Реферат: Кэррола больничная комната, соответст­вующая обстановка: письменный стол с боковой приставкой, низень­кий столик с креслом, стул у письменного стола, качалка

Вильям Льюс


Зельда


монодрама


Действие идет при открытом занавесе и без перерыва

Приемная доктора Кэррола - больничная комната, соответст­вующая обстановка: письменный стол с боковой приставкой, низень­кий столик с креслом, стул у письменного стола, качалка. На сто­ле лампа на гибком штативе. Голые стены. Первая постановка была оформлена в мягких серых тонах с зеленой отделкой. Мебель жел­того цвета.

Приглушаются огни. По громкоговорителю музыка, популярная во второй половине 40-х годов. Режущие звуки. Музыка прерывает­ся обращением. Голос актрисы, исполняющей роль ЗЕЛЬДЫ, все пос­ледующие голоса в записи.

ГОЛОС. Доктор Кэррол, пожалуйста зайдите в свой кабинет.

Снова включается музыка, но всего лишь на несколько так­тов, она вопиюще контрастирует с больничной атмосферой. Музыка выключается, резко меняется свет. Из глубины сце­ны - двери справа - выходит ЗЕЛЬДА. На ней свитер, в ру­ках сумка. Она закрывает дверь, окидывает взглядом туск­ло освещенный кабинет врача.

ЗЕЛЬДА. Доктор Кэррол? (Подходит к рампе, вглядывается в публику. Настороженно). Доктор Кэррол?

^ Убедившись, что комната пуста подходит к письменному столу, находит какую-то бумагу, внимательно ее читает.

Нет, это не обо мне.

Швыряет бумагу на пол, идет к двери слева, открывает ее.

^ В комнату струится свет. ЗЕЛЬДА смотрит в освещенное пространство.

ЗЕЛЬДА. Здесь каждый человек - это движущаяся пустота. (Закрывает дверь, возвращается к письменному столу. Осто­рожно открывает ящик, находит в ном стопку папок. Включает настольную лампу. Читает). «Хайлендская больница. Секретно. Роберт С. Кэррол, доктор медицины» (Вынимает тяжелые папки. Публике, саркастически). Неужели так уж важно сохранить рассудок? (Перебирает парки). А мне бы так хотелось сейчас коробочку инжирного печенья. Но док­тор Кэррол не позволяет мне самой даже выбрать зубную пасту... (Читает). Армстронг, Кэмпбэлл, Кроуз, Эдварс... Здесь все безумно дорого. Я должна отсюда уйти. Единственное место, которое я так безотчетно ненавижу. (Останавливается на одной папке). О, Кэти Эдварс. Она ничем не может себя занять, только кричит во все горло: «Кто-нибудь вызовет мне такси?». Сегодня к ней при­ходил муж. Как это было мучительно и страшно. Кэти - один скелетик - в ней и следа не осталось от того, что когда-то любил тот человек. И все же он повторял: «Я люблю тебя, Кэти. Я хочу, чтобы ты вернулась домой». А зачем? Той Кэти, которую он любил, уже не было. Очевидно, он говорил со своим прошлым и хотел утешить ее.

А я ужо давно ни у кого не ищу утешения. А его нет вообще, и если бы оно было, тогда вся жизнь превратилась бы в детскую за­баву... (Читает). Эванс, Фэйрчайльд... Психиатрия все же что-то вам предлагает, но это далеко не утешение... Форгусон, Фитцджеральд... (Пауза). Зельда. (Останавливается, понимая, что нашла свою историю болезни. Убирает остальные папки в ящик, закрывает его. Направ­ляясь в центр сцены, читает первую страницу). «Шизофрения». (Пауза). Я знаю, знаю! Я знаю, что они копались в моей душе! (Читает про себя, по мере прочтения ее гнев возрастает. В ярости швыряет бумаги на пол. Публике). Вы можете мне сказать какого черта я должна до конца своей жиз­ни томиться в этом заведении? Мне до смерти недоела вся угнетаю­щая атмосфера этих больниц. Мне кажется, будто я все эти годы убирала свою комнату, стараясь, чтобы в коридоре никто этого не слышал. Я столько раз поднималась по лестницам, что могла уже дойти до самого неба. Но я только хочу одного: уйти как можно подальше из Эшвиля, штата Северной Каролины.

Кроме того у меня есть предназначение, и я должна его вы­полнить на свободе. Мое божественное предназначение. Мне нужно о многом поведать всему человечеству: о Боге, о смерти, о конце света. (Собирает бумаги, складывает их в папку). Но доктор Кэррол не разрешает мне говорить о религии. А вообще, кому какое дело? Современное поколение духовно неграмотно. Они считают, что апокалипсис или Армагеддон - это новый сорт по­рошка для печенья. А большинство религиозных людей все еще верит, что страдать и терпеть куда более достойно, чем пускаться в какие-то рискованные авантюры.

^ Берет сумку, садится в кресло, кладет папку на столик рядом, вынимает из сумки куклу. КУКЛЕ:

Хочешь еще что-то узнать? Ни один человек ни разу не прислал мне открытку с добрым пожеланием. Разве это не подло? Ну хотя бы такую: «Сочувствуем тебе, Зельда, что ты свихнулась». Меня бы и это уст­роило. Но ни единого слова. (Публике). У кого-нибудь есть конфетки? (Агрессивно). Премного благодарна!

