Реферат: Версия 0 от 29 декабря 1996 г

Михаил Булгаков

Записки юного врача


СТАЛЬНОЕ ГОРЛО

КРЕЩЕНИЕ ПОВОРОТОМ

МОРФИЙ

ПОЛОТЕНЦЕ С ПЕТУХОМ

ПРОПАВШИЙ ГЛАЗ

ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ

ВЬЮГА

ЗВЕЗДНАЯ СЫПЬ


Михаил Булгаков


ЗАПИСКИ ЮНОГО ВРАЧА


Версия 1.0 от 29 декабря 1996 г.


Сверка произведена по Собранию сочинений в пяти томах

(Москва, Художественная литература, 1991г.).


СТАЛЬНОЕ ГОРЛО


Итак, я остался один. Вокруг меня - ноябрьская тьма с вертящимся снегом,

дом завалило, в трубах завыло. Все двадцать четыре года моей жизни я прожил

в громадном городе и думал, что вьюга воет только в романах. Оказалось: она

воет на самом деле. Вечера здесь необыкновенно длинны, лампа под синим

абажуром отражалась в черном окне, и я мечтал, глядя на пятно, светящееся

на левой руке от меня. Мечтал об уездном городе - он находился в сорока

верстах от меня. Мне очень хотелось убежать с моего пункта туда. Там было

электричество, четыре врача, с ними можно было посоветоваться, во всяком

случае, не так страшно. Но убежать не было никакой возможности, да

временами я и сам понимал, что это малодушие. Ведь именно для этого я

учился на медицинском факультете...

...Ну, а если привезут женщину и у нее неправильные роды? Или, предположим,

больного, а у него ущемленная грыжа? Что я буду делать? Посоветуйте, будьте

добры. Сорок восемь дней тому назад я кончил факультет с отличием, но

отличие само по себе, а грыжа сама по себе. Один раз я видел, как профессор

делал операцию ущемленной грыжи. Он делал, а я сидел в амфитеатре. И

только... Холодный пот неоднократно стекал у меня вдоль позвоночного столба

при мысли о грыже. Каждый вечер я сидел в одной и той же позе, напившись

чаю: под левой рукой у меня лежали все руководства по оперативному

акушерству, сверху маленький Додерляйн. А справа десять различных томов по

оперативной хирургии, с рисунками. Я кряхтел, курил, пил черный холодный

чай...

И вот я заснул: отлично помню эту ночь - 29 ноября, я проснулся от грохота

в двери. Минут пять спустя я, надевая брюки, не сводил молящих глаз с

божественных книг оперативной хирургии. Я слышал скрип полозьев во дворе:

уши мои стали необычайно чуткими. Вышло, пожалуй, еще страшнее, чем грыжа,

чем поперечное положение младенца: привезли ко мне в Никольский

пункт-больницу в одиннадцать часов ночи девочку. Сиделка глухо сказала:

- Слабая девочка, помирает... Пожалуйте, доктор, в больницу .. .

Помню, я пересек двор, шел на керосиновый фонарь у подъезда больницы, как

зачарованный смотрел, как он мигает. Приемная уже была освещена, и весь

состав моих помощников ждал меня уже одетый и в халатах. Это были: фельдшер

Демьян Лукич, молодой еще, но очень способный человек, и две опытных

акушерки - Анна Николаевна и Пелагея Ивановна. Я же был всего лишь

двадцатичетырехлетним врачом, два месяца назад выпущенным и назначенным

заведовать Никольской больницей.

Фельдшер распахнул торжественно дверь, и появилась мать. Она как бы

влетела, скользя в валенках, и снег еще не стаял у нее на платке. В руках у

нее был сверток, и он мерно шипел, свистел. Лицо у матери было искажено,

она беззвучно плакала. Когда она сбросила свой тулуп и платок и распутала

сверток, я увидел девочку лет трех. Я посмотрел на нее и забыл на время

оперативную хирургию, одиночество, мой негодный университетский груз, забыл

все решительно из-за красоты девочки. С чем бы ее сравнить? Только на

конфетных коробках рисуют таких детей - волосы сами от природы вьются в

крупные кольца почти спелой ржи. Глаза синие, громаднейшие, щеки кукольные.

Ангелов так рисовали. Но только странная муть гнездилась на дне ее глаз, и

я понял, что это страх, - ей нечем было дышать. Она умрет через час, -

подумал я совершенно уверенно, и сердце мое болезненно сжалось...

Ямки втягивались в горле у девочки при каждом дыхании, жилы надувались, а

лицо отливало из розоватого в легонький лиловый цвет. Эту расцветку я сразу

понял и оценил. Я тут же сообразил, в чем дело, и первый раз диагноз

поставил совершенно правильно, и главное, одновременно с акушерками -

они-то были опытны: У девочки дифтерийный круп, горло уже забито пленками и

скоро закроется наглухо...

