, несчастливой девочке.

Я и не заметила, как вошла в комнату женщина, остановилась в дверях и молча, с улыбкой смотрела, как мы сидим и слушаем её сына.

По тому, как она смотрела на нас, я догадалась, поняла сердцем: она будет моей мамой!

Полная, среднего роста, с таким добрым и милым лицом, что хотелось смотреть на неё и смотреть.

Она подошла ко мне, мягко и сильно прижала к себе и спросила:

– Ты ведь Таня? Я знаю тебя. А я – тётя Шура.

Не знаю, как это случилось, но я спросила вдруг:

– А вы возьмёте нас с папкой жить к себе?

Тётя Шура обняла меня ещё сильнее, и я услышала, как зарыдал за моей спиной отец:

– Шура! Ты сама видишь, Шура... Ей же мать нужна, а не эта...

Гена смотрел на нас застывшими, покрасневшими глазами. Он, видимо, совсем не понимал, что здесь происходит. Почему чужая девочка не отлипает от его матери и просится к ним жить?

Нас с Геной усадили на кухне к общей сковородке с жареными пельменями, и мы ели весело и дружно, готовые уже стать братом и сестрой и никогда не разлучаться.

– Вот что, Иван, – сказала тётя Шура, – сейчас вы не засиживайтесь, темно уж на улице, а завтра собирайте вещи и приходите насовсем.

Всю обратную дорогу я болтала без умолку. Отец улыбался и ничего не говорил.

– Пап, а как их фамилия?

– Мироненко...

– Они тоже украинцы?

– Наверное... Какая разница?!

Возле нашего подъезда отец остановился и закурил, было заметно, что он тревожится. Стало тоскливо и мне.

– Пап, а как же мама Тамара?

– Всё, дочь! Это вопрос решённый. У неё свои дела... Если она будет спрашивать, где были, скажи, что у моего мастера Петра Филиппыча. Завтра сам всё объясню. Не нужен нам скандал напоследок.


Расставание было молчаливым. Отец сам собрал наши вещи. Они уместились в чемодан и узелок. Я отнесла Анечке Цветаевой свои лоскутки и открытки.

– А как же теперь театр? Ты ведь не будешь больше сюда приходить? – спросила огорчённо Аня.

– Наверное, не буду...

– А какая она – твоя новая мама?

– Знаешь, какая хорошая! И губы красит... И брат теперь у меня будет – Генка. Знаешь, какой хороший! Они меня любить будут!


Проводить нас вышла вся семья Мухиных. Но слова не получались. Отец, с чемоданом и узлом в руках, и я, с портфелем и маленьким своим чемоданчиком, остановились на пороге.

– Ну, Тамара, так уж вышло. Прощай,– сказал отец.

И мама Тамара заплакала, обнимая меня:

– Таня, тебе не жалко уходить от меня?

В её голосе было что-то такое притворное, отчего хотелось сказать: «Не жалко!» Но мне было жалко и её, и отца, и себя. Я промолчала.


Жизнь у нас началась такая, что я и не знала, что так бывает. О такой жизни я долго мечтала, заглядывая в чужие вечерние окна.

Как купала меня тётя Шура! Как причёсывала! Как укладывала спать по вечерам! Какие платьица она мне шила!

Но что странно... Назвать её мамой мне было труднее, чем других. Эта мама стоила мне целой души! Генка уже вовсю называл моего отца папой, а я запиналась всякий раз, пытаясь сказать тёте Шуре «мама».

Но однажды, преодолев непонятную муку, я сказала ей:

– Мама, давай сфотографируемся и бабане фотографию в Иноковку пошлём.

Эта фотография, снятая в день приёма Гены в пионеры, долго хранилась в бабушкином сундуке и стала потом моей. Я люблю её разглядывать.

…Мама Шура сидит в центре и обнимает одной рукой меня, другой – Гену. На мне полосатая кофточка со шнурком и помпончиками. Это кофточка моей мамы.

А потом гулялось нечто вроде свадьбы отца и мамы Шуры. Настоящий весёлый и счастливый праздник, с гостями и тортом «Наполеон», который испекла сама мама Шура!

Я объелась шоколадных конфет, и мама сидела около меня с мокрым полотенцем и ворчала:

– Неразумное дитё! Кто бы отобрал твои конфеты? Ела бы по штучке... Ну, ничего! Я вас с Генкой возьму в руки!

И мне становилось легче от её ворчания.

– Ген, – просила я слабым голосом, – сыграй «Бандуру».

– Не буду! Надоело!