^ Вынимает вязанье.

Да, жить в Эшвилле столь же радостно, как жить под дырявой тру­бой, из которой все время капает. Ну вот, в качестве терапии они заставили меня вязать эту противную вещь. Должна получиться юб­ка. Уродство, не так ли? Но у меня отличная вязка. Правда, вот только редкие петли, зато из юбки можно будет сделать рыболов­ную сеть. Вязанье - такая скучища, все равно, что читать «Путь паломника».

Я пробовала читать и других авторов. Джемса Джойса, например. Но в нервном моем состоянии - это какой-то кошмар. Я хочу что-то легкое, чтобы не болела голова. Но только не Золя. Я поняла, что это от него у меня начались какие-то неполадки с психикой. Экс­курсы в прошлое тоже меня травмируют. (КУКЛЕ). Быть может у те­бя найдется что-нибудь почитать? Но только избавь от своей Вирд­жинии Вулф.

^ Бросает КУКЛУ в кресло. С отвращением.

О, забудем. Забудем об этом. Не делай мне никаких одолжений. (Опускается в кресло). Уж лучше я буду сочинять стихи:

Жить не в радость,

Так умри,

Пища - гадость,

Не проси.

Страсть обманна -

Не люби,

Все бесцельно -

Так умри.

^ Открывает историю своей болезни, читает про себя. Мы слышим голос ЗЕЛЬДЫ на пленке. Ее лицо выдает ее чувст­ва. Во время чтения улыбается.

ГОЛОС. Хайлендская больница. Секретно. Фицджеральд Зельда. Лечение продвигается медленно. Пациентка оказывает сопротивление медперсоналу, хотя она нуждается в его постоянном надзоре. Не надо волновать пациентку. Не давайте ей самостоятельно принимать решения, обостряющие ее состояние. Не спорьте с пациенткой, спо­ры могут вызывать новую вспышку шизофрении.

ЗЕЛЬДА. Простите, что я улыбаюсь. Вы думаете, будто я вспомнила что-то смешное. Дело в том, что я не в состоянии контроли­ровать свою улыбку. И это меня пугает. (Резко поворачивается, хватает куклу. Встает, начинает сердито ее трясти. Злым шепотом кукле).

ЗЕЛЬДА. Почему у тебя такой идиотски-довольный вид?! Ведь и ты сидишь здесь со мной под замком! (Бросает куклу. Публике с отчаянием). О, боже, как страшно потерять рассудок и способность здраво мыс­лить. Но сочувствия к душевно-больным от вас я не жду. Вы пред­ставляете себе нашу трагедию совсем не такой, какая она есть в дей­ствительности. О, господи! Эти мрачные холодные стены, этот ужас, от того, что ты начинаешь сходить с ума. Куда ни посмотри - везде - тупик. Я так всего боюсь. Однако я существую. Но все сме­щено. Даже то, что я вижу. Вот этот стул, и самое себя, и вас. Куда бы я ни посмотрела - везде оптические иллюзии. Ваши руки мне кажутся слишком длинными. А ваши лица - совсем крошечными, где-то далеко от меня. И я вижу вас всех как фигурки в калейдо­скопе.

^ Сердито снимает с себя свитер, засовывает его в сумку.

Куда же делась сестра Хольцхаузен? Черт бы ее побрал! Ее кто-ни­будь видел? Хорошо, если бы она стала совсем малюсенькой и очу­тилась бы далеко-далеко. Она каждые пять минут влезает в мою комнату, хочет убедиться, что я еще не повесилась. Меня так злит, что люди не дают мне даже побезумствовать. Пусть они принимают меня такой, какая я есть и не стараются меня в этом как-то из­винить.

Вот танцевать я не могу. Они мне не разрешают. А еще гово­рят - терапия! Танцы - это лучшая для меня терапия. Но доктор Кэррол считает, что танцы причина моей болезни. Черт бы его поб­рал с его допотопными идиотскими взглядами! А все потому, что Скотт наболтал ему всякой ерунды о Париже, будто бы я довела се­бя до болезни, занимаясь балетом по восемь часов в день. Как он не понимал, что в танцах я искала спасения от хаоса нашей семей­ной жизни. (Пауза). А Скотт искал спасения в бутылке. По-моему, ничто так не характеризует нашу цивилизацию, как стремление людей искать от нее спасения.

Как я ненавижу все эти варварские штучки психиатрии. И тан­цевать я, вероятно, никогда уже больше не смогу. Если я когда-нибудь выйду отсюда - если они меня выпустят - мышцы мои настоль­ко ослабнут, что я смогу лишь еле-еле передвигать ноги. Правда, когда меня последний раз отпустили к маме, я снова стала зани­маться балетом. Но я поссорилась с Амалией Лиллгард - моим педа­гогом. Я ей заявила, что я не буду разучивать никаких вариаций, которые не соответствуют ни духу музыки, ни времени. (В течение этого монолога ЗЕЛЬДА делает балетные па). И я дала ей несколько вальсов Шуберта, надеясь, что она мне их поставит. Но видно, у нее было что-то неладно со слухом. Я ей об этом прямо сказала, но она в ответ назвала меня коровой, А я ей ответила,: « От коровы слышу... « А она мне говорит, что уж она-то коровой никак не может быть, сколько бы она ни ста­ралась. Тут я ей сказала, что корове не надо стараться быть коро­вой, потому что она и без того - корова.