- Сколько дней девочка больна? - спросил я среди насторожившегося молчания

моего персонала.

- Пятый день, пятый, - сказала мать и сухими глазами глубоко посмотрела на

меня.

- Дифтерийный круп, - сквозь зубы сказал я фельдшеру, а матери сказал: -

Ты о чем же думала? О чем думала?

И в это время раздался сзади меня плаксивый голос:

- Пятый, батюшка, пятый!

Я обернулся и увидел бесшумную, круглолицую бабку в платке. Хорошо было

бы, если б бабок этих вообще на свете не было, - подумал я в тоскливом

предчувствии опасности и сказал:

- Ты, бабка, замолчи, мешаешь. - Матери же повторил: - О чем ты думала?

Пять дней? А?

Мать вдруг автоматическим движением передала девочку бабке и стала передо

мной на колени.

- Дай ей капель, - сказала она и стукнулась лбом в пол, - удавлюсь я, если

она помрет.

- Встань сию же минуточку, - ответил я, - а то я с тобой и разговаривать

не стану.

Мать быстро встала, прошелестев широкой юбкой, приняла девчонку у бабки и

стала качать. Бабка начала молиться на косяк, а девочка все дышала со

змеиным свистом. Фельдшер сказал:

- Так они все делают. На-род, - усы у него при этом скривились набок.

- Что ж, значит, помрет она? - глядя на меня, как мне показалось, с

черной яростью, спросила мать.

- Помрет, - негромко и твердо сказал я.

Бабка тотчас завернула подол и стала им вытирать глаза. Мать же крикнула

мне нехорошим голосом:

- Дай ей, помоги! Капель дай!

Я ясно видел, что меня ждет, и был тверд.

- Каких же я ей капель дам? Посоветуй. Девочка задыхается, горло ей уже

забило. Ты пять дней морила девчонку в пятнадцати верстах от меня. А теперь

что прикажешь делать?

- Тебе лучше знать, батюшка, - заныла у меня на левом плече бабка

искусственным голосом, и я ее сразу возненавидел.

- Замолчи! - сказал ей. И, обратившись к фельдшеру, приказал взять

девочку. Мать подала акушерке девочку, которая стала биться и хотела,

видимо, кричать, но у нее не выходил уже голос. Мать хотела ее защитить, но

мы ее отстранили, и мне удалось заглянуть при свете лампы-молнии девочке в

горло. Я никогда до тех пор не видел дифтерита, кроме легких и быстро

забывшихся случаев. В горле было что-то клокочущее, белое, рваное. Девочка

вдруг выдохнула и плюнула мне в лицо, но я почему-то не испугался за глаза,

занятый своей мыслью.

- Вот что, - сказал я, удивляясь собственному спокойствию, - дело такое.

Поздно. Девочка умирает. И ничто ей не поможет, кроме одного - операции. И

сам ужаснулся, зачем сказал, но не сказать не мог. А если они согласятся? -

мелькнула у меня мысль.

- Как это? - спросила мать.

- Нужно будет горло разрезать пониже и серебряную трубку вставить, дать

девочке возможность дышать, тогда, может быть, спасем ее, - объяснил я.

Мать посмотрела на меня, как на безумного, и девочку от меня заслонила

руками, а бабка снова забубнила:

- Что ты! Не давай резать! Что ты? Горло-то?!

- Уйди, бабка! - с ненавистью сказал я ей. - Камфару впрысните, - сказал

я фельдшеру.

Мать не давала девочку, когда увидела шприц, но мы ей объяснили, что это

не страшно.

- Может, это ей поможет? - спросила мать.

- Нисколько не поможет.

Тогда мать зарыдала.

- Перестань, - промолвил я. - Вынул часы и добавил: пять минут даю думать.

Если не согласитесь, после пяти минут сам уже не возьмусь делать.

- Не согласна! - резко сказала мать.

- Нет нашего согласия! - добавила бабка.

- Ну, как хотите, - глухо добавил я и подумал: Ну, вот и все! Мне легче.

Я сказал, предложил, вон у акушерок изумленные глаза. Они отказались, и я

спасен. И только что подумал, как другой кто-то за меня чужим голосом

вымолвил:

- Что вы, с ума сошли? Как это так не согласны? Губите девочку.

Соглашайтесь. Как вам не жаль?

- Нет! - снова крикнула мать.

Внутри себя я думал так: Что я делаю? Ведь я же зарежу девочку. А говорил

иное:

- Ну, скорей, скорей соглашайтесь! Соглашайтесь! Ведь у нее уже ногти

синеют.

- Нет! Нет!

- Ну, что же, уведите их в палату, пусть там сидят.

Их увели через полутемный коридор. Я слышал плач женщин и свист девочки.