– Ген, ну пожалуйста, – уговаривала я.

– Ты слышишь, что Таня просит? – повысила голос мама. – Ей плохо! Сыграй, кому говорят.

И Генка взял баян, склонил белый чубчик к плечу и запел:


Взяв бы я бандуру,

^ Тай на ей зыграв,

Через ту бандуру

Бандуристом став...


Прижавшись щекой к маминой руке, я заснула, легко и сладко, как будто я её родная девочка...


ТАНЯ, ЛЮСЯ, ЖЕНЯ

Наступил июнь.

По утрам в глубине нашего двора, где-то над сараями, распахивалась голубятня. Шумно трепеща крыльями, голуби выпархивали на свободу и целыми днями ворковали, гугукали, гомонились над маленьким миром моего нового окраинного счастья.

Обычная для других жизнь мне казалась бесконечным праздником. И душа моя не остерегалась, все перемены приняла легко. Было такое чувство, словно давным-давно я потерялась, а теперь нашлась и мало-помалу вспоминаю родной полузабытый дом.

Отец, строгий и молчаливый, так и остался – просто отцом. А мама Шура, со всеми её тревогами и заботами обо мне, заполнила в одночасье пустоты моей кочевой судьбы. Робкий цветочек взаимного доверия между нами завязался крепким плодом простой семейной повседневности, и я без малейшего стеснения, цепляясь за её рукав, просила:

– Ма, дай нам с Генкой на кино. Ты же обещала! Ну дай, ма!

– Отцепитесь от меня! Позавчера ходили в кино, вчера значков накупили – на черта они вам сдались? – а сегодня опять в кино? Вон диван весь износился, нужно новый покупать... Ждите до зарплаты!

– Шур, дай им на кино! А диван я перетяну в выходные, – выручал нас отец.

И мы с Геной спешили, счастливые, на дневной сеанс модного тогда фильма «Осторожно, бабушка!».


Прибегая к маме Шуре на работу – а работала она совсем недалеко от дома, в каком-то большом тресте, – просовывала голову ей под мышку и спрашивала:

– Мам, ты меня любишь?

– Люблю, люблю, глупенькая!

– А если я чего попрошу?

– Чего?

– Купи мне танкеточки! Такие зелёненькие, с цветочком на боку... Я приеду к бабане, она глянет и скажет: «Таня, какие у тебя танкетки красивые!»

– Ну, ты и лиса! А танкетки-то где продают?

– В нашем магазине.

– Ладно, зайду после работы...

Вечером я примеряла новые танкеточки, а довольный отец слегка журил маму Шуру:

– Рано ей в танкетках форсить! Для салок-догонялок и сандалии хороши!

– Вань, знаешь, как мне дочку хотелось?! Лучше всех буду Танюшку наряжать.

И я висла на мамкиной шее, уверенная, что так оно и будет.

Новая жизнь заслонила, почти стёрла из памяти события, не столь уж и давние. Мне ни разу не захотелось сбегать в старый дом, где осталась Тамара, и хоть одним глазком глянуть в её окно.

Вы думаете, так не бывает? Бывает, оказывается...

Мама сокрушалась, что ещё до Нового года заказала в тресте одну путёвку для Гены в Анапу. Вторую уже не дадут.

– Вань, может, отказаться от путёвки? А то как же? Гена поедет на Чёрное море, а Таня в деревню?

– Не выдумывай! Пусть мальчишка едет... А Татьяне и в Иноковке – лучше некуда!

– Папк, а когда мы поедем к бабане?

– Вот Гену отправим в лагерь... Я возьму три дня в счёт отпуска и отвезу тебя. А к школе мы с мамкой приедем за тобой.

Нарядную, в новых танкетках, с большими гостинцами, отец привёз меня в Иноковку.

– Таня, Таня! – завсплёскивала руками бабушка. – Как ты выросла! Да полная стала... Ты, Иван, тоже вроде бы помолодел? Ну как вы там? Рассказывайте... Что ж вы, как фотокарточку прислали, так и не написали больше? Я уж тут кричала, кричала... Ещё по весне мне всё Таня снилась. Будто я стою у Нюриной городьбы, а она – Таня-то – идёт по большой дороге, да мимо... Я хочу крикнуть, а голос пресекается... Проснусь – и до зари глаз не сомкну... Ванятка, если добрая баба-то попалась – живи, не дурствуй! А то и от людей стыдно! Что ж, все бабы плохие, а ты хороший? Раз напьёшься, да другой – и Шура тебя прогонит. А как же? У неё тоже дитё... Кому ты, бедокур, будешь нужен?