^ Весело смеется.

Ах, как бы мне хотелось этим летом вновь очутиться дома в Алабаме. Поля, заросшие густой альфальфой, низкие свинцовые лунные ночи, кваканье лягушек в камышах - во всем сонная умиротворенность нашего южного лета во всем богатстве его поэзии. Когда наступает гроза, то ветви магнолий начинают шуметь и гнуться. Сгущаются сумерки, наступает темнота, и небо не сулит никакого просвета... И капельки воды падают с деревьев, а река - серебряное зеркало... О, боже, какое во всем волшебство!

Как бы мне хотелось после мучительных лет борьбы с недугом, снова попасть в сонную красоту маминого маленького сада и не ду­мать о завтрашнем дне. (Пауза). Все равно я бессильна что-нибудь в нем изменить. (Качает куклу). Где бы ты ни была - никогда не волнуйся, не приходи в отчаяние от жизни. Либо она есть, либо ее нет.

Если бы они позволили мне завести какого-нибудь зверька... Так хочется! Как-то у нас жил персидский кот - мы звали его Шопен. Глаза - как топазы. Красавец. Сам весь белоснежный в пушис­тых сапожках. Когда он был еще котенком, он поймал, замучил и съел свою первую мышку. А я еще угостила его анчоусами и сырными па­лочками. (Опускается в кресло).

Эта победа так разожгла его честолюбие, что он захотел съесть нашего попугая. Но Полли так истошно вопила, что ее было слышно за пять кварталов. Я сильно отодрала Шопена, и он исчез. Затерялся в золотой осени, где-то под упавшими листьями.

Если Полли яростно не клевала земляные орешки, она кричала: «Идите к черту! Идите к черту!» Папа сделал мне выговор, за то, что я ее этому научила. Не так уж трудно совратить глупую птицу. Полли также знала все современные шлягеры.

^ ЗЕЛЬДА встает, танцует, напевая популярную песенку.

Меняется свет.

ГОЛОС. Зельда!

ЗЕЛЬДА поворачивается в сторону письменного стола.

ЗЕЛЬДА. Мама?

Мысленно представляет себе маму в качалке, подбегает к столу, протягивает ей левую руку. Говорит с южным акцентом. Она - молодая ЗЕЛЬДА.

Мамочка! Погляди. Это от Скотта. Обручальное кольцо, мама. Интересно, какое оно?.. Кольцо его матери. Правде же, оно великолепно.

^ Садится на угол письменного стола. Раздраженно.

Мама, ведь мне почти уже девятнадцать. (Через плечо, сестре). Розалинда, а где открытка от Скотта? (Находит ее на столе). О, вот она. Хорошо. Но отныне я прошу тебя не рыться в моей корреспонденции. (Матери). Послушай, мамочка...

ГОЛОС (Скотта). Дорогая, посылаю его тебе почтой, точно также, как я сам его получил. Надеюсь, оно будет тебе впору. Как бы мне сейчас хотелось самому надеть его на твой пальчик. Я подыскал потрясающее жилье с обстановкой: там есть кровать и плетеная мебель. Пиши мне каждый день. До свидания, моя не­наглядная. Скотт.

^ Пока играет пленка ЗЕЛЬДА стоит ошеломленная. Произ­носит его имя одновременно с голосом на пленке.

ЗЕЛЬДА. Скотт?! (Матери). Как это прекрасно, мама: миссис Фрэнсис Скотт Фицджеральд! (Любуется кольцом). Значит, скоро свадьба - кольцо - ее предвестник. Но погони... В субботу ве­чером в нашем клубе танцы, и я его надену. Лерлайн Пирсон по­зеленеет от злости.

Ну, конечно же, я пойду, потому что не хочу огорчать Фрэнки Стаббса. Скотт ведь в Нью-Йорке; правда мы обручены, но это вовсе не означает, что я не могу поразвлечься. Ты знаешь, Элео­нора Браудор тоже обручена, а поклонников у нее больше, чем жен у царя Соломона. А уж если мне представится случай, я расцелую всех холостяков в Алабаме. А быть может, я уже это сделала.

^ Успокаивает мать.

Но волнуйся, мамочка. Я же тебя разыграла. Во-первых, я никого но целовала. И во-вторых... это то, что во-первых ничего не было.

Ее игривое настроение проходит. Исчезает фиксация на матери. Медленно, бесцельно, слоняется по комнате. Меняется освещение. Наступает момент растерянности. Публике, как уже пожилая ЗЕЛЬДА.

Алабама, колыбель Конфедерации Южных штатов, Монтгомери, Плезант-Авеню, дом номер шесть. Мы три раза переезжали с места па место, прежде чем обосноваться в Монтгомери, в квартале «Хилл». В те времена это было весьма фешенебельное мосте, под стать судье Верховного Суда и его семье. Нарядная, шикарная улица. Все леди и джентльмены города строго обособлены от их прачек, мясников и собирателей мусора. И, все же, мама считала всех леди нашего города провинциальными. Она и сейчас такого же мнения. А вы знаете, она там живет уже более семидесяти лот...