Фельдшер тотчас же вернулся и сказал:

- Соглашаются!

Внутри у меня все окаменело, но выговорил я ясно: - Стерилизуйте

немедленно нож, ножницы, крючки, зонд!

Через минуту я перебежал двор, где, как бес, летала и шаркала метель,

прибежал к себе и, считал минуты, ухватился за книгу, перелистал ее, нашел

рисунок, изображающий трахеотомию. На нем все было ясно и просто: горло

раскрыто, нож вонзен в дыхательное горло. Я стал читать текст, но ничего не

понимал, слова как-то прыгали в глазах. Я никогда не видел, как делают

трахеотомию. Э, теперь уж поздно, - подумал я, взглянул с тоской на синий

цвет, на яркий рисунок, почувствовал, что свалилось на меня трудное,

страшное дело, и вернулся, не заметив вьюги, в больницу.

В приемной тень с круглыми юбками прилипла ко мне, и голос заныл:

- Батюшка, как же так, горло девчонке резать? Да разве же это мыслимо?

Она, глупая баба, согласилась. А моего согласия нету, нету. Каплями

согласна лечить, а горло резать не дам.

- Бабку эту вон! - закричал я и в запальчивости добавил: - Ты сама глупая

баба! Сама! А та именно умная! И вообще никто тебя не спрашивает! Вон ее!

Акушерка цепко обняла бабку и вытолкнула ее из палаты.

- Готово! - вдруг сказал фельдшер.

Мы вошли в малую операционную, и я, как сквозь завесу, увидал блестящие

инструменты, ослепительную лампу, клеенку... В последний раз я вышел к

матери, из рук которой девочку еле вырвали. Я услыхал лишь хриплый голос,

который говорил: Мужа нет. Он в городу. Придет, узнает, что я наделала, -

убьет меня!

- Убьет, - повторила бабка, глядя на меня в ужасе.

- В операционную их не пускать! - приказал я.

Мы остались одни в операционной. Персонал, я и Лидка - девочка. Она,

голенькая, сидела на столе и беззвучно плакала. Ее повалили на стол,

прижали, горло ее вымыли, смазали йодом, и я взял нож, при этом подумал:

Что я делаю? Было очень тихо в операционной. Я взял нож и провел

вертикальную черту по пухлому белому горлу. Не выступило ни одной капли

крови. Я второй раз провел ножом по белой полоске, которая выступила меж

раздавшейся кожей. Опять ни кровинки. Медленно, стараясь вспомнить какие-то

рисунки в атласах, я стал при помощи тупого зонда разделять тоненькие

ткани. И тогда внизу раны откуда-то хлынула темная кровь и мгновенно залила

всю рану и потекла по шее. Фельдшер тампонами стал вытирать ее, но она не

унималась. Вспоминая все, что я видел в университете, я пинцетами стал

зажимать края раны, но ничего не выходило. Мне стало холодно, и лоб мой

намок. Я остро пожалел, зачем пошел на медицинский факультет, зачем попал в

эту глушь. В злобном отчаянии я сунул пинцет наобум, куда-то близ раны,

защелкнул его, и кровь тотчас же перестала течь. Рану мы отсосали комками

марли, она предстала передо мной чистой и абсолютно непонятной. Никакого

дыхательного горла нигде не было. Ни на какой рисунок не походила моя рана.

Еще прошло минуты две-три, во время которых я совершенно механически и

бестолково ковырял в ране то ножом, то зондом, ища дыхательное горло. И к

концу второй минуты я отчаялся его найти. Конец, - подумал я, - зачем я это

сделал? Ведь мог же я не предлагать операцию, и Лидка спокойно умерла бы у

меня в палате, а теперь умрет с разорванным горлом, и никогда, ничем я не

докажу, что она все равно умерла бы, что я не мог повредить ей... Акушерка

молча вытерла мой лоб. Положить нож, сказать: не знаю, что дальше делать, -

так подумал я, и мне представились глаза матери. Я снова поднял нож и

бессмысленно, глубоко и резко полоснул Лидку. Ткани разъехались, и

неожиданно передо мной оказалось дыхательное горло.

- Крючки! - сипло бросил я.

Фельдшер подал их. Я вонзил один крючок с одной стороны, другой - с

другой, и один из них передал фельдшеру. Теперь я видел только одно:

сероватые колечки горла. Острый нож я вколол в горло - и обмер. Горло

поднялось из раны, фельдшер, как мелькнуло у меня в голове, сошел с ума: он

стал вдруг выдирать его вон. Ахнули за спиной у меня обе акушерки. Я поднял

глаза и понял, в чем дело: фельдшер, оказывается, стал падать в обморок от

духоты и, не выпуская крючка, рвал дыхательное горло. Всё против меня,

судьба, - подумал я, - теперь уж, несомненно, зарезали мы Лидку, - и

мысленно строго добавил: - Только дойду домой - и застрелюсь... Тут старшая

акушерка, видимо, очень опытная, как-то хищно рванулась к фельдшеру и

перехватила у него крючок, причем сказала, стиснув зубы:

- Продолжайте, доктор...