Отцу явно не по нутру бабушкины слова. Ломая губы и встряхивая смоляным чубом, он несколько раз порывался встрять в её тихую горькую речь, но сказал миролюбиво:

– Нет, мам! С Шурой жить можно. Она Татьяну в зубах носит. Мы и распишемся. Всё будет чин-чином! Я Генку усыновлю. Он меня папкой зовёт...

– Дай-то Бог! Тань, ты теперь в какой класс-то пойдёшь?

– В пятый. Меня в новую школу перевели, рядом с домом. Я теперь, бабань, немецкий язык учить буду!

– Учись, Таня, учись... Може, на врача выучишься. Я совсем хворая стала... А тут новость какая! Дед Митька уже два раза приходил – Клаша со всей семьёй приехала. Ждут тебя не дождутся. Денька два отдохнёшь да сходи в Зареку.

– Тань, давай завтра шалаш будем строить! – зашептала мне в самое ухо Валюшка. Она тоже подросла, стала какая-то лукавая, озорная и симпатичная. – Я тебя, знаешь, как ждала?! Таня Любашкина с Валькой Нестерчевой рассерчались чего-то и на Ворону теперь без меня ходят. А Колишка Нестерчев «к» научился говорить! Помнишь, он вместо «корова» говорил «орова»? Знаешь, как научился? Залез с утра на вишню и полдня кекал, пока не получилось. Потом как заорёт: «Корова-а-а!» Мать выбежала на улицу: «Что? Где? Наша корова сдохла?!» Она и не поняла сначала, что Колишка «к» научился говорить.


Перед отъездом отец оставил мне немного денег:

– Пойдёшь к бабане Дуне – гостинчик купи ей в сельпо. Да смотрите, с Валяней на конфетках не проешьте!

И вот я собралась в Зареку.

Старая добрая дорога была не дольше обычного, но ожидание встречи с бабушкой Дуней и дедушкой Митей, тётей Клашей, дядей Пашей и двоюродными сёстрами – Таней, Люсей и Женей – так радостно томило душу, что казалось, нет конца и края низовым зареченским огородам, приметным кустам и беспредельному цветению.

Мне и с Висожар уходить не хотелось – я ещё не надышалась родимым домом, но Зарека манила весёлой суматохой, озорными затеями, славными играми, на которые московские сёстры были великими выдумщицами.

Увидев меня из окошка, все высыпали на улицу, замахали руками. А Таня, Люся и Женя уже бежали навстречу. Я и опомниться не успела, как они закружили меня, зацеловали.

Беленькие, тоненькие, в чудесных сарафанчиках и пёстрых ситцевых косыночках, чтобы деревенское солнце не напекло головы, девочки были похожи на сказочных Белоснежек. Рядом с ними я выглядела как огородная сурепка среди садовых ромашек. Но мы очень любили друг друга и, встретившись, начинали сразу с сорока новостей.

Тётя Клаша с дядей Пашей воспитывали дочек в ласковой строгости, и они были добрыми, умными, честными, знающими множество удивительных вЕщёй. В играх с ними я забывала обо всём на свете.

Таня, двумя годами старше меня, казалась почти уже взрослой. Семиклассница! Остыв к детским забавам, она чуть насмешливо смотрела, как мы играем в вышибалы на пыльной дороге, как скачем через прыгалки, хороним дохлого воробья в украшенной цветами картонной коробочке. В её руках теперь всегда была книга, и по праву старшинства Таня разрешала наши споры, мирила, делила поровну на всех первые, ещё не совсем зрелые вишни.

Люся, моя ровесница, любила задавать вопросы и, не дождавшись ответа, принималась в мельчайших подробностях рассказывать о своём струнинском доме, где что стоит, где что висит, в какую сторону открываются двери. Для пущей наглядности хватала листок бумаги с карандашом и всё это зарисовывала, чтобы, не дай бог, я не спутала, где у них в зале стоит диван, а где шифоньер. Я без запинки знала всех их соседей по дому (Паньшиных и Ларионовых помню до сих пор!), всех её одноклассников и первых Таниных ухажёров. Свой дачный домик в «Саду Мира» Люся нарисовала так, что я видела его почти въяве. Рисовала она в самом деле здорово и собиралась стать либо художницей, либо модисткой. И ведь стала! Художником по ткани... Люся была ближе всех мне по характеру и интересам. Редкая фантазёрка и выдумщица, она постоянно вовлекала нас в свои азартные затеи.