ГОЛОС. Благодарю тебя, но я не уроженка этих мест.

ЗЕЛЬДА. Она ни за что но признает себя частицей Монтгомери.

ГОЛОС. Все, кто были внизу, стали карабкаться вверх.

ЗЕЛЬДА. Конечно же, изменился и наш светский мирок. Пришел в упадок.

ГОЛОС. Я уже сказала тебе, Зельда: все потому, что низы по­лезли наверх.

ЗЕЛЬДА. Я знаю, мама! Я знаю! (Публике). Комната Розалилды далеко от входа. Моя комната наверху, в передней части дома. Вон там. Окно выходит в сад старого Уилстона. В углу маленькая белая кровать. Вся комната белая. Белые занавески и все осталь­ное белое. Так напоминает больничную палату... (Пауза). Странно, неправда?

Помню, когда я была маленькой девочкой, я любила лежать в темноте. Аромат грушевых деревьев наполнял мою комнату. Засыпая, я слышала звуки вальса - где-то вдалеке играл оркестр.

Помню, я рано просыпалась в эти туманные утра, в эти без­возвратно ушедшие утра. Солнце красновато-желтое, похожее на огромный яркий спелый персик, свисающий с дерева, уже пробилось сквозь дымку тумана. Янтарные квадратики света падают на мою постель. А я еще сонная; у меня холодные пальцы ног, рассыпались волосы, но весь день я несу в себе ощущение бодрости и чистоты - потому что я видела, как восходит солнце.

Особенно я любила наблюдать восход в июле, на полях, где со­бирали хлопок - небо изливало красную лаву на пыльные дороги, как бы желая укрыть их своим неистовым сияньем.

У каждого места свой час. Вот Рим в зимний полдень,- солнце кажется мутноватым. Вот Париж в голубой дымке весенних сумерек. И вот лучи красного солнца пробивают себе дорогу в глубоких ущельях Нью-Йорка.

Но в 20-е годы в Монтгомери было свое особенное, только ому присущее время. Оно наступало ранним летом где-то в половине седьмого вечера, тогда на улицах, шипя и вспыхивая, зажигались фонари, а когда раскаленные шары становились черными от облепив­шей их мошкары, тогда детей звали с пыльных улиц домой, уклады­ваться спать, а взрослые садились на приступках поболтать.

Здесь есть кто-нибудь из Монтгомери? Ну хоть кто-нибудь?.. Время было тогда традицией, а прошлое - настоящим.

ГОЛОС. Зельда!

ЗЕЛЬДА. Мама?

^ ЗЕЛЬДА снова подбегает к письменному столу. Встает на него, как бы готовая к примерке платья.

О, мамочка, ты даже не представляешь, какую сенсацию вызвало в клубе мое обручальное кольцо. Поверь, мама, танец был полностью испорчен. А Люси Голдуэйт сказала Теодозии Ли, что... О, мама, я же прямо стою.

Нет, мамочка, так мне не нравится. Я хочу, чтобы оно спадало у меня с плеча - Видишь, вот так?

Оно все равно будет торчащим и пышным. У Джейн Месси такое же пышное подвенечное платье, хотя сама она еще более плоская, чем вчерашний блин.

^ Спускается со стола.

А затем я надену свой серый костюм. Серый - цвет солдат - Конфеде­рации. Сделаю себе короткую стрижку. И, надеюсь, я буду чертов­ски привлекательна!

ГОЛОС. Зельда!

^ ЗЕЛЬДА останавливается в неуверенности. Публике.

ЗЕЛЬДА. У меня такое чувство, будто бы я иду по канату, а любовь Скотта - это зонтик, который помогает мне сохранить ба­ланс.

^ Медленно идет к рампе.

Я получила от папы свадебный подарок - поездку на Север штата. Вообще-то они с мамой не хотели, чтобы я выходила замуж. Они даже обрадовались, что свадьба состоялась в Нью-Йорке, потому что Скотт - ирландский католик. Они считали, что католический ритуал не вызовет восторга в нашем городе. Кроме того, папе не нравился Скотт, потому что он бросил Принстонский университет, был пьянчугой и янки. Когда папа провожал меня в Нью-Йорк, он выглядел таким красавцем...

ГОЛОС. До свиданья, девочка.

ЗЕЛЬДА. Я боялась, что расплачусь. (Пауза). До свиданья, папа... (Зрителям). И поезд навсегда увез меня из этой Страны Теней.

^ Меняется свет.

ЗЕЛЬДА дергает себя за рукав.

Откуда на мне эта старая уродливая тряпка? Это просто какой-то мешок из дерюги. Где все мои туалеты? (Пауза). О... Конечно, они все забрали. У меня всегда было столько красивых вещей с ярлыка­ми знаменитейших фирм. Все унесла сиделка Хольцхаузен. По распо­ряжению доктора Кэррола.

Ну, ладно. Я набрала лишние килограммы, и мои старые платья мне стали малы. Посмотрите на эти бедра. Меня догнал пожилой возраст со всеми его изъянами. Лечение инсулином прибавило двад­цать лишних фунтов. Весьма досадно!