Фельдшер со стуком упал, ударился, но мы не глядели на него. Я вколол нож

в горло, затем серебряную трубку вложил в него. Она ловко вскользнула, но

Лидка осталась недвижимой. Воздух не вошел к ней в горло, как это нужно

было. Я глубоко вздохнул и остановился: больше делать мне было нечего. Мне

хотелось у кого-то попросить прощенья, покаяться в своем легкомыслии, в

том, что я поступил на медицинский факультет. Стояло молчание. Я видел, как

Лидка синела. Я хотел уже все бросить и заплакать, как вдруг Лидка дико

содрогнулась, фонтаном выкинула дрянные сгустки сквозь трубку, и воздух со

свистом вошел к ней в горло, потом девочка задышала и стала реветь.

Фельдшер в это мгновение привстал, бледный и потный, тупо и в ужасе

поглядел на горло и стал помогать мне его зашивать.

Сквозь сон и пелену пота, застилавшую мне глаза, я видел счастливые лица

акушерок, и одна из них мне сказала:

- Ну и блестяще же вы сделали, доктор, операцию.

Я подумал, что она смеется надо мной, и мрачно, исподлобья глянул на нее.

Потом распахнулись двери, повеяло свежестью. Лидку вынесли в простыне, и

сразу же в дверях показалась мать. Глаза у нее были как у дикого зверя. Она

спросила меня:

- Что?

Когда я услышал звук ее голоса, пот потек у меня по спине, я только тогда

сообразил, что было бы, если бы Лидка умерла на столе. Но голосом очень

спокойным я ей ответил:

- Будь поспокойнее. Жива. Будет, надеюсь, жива. Только, пока трубку не

вынем, ни слова не будет говорить, так не бойтесь.

И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на дверную ручку, на

меня, на потолок. Но я уж не рассердился на нее. Повернулся, приказал Лидке

впрыснуть камфару и по очереди дежурить возле нее. Затем ушел к себе через

двор. Помню, синий свет горел у меня в кабинете, лежал Додерляйн, валялись

книги. Я подошел к дивану одетый, лег на него и сейчас же перестал видеть

что бы то ни было; заснул и даже снов не видел.

Прошел месяц, другой. Много я уже перевидал, и было уже кое-что страшнее

Лидкиного горла. Я про него и забыл. Кругом был снег, прием увеличивался с

каждым днем. И как-то, в новом уже году, вошла ко мне в приемную женщина и

ввела за ручку закутанную, как тумбочка, девчонку. Женщина сияла глазами. Я

всмотрелся - узнал.

- А, Лидка! Ну, что?

- Да хорошо все.

Лидке распутали горло. Она дичилась и боялась, но все же мне удалось

поднять подбородок и заглянуть. На розовой шее был вертикальный коричневый

шрам и два тоненьких поперечных от швов.

- Все в порядке, - сказал я, - можете больше не приезжать.

- Благодарю вас, доктор, спасибо, - сказала мать, а Лидке велела: - Скажи

дяденьке спасибо!

Но Лидка не желала мне ничего говорить. Больше я никогда в жизни ее не

видел. Я стал забывать ее. А прием мой все возрастал. Вот настал день,

когда я принял сто десять человек. Мы начали в девять часов утра и кончили

в восемь часов вечера. Я, пошатываясь, снимал халат. Старшая

акушерка-фельдшерица сказала мне:

- За такой прием благодарите трахеотомию. Вы знаете, что в деревнях

говорят? Будто вы больной Лидке вместо ее горла вставили стальное и зашили.

Специально ездят в эту деревню глядеть на нее. Вот вам и слава, доктор,

поздравляю.

- Так и живет со стальным? - осведомился я.

- Так и живет. Ну, а вы доктор, молодец. И хладнокровно как делаете,

прелесть!

- М-да... я, знаете ли, никогда не волнуюсь, - сказал я неизвестно зачем,

но почувствовал, что от усталости даже устыдиться не могу, только глаза

отвел в сторону. Попрощался и ушел к себе. Крупный снег шел, все застилая,

фонарь горел, и дом мой был одинок, спокоен и важен. И я, когда шел, хотел

одного - спать.


Михаил Булгаков


Записки юного врача


Версия 1.0 от 29 декабря 1996 г.


Сверка произведена по Собранию сочинений в пяти томах

(Москва, Художественная литература, 1991г.).


^ КРЕЩЕНИЕ ПОВОРОТОМ


Побежали дни в N-ской больнице, и я стал понемногу привыкать к новой

жизни.