Младшая, Женя, несомненно, самая добрая и бескорыстная, самая весёлая, доверчивая и обидчивая. Она любила меня больше всех. И тогда, и позже Женя была готова на бунт, если моё родство в их семье не признавалось равным. Боюсь, что выразилась не совсем точно. Речь вовсе не о материальном равенстве, но о некоей духовной честности передо мной, открытости, что ли... Если мне бывало плохо, Женя особенно горько это переживала, плакала, обняв меня за шею, и сердилась, заподозрив чьё-то не слишком горячее и искреннее сопереживание моим несчастьям. Самую лёгкую фальшь она распознавала моментально и требовала немедленной справедливости. И лицом, и характером Женя пошла в дядю Пашу. А как она ловко танцевала!


Редкое лето мы не собирались все вместе у бабушки Дуни. Радость нашей дружбы была почти безоблачной.

А какие удивительные ночёвки устраивались в плетнёвых сенцах на свежих сенных тюфяках! В прохладной, пахнущей лесом темноте мы лежали вчетвером на широком топчане и шушукались так долго, что тётя Клаша с дядей Пашей из-за своего полога просили нас угомониться.

Лай зареченских собак, стрекот сверчков, далёкие девичьи спевки сливались в единую прекрасную мелодию летней деревенской ночи.

Иногда, в самую тёплую погоду, тётя Клаша устраивала ночёвку прямо в саду. Дед приносил несколько охапок соломы для подстила, мы ровняли её и накрывали старой самотканой дерюгой, на которой и укладывались, тесно прижавшись друг к другу, под одним ватным одеялом. Звёзды – густые, огромные, мерцающие – так низко и так высоко жили и умирали над нами, что начинала кружиться голова. Мысль о бесконечности вселенной повергала нас в ужас! И только перевернувшись со спины на живот, ощутив родной влажный запах земной травы, её близкую реальность, мы успокаивались и засыпали.

Спущенный дедом с цепи наш пёс Букет подбегал к самому изголовью, обнюхивал нас по-хозяйски и снова скрывался в ночи. Слышалось это уже сквозь сон.

И наступало ослепительное утро, с тележными скрипами по дороге, хлопаньем дверей, звяканьем подойников, мягкими грудными голосами женщин и короткими мужскими «Тпру! Но! Пошла, милая! Не балуй, не балуй! Стой, едрит тебя в качель!»

Зародившийся день обещал многие радости с печевом и жаревом, с походом в дальний лес и купанием в мелкой нашей речушке.

После завтрака Люся обычно объявляла новую придумку:

– Будем играть в названия фильмов! Я называю букву, а вы – фильм, который с этой буквы начинается. «А»:

– «Аленький цветочек»,– говорит Женя.

– «Алиса в стране чудес»,– продолжает игру Люся.

– «Анна Каренина», – не отстаёт тётя Клаша.

– «Алитет уходит в горы», – изумляет всех дядя Паша.

– Глупости! Любуйтесь лучше природой! – вредничает Таня.

– Вечно ты всё портишь!– обижается Люся. – Ты просто фильмов на «а» не знаешь!

– А вот и знаю! «Анна на шее»! – парирует наша насмешница.

– Таня, а ты? – уже коНе ветер бушует над бором,

^ Не с гор побежали ручьи,

Мороз-воевода дозором

Обходит владенья свои... –

начинаю я читать стихи, степенно обходя выложенный цветами полукруг сцены.

Таня Синюкова на скамейке чуть не давится от смеха, но я терплю и после «И яркое солнце играет в кудрявой его бороде» с поклоном ухожу за кулисы.

Зрители хлопают.

– Следующий номер нашей программы – песня «На рыбалке у реки». Исполняет хор девочек.

Мы с Женей присоединяемся к нашему конферансье и вразнобой пытаемся запеть бойкую песенку.

Таня, уронив книгу в траву, уже не сдерживается и трясётся от хохота. За ней начинает смеяться Женя.

Номер сорван, но концерт продолжается.

– «Танец маленьких лебедей», – объявляет Люся.

Я в это время натягиваю Танино платье, оно трещит в рукавах, а Женя торопит:

– Скорей! Скорей! Люся уже второй раз объявляет танец!

Когда мы наконец вышли к зрителю, сцепились руками с Люсей и та залиндикала: «Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля...», Таня упала со скамьи и каталась по траве...

Хохотали все, даже бабушка, которая к нашим приготовлениям отнеслась очень серьёзно.

Но мы продолжали свой лебединый триолет ещё под несколько «ля-ля-ля-ля»