Это платье прислала мне мама. Она заказала его очень давно. Вы скажете, что ему чуточку недостает шика. Но оно годится на все случаи жизни, требующие скромности. Я ношу его очень давно, и оно уже три раза входило в моду.

^ Снова достает вязанье.

Наконец-то у меня будет смена гардероба, вот как закончу эту препротивную юбку. Она огромная. Пожалуй, я подарю ее сиделке Хольцхаузен. Сиделка Хольцхаузен - образец прусской тупости. Она не улавливает нюансов.

Зимой она носит жакет из какого-то невообразимого меха. В сырую погоду от него несет запахом дикого зверя. Но она уве­ряет, что это немецкая норка. Посмотрите сами. Если это немец­кая норка - то это наверняка псевдоним водяной крысы, живущей в темном лесу. (Подражает немецкому акценту сестры Хольцхаузен).

«Фрау Фицджеральд, я должна всю свою жизнь работать. Я не роди­лась, как некоторые, с серебряной ложкой во рту. (Публике). И очень жаль, потому что в ее ртище уместилось бы несколько серебряных ложек (по-нем).

^ ЗЕЛЬДА подходит к авансцене, в полоборота публике.

Скажите, вы когда-нибудь читали первый роман моего мужа? Я всех это спрашиваю, потому что многие не помнят. Но я-то помню. «ПО ЭТУ СТОРОНУ РАЯ»... С выходом его в свет началась сказка моей жизни. А затем последовали всякие сумасбродства, брызги шампанского, бархатные ночи.

Фрэнсис - Фрэнсис - Скотт - Скотт - Фицджоральд - Фицдже­ральд. (Делает реверанс).

И мисс Никто из Алабамы. Я оказалась той маленькой рыбешкой, которая плавает под акулой и нагло питается ее отбросами. Так вот оно и было. Жизнь прошла надо мной подобно плотной густой тени, и я с восторгом заглатывала все, что капало на меня. И я любила его. Я любила Скотта. Без него все станови­лось бесцветным и жалким. Я плыла в кильватере его мыслей. Я растворялась в его образе.

^ В романтическом порыве вспоминает юного Скотта.

Впервые мы встретились с ним месяц спустя после моего окончания гимназии. Он был старшим лейтенантом Шестьдесят Седьмого пехот­ного полка. Я увидала его в дальнем конце бального зала, он стоял, наблюдая за тем, как я танцевала вальс с Томи Ли Калпеппером.

Я помню каждое мягкое пятнышко света, которое оттеняло аристократические черты его лица. Он был так красив, как не подобает мужчине: фиалковые глаза, темные ресницы, прямой нос и чувствен­ный рот. В мягком свете его волосы приобретали какой-то золотисто-зеленый оттенок. Такой мужской красоты я прежде никогда не встречала. Он был слегка навеселе и пребывал в состоянии эйфории.

^ Молодая ЗЕЛЬДА говорит с южным акцентом своему партнеру.

Прости меня, Томми Ли. (Публике). То была божественная ночь, пол­ная неуловимых таинств. Все в этом зале сулило надежды.

^ Издалека доносится лирическая мелодия. ЗЕЛЬДА мечтатель­но танцует.

Мне казалось, что я бесплотна: словно призрак я скользнула в его открытые объятья, - нас никто не представил друг другу - но какая-то нежная, неодолимая сила властно притянула меня к нему и заклю­чила в его объятьях. Казалось, что за спиной у него крылья, которые держали его в воздухе в состоянии некоего экстаза. Я подумала, быть может, он обладал таинственным даром летать, а танцевал лишь отдавая дань приличиям. Со скромностью подвыпившего человека он прошептал мне на ухо свое имя.

^ ЗЕЛЬДА кокетливо, Скотту.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд? Какое замечательное имя. Не родствен­ник ли вы тому Фрэнсису Скотту Кею, написавшему ужасную песню, которую никто не поет?

О, так вы родственник? Не обижайтесь, лейтенант, но я надеюсь; что эта песня никогда но станет нашим национальным гимном. А вам она нравится? Да, неужели?

Снова прежняя ЗЕЛЬДА. Публике.

Танцевать с ним, прижавшись к нему,.. мое лицо касалось его уха и туго накрахмаленного армейского воротничка... Скотт - такой чистый, нетронутый, неотразимый - золотой бог. Скотт, мой дорогой, у нас было все, у нас был рай, но мы сами его погубили.

^ Краткая пауза. Снова молодая ЗЕЛЬДА, Скотту.

Мое имя? Зельда Сэйр. Зель-да. Меня назвали по имени одной цы­ганки - королевы из романа, который читала мама перед тем, как я появилась на свет... (Прежняя ЗЕЛЬДА). Мы были отчаянно влюб­лены друг в друга. А такая любовь влечет за собой несчастную жизнь. (СКОТТУ). Почему ты на мне женился? (Отвечает за него). Потому что ты понимала, что жизнь - это нечто серьезное. (СКОТТУ). Нечто серьезное? (Публике). Это я понимала? (СКОТТУ). Как же так, мой милый дуралей? Ты ведь всех своих героинь списал с меня, изобразив их эгоистками и легкомысленными кокетками. Во мне нет ни одной серьезной клеточки. А ты помнишь?.. наши.. (с тоской вспоминает) безумные эскапады в первый год нашей жизни в Нью-Йорке - стоял жаркий летний ве­чер - я прокатилась на крыше такси вдоль Пятой Авеню. А как я прыгнула в вечернем туалете в городской фонтан? (СКОТТУ). Ты пом­нишь это, Скотт? (Публике). Мы с ним откалывали такие номера. Иногда я ехала на капоте автомобиля, а он на крыше...