В деревнях по-прежнему мяли лен, дороги оставались непроезжими, и на

приемах у меня бывало не больше пяти человек. Вечера были совершенно

свободны, и я посвящал их разбору библиотеки, чтению учебников по хирургии

и долгим одиноким чаепитиям у тихо поющего самовара.

Целыми днями и ночами лил дождь, и капли неумолчно стучали по крыше, и

хлестала под окном вода, стекая по желобу в кадку. На дворе была слякоть,

туман, черная мгла, в которой тусклыми, расплывчатыми пятнами светились

окна фельдшерского домика и керосиновый фонарь у ворот.

В один из таких вечеров я сидел у себя в кабинете над атласом по

топографической анатомии. Кругом была полная тишина, и только изредка

грызня мышей в столовой за буфетом нарушала ее.

Я читал до тех пор, пока не начали слипаться отяжелевшие веки. Наконец

зевнул, отложил в сторону атлас и решил ложиться. Потягиваясь и предвкушая

мирный сон под шум и стук дождя, перешел в спальню, разделся и лег.

Не успел я коснуться подушки, как передо мной в сонной мгле всплыло лицо

Анны Прохоровой, семнадцати лет, из деревни Торопово. Анне Прохоровой нужно

было рвать зуб. Проплыл бесшумно фельдшер Демьян Лукич с блестящими щипцами

в руках. Я вспомнил, как он говорит таковой вместо такой - из любви к

высокому стилю, усмехнулся и заснул.

Однако не позже чем через полчаса я вдруг проснулся, словно кто-то дернул

меня, сел и, испуганно всмотревшись в темноту, стал прислушиваться.

Кто-то настойчиво и громко барабанил в наружную дверь, и удары эти

показались мне сразу зловещими.

В квартиру стучали.

Стук замолк, загремел засов, послышался голос кухарки, чей-то неясный

голос в ответ, затем кто-то, скрипя, поднялся по лестнице, тихонько прошел

кабинет и постучался в спальню.

- Кто там?

- Это я, - ответил мне почтительный шепот, - я, Аксинья, сиделка.

- В чем дело?

- Анна Николаевна прислала за вами, велят вам, чтоб вы в больницу шли

поскорей.

- А что случилось? - спросил я и почувствовал, как явственно екнуло сердце.

- Да женщину там привезли из Дульцева. Роды у ей неблагополучные .

Вот оно. Началось! - мелькнуло у меня в голове, и я никак не мог попасть

ногами в туфли. - А, черт! Спички не загораются. Что ж, рано или поздно это

должно было случиться. Не всю же жизнь одни ларингиты да катары желудка.

- Хорошо. Иди, скажи, что я сейчас приду! - крикнул я и встал с постели.

За дверью зашлепали шаги Аксиньи, и снова загремел засов. Сон соскочил

мигом. Торопливо, дрожащими пальцами я зажег лампу и стал одеваться.

Половина двенадцатого... Что там такое у этой женщины с неблагополучными

родами? Гм... Неправильное положение... узкий таз. Или, может быть, еще

что-нибудь хуже. Чего доброго, щипцы придется накладывать. Отослать ее

разве прямо в город? Да немыслимо это! Хорошенький доктор, нечего сказать,

скажут все! Да и права не имею так сделать. Нет, уж нужно делать самому. А

что делать? Черт его знает. Беда будет, если потеряюсь; перед акушерками

срам. Впрочем, нужно сперва посмотреть, не стоит прежде времени

волноваться...

Я оделся, накинул пальто и, мысленно надеясь, что все обойдется

благополучно, под дождем, по хлопающим досочкам побежал в больницу. В

полутьме у входа виднелась телега, лошадь стукнула копытом в гнилые доски.

- Вы, что ли, привезли роженицу? - для чего-то спросил у фигуры,

шевелившейся возле лошади.

- Мы... как же, мы, батюшка, - жалобно ответил бабий голос.

В больнице, несмотря на глухой час, было оживление и суета. В приемной,

мигая, горела лампа-молния. В коридорчике, ведущем в родильное отделение,

мимо меня прошмыгнула Аксинья с тазом. Из-за двери вдруг донесся слабый

стон и замер. Я открыл дверь и вошел в родилку. Выбеленная небольшая

комната была ярко освещена верхней лампой. Рядом с операционным столом на

кровати, укрытая одеялом до подбородка, лежала молодая женщина. Лицо ее

было искажено болезненной гримасой, а намокшие пряди волос прилипли ко лбу.

Анна Николаевна, с градусником в руках, приготовляла раствор в эсмарховской

кружке, а вторая акушерка, Пелагея Ивановна, доставала из шкафчика чистые

простыни. Фельдшер, прислонившись к стене, стоял в позе Наполеона. Увидев

меня, все встрепенулись. Роженица открыла глаза, заломила руки и вновь

застонала жалобно и тяжко.

- Ну-с, что такое? - спросил я и сам подивился своему тону, настолько он

был уверен и спокоен.

- Поперечное положение, - быстро ответила Анна Николаевна, продолжая

подливать воду в раствор.

- Та-ак, - протянул я, нахмурясь, - что ж, посмотрим...

- Руки доктору мыть! Аксинья! - тотчас крикнула Анна Николаевна. Лицо ее

было торжественно и серьезно.

Пока стекала вода, смывая пену с покрасневших от щетки рук, я задавал Анне

Николаевне незначительные вопросы, вроде того, давно ли привезли роженицу,

откуда она... Рука Пелагеи Ивановны откинула одеяло, и я, присев на край

кровати, тихонько касаясь, стал ощупывать вздувшийся живот. Женщина

стонала, вытягивалась, впивалась пальцами, комкала простыню.

- Тихонько, тихонько... потерпи, - говорил я, осторожно прикладывая руки

к растянутой жаркой и сухой коже.

Собственно говоря, после того как опытная Анна Николаевна подсказала мне,

в чем дело, исследование это было ни к чему не нужно. Сколько бы я ни

исследовал, больше Анны Николаевны я все равно бы не узнал. Диагноз ее,

конечно, был верный. Поперечное положение. Диагноз налицо. Ну, а дальше?..

Хмурясь, я продолжал ощупывать со всех сторон живот и искоса поглядывал

на лица акушерок. Обе они были сосредоточенно серьезны, и в глазах их я

прочитал одобрение моим действиям. Действительно, движения мои были уверены

и правильны, а беспокойство свое я постарался спрятать как можно глубже и

ничем его не проявлять.

- Так, - вздохнув, сказал я и приподнялся с кровати, так как смотреть

снаружи было больше нечего, поисследуем изнутри.

Одобрение опять мелькнуло в глазах Анны Николаевны.

- Аксинья!

Опять полилась вода.

Эх, Додерляйна бы сейчас почитать! - тоскливо думал я, намыливая руки.

Увы, сделать это сейчас было невозможно. Да и чем бы помог мне в этот

момент Додерляйн? Я смыл густую пену, смазал пальцы йодом. Зашуршала чистая

простыня под руками Пелагеи Ивановны, и, склонившись к роженице, я стал

осторожно и робко производить внутреннее исследование. В памяти у меня

невольно всплыла картина операционной в акушерской клинике. Ярко горящие

электрические лампы в матовых шарах, блестящий плиточный пол, всюду

сверкающие краны и приборы. Ассистент в снежно-белом халате манипулирует

над роженицей, а вокруг него три помощника-ординатора, врачи-практиканты,

толпа студентов-кураторов. Хорошо, светло и безопасно.

Здесь же я - один-одинешенек, под руками у меня мучающаяся женщина; за

нее я отвечаю. Но как ей нужно помогать, я не знаю, потому что вблизи роды

видел только два раза в своей жизни в клинике, и те были совершенно

нормальны. Сейчас я делаю исследование, но от этого не легче ни мне, ни

роженице; я ровно ничего не понимаю и не могу прощупать там у нее внутри.

А пора уже на что-нибудь решиться.

- Поперечное положение... раз поперечное положение, значит, нужно...

нужно делать...

- Поворот на ножку, - не утерпела и словно про себя заметила Анна

Николаевна.

Старый, опытный врач покосился бы на нее за то, что она суется вперед со

своими заключениями... Я же человек необидчивый.. . .

- Да, - многозначительно подтвердил я, - поворот на ножку .

И перед глазами у меня замелькали страницы Додерляйна. Поворот прямой...

поворот комбинированный... поворот непрямой...

Страницы, страницы... а на них рисунки. Таз, искривленные, сдавленные

младенцы с огромными головами... свисающая ручка, на ней петля.

И ведь недавно еще читал. И еще подчеркивал, внимательно вдумываясь в

каждое слово, мысленно представляя себе соотношение частей и все приемы. И

при чтении казалось, что весь текст отпечатывается навеки в мозгу.

А теперь только и всплывает из всего прочитанного одна фраза:


Поперечное положение есть абсолютно неблагоприятное положение.


Что правда, то правда. Абсолютно неблагоприятное как для самой женщины,

так и для врача, шесть месяцев тому назад окончившего университет.

- Что ж... будем делать, - сказал я, приподнимаясь.

Лицо у Анны Николаевны оживилось.

- Демьян Лукич, - обратилась она к фельдшеру, приготовляйте хлороформ.

Прекрасно, что сказала, а то ведь я еще не был уверен, под наркозом ли

делается операция! Да, конечно, под наркозом - как же иначе!

Но все-таки Додерляйна надо просмотреть...