^ Звуки струнного оркестра, исполняющего музыку Винсента Юменса.

Винсент Юменс писал музыку для тех сумеречных послевоенных вече­ров. Они незабываемы. Они висели над городом темной синевой.

В барах мы напивались до чертиков. Мы купили «роллс-ройс» с такой легкостью, будто покупали почтовую марку. Я села за руль, и мы помчались домой в Лонг- Айленд, нарушая все правила, а Скотт горланил во все горло песенку: «Кто укусит твою шейку, когда у меня уже не будет зубов?»

Вот тогда-то он начал писать своего ‘’ГЭТСБИ». На этот роман у него ушло два года. А я тем временем очнулась от комплекса неполноценности, коротко постригла волосы и утратила свой южный акцент.

^ Закуривает сигарету, постепенно входя в образ кокетки, какой была в молодости.

И я пошла в наступление. Я флиртовала, потому что это доставляло мне удовольствие. Я надевала облегающий купальный костюм телесного цвета, потому что у меня была прекрасная фигура. Я пудрилась и красилась, потому что это мне было совсем не нужно. Вы не пове­рите, но женщины в картине Ботичелли «Весна» мне казались уро­дами, так как они не походили на девиц из варьете «Зигфельд Фоллиз».

А наш «роллс»? (Пауза). После того, как я вымыла его шлан­гом, мы вернули его обратно. Все наши бурные вечеринки стали то­мительно-однообразными. Доротти Паркер однажды о нас сказала: «По­ведение, нарочито вызывающее, чтобы шокировать публику». (Отпи­вает из стакана). Больше мы ее не позовем.

^ Сидя на приставном столике, просматривает список.

Давай-ка подумаем, кого же нам пригласить. (Пауза). Супружескую чету Кэлвин Кулиджей, да конечно. Голую девушку из рекламного шоу Ёрла Кэррола. Архиепископа Нью-Йорка. О - да, еще Таллулу Бэнкхед. Такие милые простые люди, и все друг друга так хорошо знают.

Однажды мы поехали в Лондон посмотреть туман, но вместо этого мы увидали Таллулу. (Поднимает стакан). За здоровье молодой прожигательницы жизни, которая наконец состарилась. Однако ей удалось избежать пло­хого конца, какой ей прочили, она закончила тем же, что и другие легкомысленные девицы «века джаза» - они ушли в семейную жизнь с ее монотонным бытом, с ее условностями, с ее мучительной обязанностью рожать детей.

^ Она ужо изрядно выпила.

А мне наплевать на условности. Молодость в друзьях не нуждается. Ей нужны оравы людей. Но все свои чувства я переживаю в одиноче­стве. Вот что характерно для веселой кокетки, но я не позволю миру меня придушить. Карабкайся наверх и живи в свое удовольст­вие. Пусть расплата будет тяжелой - ну и черт с ней!

^ Шатаясь, подходит к рампе.

Даю слово, если моя заблудшая душа будет умирать и просить хлеба, я буду есть камень, ни о чем не сожалея и ни в чем не раскаиваясь. Важно только одно: бери, что хочешь и когда хочешь. .. Скотт!

^ Направляется к двери в глубине сцены. справа, открывает дверь, зовет Скотта.

Пожалуйста, иди сюда и помоги мне дать интервью. У нас здесь джентльмен из журнала «Курьер». (Журналисту, обольстительно в стиле красавицы Юга). Интервью обо мне, столь незначительной личности? Я самостоятельно никогда не давала интервью. Так что же мы делаем? Ответ должен быть очень формальным?

Ах, нет? Хорошо.

^ Садится на угол письменного стола. Репортер в качалке.

Как я готовлю мужу завтрак? (Пауза). Сначала я посмотрю, есть ли у нас бэкон. Если да, - то я спрошу у кухарки, на какой сковоро­де его поджарить. Затем я спрошу у нее, есть ли у нас яйца. Если — да, я попрошу ее сделать омлет. Гренки я и не пытаюсь поджарить, потому что они тут же подгорают.

Занимаюсь ли спортом? Да, я начала играть в гольф. Играю точ­но так же, как Людовик Х1У, накачавшись, как он, вином, много жульничаю и хожу, как он, на высоких каблуках.

А вот этого я не знаю. (Обращается к Скотту за сценой). Скотт! Репортер спрашивает: что мы предпочитаем - большую семью или маленькую? (Репортеру). Все-таки, большую. Чтобы дать детям возможность стать тем, кем они хотят, чтобы родители не угнетали бы их чрезмерной опекой. Вы меня понимаете?

Да, я написала три рассказа. То есть, я хотела сказать, что я сейчас их пишу. Но у меня уже готовы несколько статей для жур­налов. Я люблю писать. Знаете, я как-то попросила мужа придумать конец к одному моему рассказу, но он отказался. А почему? Он ска­зал, что все мои рассказы написаны задом наперед, что все они начинаются с конца. (Скотту). Да, ты так сказал!