И я, обмыв руки, сказал:

- Ну-с, хорошо... вы готовьте для наркоза, укладывайте ее, а я сейчас

приду, возьму только папиросы дома.

- Хорошо, доктор, успеется, - ответила Анна Николаевна. Я вытер руки,

сиделка набросила мне на плечи пальто, и, не надевая его в рукава, я

побежал домой.

Дома в кабинете я зажег лампу и, забыв снять шапку, кинулся к книжному

шкафу.

Вот он - Додерляйн. Оперативное акушерство. Я торопливо стал шелестеть

глянцевитыми страничками.


...поворот всегда представляет опасную для матери операцию...


Холодок прополз у меня по спине, вдоль позвоночника.


...Главная опасность заключается в возможности самопроизвольного разрыва

матки.


Само-про-из-воль-но-го...


...Если акушер при введении руки в матку, вследствие недостатка простора

или под влиянием сокращения стенок матки, встречает затруднения к тому,

чтобы проникнуть к ножке, то он должен отказаться от дальнейших попыток к

выполнению поворота...


Хорошо. Если я сумею даже каким-нибудь чудом определить эти затруднения и

откажусь от дальнейших попыток, что, спрашивается, я буду делать с

захлороформированной женщиной из деревни Дульцево?

Дальше:


...Совершенно воспрещается попытка проникнуть к ножкам вдоль спинки

плода...


Примем к сведению.


...Захватывание верхней ножки следует считать ошибкой, так как при этом

легко может получиться осевое перекручивание плода, которое может дать

повод к тяжелому вколачиванию плода и, вследствие этого, к самым печальным

последствиям...


Печальным последствиям. Немного неопределенные, но какие внушительные

слова! А что, если муж дульцевской женщины останется вдовцом? Я вытер

испарину на лбу, собрался с силой и, минуя все эти страшные места,

постарался запомнить только самое существенное: что, собственно, я должен

делать, как и куда вводить руку. Но, пробегая черные строчки, я все время

наталкивался на новые страшные вещи. Они били в глаза.


...ввиду огромной опасности разрыва... ...внутренний и комбинированный

повороты представляют операции, которые должны быть отнесены к опаснейшим

для матери акушерским операциям...


И в виде заключительного аккорда:


...С каждым часом промедления возрастает опасность...


Довольно! Чтение принесло свои плоды: в голове у меня все спуталось

окончательно, и я мгновенно убедился, что я не понимаю ничего, и прежде

всего, какой, собственно, поворот я буду делать: комбинированный,

некомбинированный, прямой, непрямой!..

Я бросил Додерляйна и опустился в кресло, силясь привести в порядок

разбегающиеся мысли... Потом глянул на часы. Черт! Оказывается, я уже

двенадцать минут дома. А там ждут.


...С каждым часом промедления...


Часы составляются из минут, а минуты в таких случаях летят бешено. Я

швырнул Додерляйна и побежал обратно в больницу.

Там все уже было готово. Фельдшер стоял у столика, приготовляя на нем маску

и склянку с хлороформом. Роженица уже лежала на операционном столе.

Непрерывный стон разносился по больнице.

- Терпи, терпи, - ласково бормотала Пелагея Ивановна, наклоняясь к

женщине, - доктор сейчас тебе поможет...

- О-ой! Моченьки... Нет... Нет моей моченьки!.. Я не вытерплю! - Небось...

Небось... - бормотала акушерка, - вытерпишь! Сейчас понюхать тебе дадим...

Ничего и не услышишь.

Из кранов с шумом потекла вода, и мы с Анной Николаевной стали чистить и

мыть обнаженные по локоть руки. Анна Николаевна под стон и вопли

рассказывала мне, как мой предшественник - опытный хирург - делал повороты.

Я жадно слушал ее, стараясь не проронить ни слова. И эти десять минут дали

мне больше, чем все то, что я прочел по акушерству к государственным

экзаменам, на которых именно по акушерству я получил весьма. Из отрывочных

слов, неоконченных фраз, мимоходом брошенных намеков я узнал то самое

необходимое, чего не бывает ни в каких книгах. И к тому времени, когда

стерильной марлей я начал вытирать идеальной белизны и чистоты руки,

решимость овладела мной и в голове у меня был совершенно определенный и

твердый план. Комбинированный там или некомбинированный, сейчас мне об этом

и думать не нужно.

Все эти ученые слова ни к чему в этот момент. Важно одно: я должен ввести

одну руку внутрь, другой рукой снаружи помогать повороту и, полагаясь не на

книги, а на чувство меры, без которого врач никуда не годится, осторожно,

но настойчиво низвесть одну ножку и за нее извлечь младенца.

Я должен быть спокоен и осторожен и в то же время безгранично решителен,

нетруслив.

- Давайте, - приказал я фельдшеру и начал смазывать пальцы йодом.