^ Репортеру, конфиденциально.

Вам это может показаться странным, но в последнем романе мужа я нашла отрывки из своего старого дневника, который после нашей свадьбы исчез самым таинственным образом. А также и письма, кото­рые я ему писала. Очевидно, наш мистер Фицджеральд считает, что плагиат начинается дома.

О да, конечно. Я так скучаю по своему Монтгомери. (Скотту). Скотт, а куда делась телеграмма от Элеоноры?

^ Находит ее на столе.

О, бог мой, ведь я же на ней сижу. (Репортеру). Вот вы только послушайте: (Читает). «Дорогая Зельда, скорее приезжай домой, так как некому танцевать чарльстон на ступеньках здания суда. Точка. Ради спасения нашего дорогого старого Монтгомери, скорее возвращайся домой. Точка». (Скотту). Скотт, а где Роберт? Почему он еще не принес нам выпить? (Репортеру). Извините, пожалуйста. (Зовет). Роберт! (Скотту). Разве у него сегодня выходной? Я что-то не помню. (Кричит). Роберт! (Репортеру). Роберт - наш дворец­кий. Вероятно у него сейчас урок, - он учится играть на саксофоне

^ Открывает дверь слева, в комнату врывается сноп осле­пительного света. Резко звенит колокол.

Роберт! ( В ужасе затыкает уши). А я вам что говорила?

Захлопывает дверь, подходит к столу, гасит сигарету.

Он учится играть на саксофоне? Нет, нет, а что перед этим? «Бе­ри что хочешь и когда хочешь»? О, боже, неужели я сама когда-нибудь этому верила? (Публике). Почему - почему у меня бы­вает такая странная потеря ориентации? Как мне бы хотелось снова ехать вместе со Скоттом на крыше нью-йоркского такси, немного навеселе, а сами моложе самой молодости. О, господи, какая от­чаянная тоска, как хочется вернуть молодость. Какая это мука!

Себе я говорила: «Зельда, ты сможешь продержаться еще лет пять. Ты будешь еще хороша. Нужно по крайней мере добрых лет тридцать, чтобы женщина утратила свою красоту и очарование.»

Рыдает.

Нет, я была неправа. Посмотрите на меня! Блистательная миссис Скотт Финджеральд. Отчасти я даже рада, что Скотт умер. Я не хо­тела, чтобы он увидел, как я старею и становлюсь такой скучной. Горе иссушило мои глаза. Меня душевно и физически мучают проти­воречия, но не могу припомнить - о чем все это. Мне хочется най­ти какую-нибудь точку опоры и сказать: «Вот это настоящее. Вот это часть моей жизни, и то, что со мной было, - стало частью моих воспоминаний».

Я помню один свой взрыв. Это случилось, когда Скотт валял дурака с Айседорой Дункан. Мы ужинали в городишке Сент-Пол-де Венс в горах над Ниццой, с нами были Джеральд и Сара Мёрфи - по­жалуй, это были наши самые преданные в жизни друзья.

Айседора Дункан сидела рядом за столиком. Понимаете, ей было только сорок шесть, а выглядела она совершенной старухой.

Очень отяжелела. Волосы крашеные, фиолетовые в тон платью. Она была просто смешна. А подле нее увивались три желторотых юнца.

И неожиданно Скотт бросился перед ней на колени, словно мальчишка-балетоман. Если бы вы на них посмотрели! Она склони­лась над ним, поцеловала его в лоб, потрепала его волосы: «Мой центурион, - сказала она. - Мой прекрасный, храбрый центурион». Вот старая кляча!

Но когда она пригласила его зайти позднее к ней в комнату, вы знаете, что я сделала? Я встала на стол (Встает на маленький столик). и прыгнула прямо через голову Джеральда на лестницу. Мои юбки так и разлетелись! (ЗЕЛЬДА неловко прыгает со стола, смеется). Бедная Айседора! Конечно, я ее переплюнула. Правда, я ободрала обе коленки, но это было зрелище!

^ Заразительно смоется, прыгает как ребенок. Останав­ливается, чего-то испугавшись, подбегает к рампе.

Где я?

Потрясенная садится в качалку.

Зельда, твое время уходит. А мне кажется, будто бы я только что родилась. Вот что я сейчас чувствую. Родилась без семьи, без уютного дома, не зная - бунтовать мне или покоряться. (Ма­тери). Мама, а какая я была маленькой?

ГОЛОС. Хорошей. Все мои дети были хорошими.

ЗЕЛЬДА. Нет, мама, я не о том. Я четко не представляю себе, какая же я была. Мне кажется, что я была просто никем и я до сих пор не знаю, стала ли я собой или я все еще никто. Плакала ли я по ночам, раздражала ли вас, хотели вы с папой, чтобы я умерла?

ГОЛОС. Зельда, что за вздор! Все мои дети были такие милашки.

ЗЕЛЬДА. Мама, о других не хочу ничего слышать. Я хочу толь­ко узнать о себе. Миссис Кэвэноу постоянно твердила, что она никогда в жизни своей не видела более несносной девчонки, чем я. Это правда?