Пелагея Ивановна тотчас же сложила руки роженицы, а фельдшер закрыл маской

ее измученное лицо. Из темно-желтой склянки медленно начал капать

хлороформ. Сладкий и тошный запах начал наполнять комнату. Лица у фельдшера

и акушерок стали строгими, как будто вдохновенными...

- Га-а! А!! - вдруг выкрикнула женщина. Несколько секунд она судорожно

рвалась, стараясь сбросить маску.

- Держите !

Пелагея Ивановна схватила ее за руки, уложила и прижала к груди. Еще

несколько раз выкрикнула женщина, отворачивая от маски лицо. Но реже...

реже... глухо жала к груди. Еще несколько раз выкрикнула женщина,

отворачивая от маски лицо. Но реже... реже... глухо забормотала:

- Га-а... пусти! а!..

Потом все слабее, слабее. В белой комнате наступила тишина. Прозрачные

капли все падали и падали на белую марлю.

- Пелагея Ивановна, пульс?

- Хорош.

Пелагея Ивановна приподняла руку женщины и выпустила; та безжизненно, как

плеть, шлепнулась о простыни.

Фельдшер, сдвинув маску, посмотрел зрачок.

- Спит.


...............................................................


Лужа крови. Мои руки по локоть в крови. Кровяные пятна на простынях.

Красные сгустки и комки марли. А Пелагея Ивановна уже встряхивает младенца

и похлопывает его. Аксинья гремит ведрами, наливая в тазы воду. Младенца

погружают то в холодную, то в горячую воду. Он молчит, и голова его

безжизненно, словно на ниточке, болтается из стороны в сторону. Но вот

вдруг не то скрип, не то вздох, а за ним слабый, хриплый первый крик.

- Жив... жив - бормочет Пелагея Ивановна и укладывает младенца на

подушку.

И мать жива. Ничего страшного, по счастью, не случилось. Вот я сам ощупываю

пульс. Да, он ровный и четкий, и фельдшер тихонько трясет женщину за плечо

и говорит:

- Ну, тетя, тетя, просыпайся.

Отбрасывают в сторону окровавленные простыни и торопливо закрывают мать

чистой, и фельдшер с Аксиньей уносят ее в палату. Спеленатый младенец

уезжает на подушке. Сморщенное коричневое личико глядит из белого ободка, и

не прерывается тоненький, плаксивый писк.

Вода бежит из кранов умывальников. Анна Николаевна жадно затягивается

папироской, щурится от дыма, кашляет.

- А вы, доктор, хорошо сделали поворот, уверенно так.

Я усердно тру щеткой руки, искоса взглядываю на нее: не смеется ли? Но на

лице у нее искреннее выражение горделивого удовольствия. Сердце мое полно

радости. Я гляжу на кровавый и белый беспорядок кругом, на красную воду в

тазу и чувствую себя победителем. Но в глубине где-то шевелится червяк

сомнения.

- Посмотрим еще, что будет дальше, - говорю я.

Анна Николаевна удивленно вскидывает на меня глаза.

- Что же может быть? Все благополучно.

Я неопределенно бормочу что-то в ответ. Мне, собственно говоря, хочется

сказать вот что: все ли там цело у матери, не повредил ли я ей во время

операции... Это-то смутно терзает мое сердце. Но мои знания в акушерстве

так неясны, так книжно отрывочны! Разрыв? А в чем он должен выразиться? И

когда он даст знать о себе - сейчас же или, быть может, позже?.. Нет, уж

лучше не заговаривать на эту тему.

- Ну мало ли что, - говорю я, - не исключена возможность заражения, -

повторяю я первую попавшуюся фразу из какого-то учебника.

- Ах, э-это! - спокойно тянет Анна Николаевна - ну, даст бог, ничего не

будет. Да и откуда? Все стерильно, чисто.


* * *


Было начало второго, когда я вернулся к себе. На столе в кабинете в пятне

света от лампы мирно лежал раскрытый на странице Опасности поворота

Додерляйн. С час еще, глотая простывший чай, я сидел над ним, перелистывая

страницы. И тут произошла интересная вещь: все прежние темные места

сделались совершенно понятными, словно налились светом, и здесь, при свете

лампы, ночью, в глуши, я понял, что значит настоящее знание.

Большой опыт можно приобрести в деревне, - думал я, засыпая, - но только

нужно читать, читать, побольше... читать...


Михаил Булгаков


^ ЗАПИСКИ ЮНОГО ВРАЧА


Версия 1.0 от 29 декабря 1996 г.


Сверка произведена по Собранию сочинений в пяти томах

(Москва, Художественная литература, 1991г.).


МОРФИЙ


I


Давно уже отмечено умными людьми, что счастье - как здоровье: когда оно

налицо, его не замечаешь. Но когд