ГОЛОС. Ее маленькая Клара была косолапой и косоглазой. Вы­литый отец. Джесси Кэвэноу просто завидовала.

ЗЕЛЬДА. Но все же, мама, какая я была?

ГОЛОС. Ты была сущей мечтой, ангелочком, Зельда. Все мои де­ти были особенными.

ЗЕЛЬДА. Спасибо, мамочка. (Публике). Розалинда говорит, что я была маминой любимицей. Мама не отлучала меня от груди до тех пор, пока я не смогла перегрызть куриную косточку.

^ Часы пробили три.

О, доктор Кэррол сейчас придет, чтобы провести со мной небольшой разговор по душам. Уверена, он считает меня неизлечимо больной. Да, да. Это именно так.

^ Отодвигает качалку вглубь сцены. Прячет папку под по­душку на стуле и на нее садится.

Не надо было мне тайком брать эту папку, чтобы все узнать. А я и так все знаю по его виду. По его глазам.

^ Встает, направляет лампу прямо на свой стул. Снова садится, яркий свет падает ей в лицо.

- немигающий свет кобры.

Подходит на цыпочках к двери слева, прислушивается. Осторожно открывает дверь. Отступает, пораженная ослепительным светом.

Доктор Кэррол! (Растерянно). Доктор Кэррол, вы говорили с моей мамой? Я хочу поехать на Пасху домой. (Закрывает дверь). Да, я плохо спала. Вы говорили с мамой? Я знаю, она хочет, чтобы я приехала домой. Вы только ей позвоните. Понимаете, мама стареет. Мне страшно подумать, что в этом году она еще постареет на целый год Мне так грустно. Мне так...(Всхлипывает, садится). Мне... да... да... (Устало закрывает глаза, считает). 100, 99... Клянусь богом, психиат­рия хуже всякого колдовства... 98... Она создает иллюзию надеж­ды, когда надежды нет... 97... Я сама себе кажусь такой стран­ной. Смотрю в окно и вижу людей, копошащихся как муравьи в бу­тылке, и я теряю контроль над собой... Какой абсурд, какая поте­ря времени. Я не могу отчетливо представить себя в прошлом, как бы я не старалась... 89... Я кидаю все в одну большую кучу, ко­торую я называю прошлым.

ГОЛОС. Продолжайте, миссис Фицджеральд.

ЗЕЛЬДА. Боже милостивый, как я ненавижу этот голос. (Пауза). Предупреждаю, что это будет рассказ о безграничном одиночестве.

ГОЛОС. Говорите все, что вспомните.

ЗЕЛЬДА. О, да... хорошо. Мы жили с мужем в большом доме на берегу реки. В Уилмингтоне.

^ Останавливается. Внезапно на нее подействовала обста­новка. Открывает глаза, испуганно вскакивает.

Погодите, одну минуту. Это не Уилмингтон. Так где же я?

ГОЛОС. Успокойтесь. Все идет хорошо.

ЗЕЛЬДА. Но где же я? О черт побери! (Садится). Ох, Эллерсли. Да, Эллерсли. На берегу Делавара. И в нашу сторону дул ветер с реки. Место было пыльное. Иногда, не так уж часто, мы делали всякие глупости. И все же, мы были счастливы. Правда, мы как-то даже и не задумывались - счастливы мы или нет. Возможно нам ка­залось, что счастье это нечто особенное.

^ Выпрямляется, охваченная внезапным воспоминанием.

Доктор Кэррол, вы видите эти украшения. Мы вынимаем их каждый год, с тех пор, когда я была девочкой.

ГОЛОС. Какие украшения?

ЗЕЛЬДА. Закройте глаза, доктор Кэррол, быть может тогда вы их увидите. Елочные украшения, что же еще? Быть может нам поме­няться местами?

ГОЛОС. Опишите их.

ЗЕЛЬДА. Райские птички со стеклянными хвостиками спиралькой. И те маленькие серебряные колокольчики, которые всю ночь звене­ли сами по себе.

^ Проходит за спинку стула. Мы слышим звук разбивающейся игрушки.

О, нет. (Пауза). Вы знаете, однажды, когда я вошла в зал на Рож­дественский котильон, все дворецкие и лакеи засуетились, стали порхать вокруг меня словно снежинки ранней зимой. И я спросила себя: почему я вдруг оказалась в центре внимания общества? Неужели потому, что теперь миссис Фрэнсис Скотт Фицджеральд?

Одна ехидная старая дама во время котильона сказала: «Как я понимаю, она всего навсего лишь хитрая маленькая кокетка, но ушки у нее на макушке».

То было Рождество прошлого. Я это помню. Была у нас служанка Мари, замечательная девушка - негритянка. Высокая и неуклюжая. Она смеялась и танцевала босиком вокруг елки на осколках елоч­ных украшений. Казалось, она даже этого не замечала. Вот сила воли!

А еще был Филипп. (Пауза). Филипп? (Пауза). Скотт подцепил его в одном из спортивных залов Парижа; хотя я была против, он привез его к нам домой в Америку как шофера и своего собутыль­ника. Очевидно, в Делаваре трудно было найти шофера. Все они работали на Конгресс.

Филипп - парижский боксер и шофер такси, он хотел управлять нашим домом, как своим такси. Он всег