Реферат: Теория ригидных десигнаторов в аналитической философии языка
Теорияригидных десигнаторов в традиции аналитической философии представлена висследованиях С. Крипке [1] и Д. Фоллесдаля [2, 3]. В этой статье я будуобсуждать то, что высказывает в защиту ригидных десигнаторов Фоллесдаль (хотявведению самого термина «ригидный десигнатор» традиция обязанаКрипке), так как именно этот мыслитель рассматривает преимущества данной теориив сравнении с семантическим проектом Г. Фреге (почему здесь важно обращение кФреге будет сказано ниже).
Втрадиции аналитической философии Фреге предстает, прежде всего, как автортрехчленной семантики: знак — смысл — референт [4], в соответствии с которойлюбой объект фиксируется в языке (а значит, для Фреге, и в познании)посредством смысла. Собственное имя отсылает к объекту не напрямую, а черезспецифическую медиальную структуру, которая задает способ данности этогообъекта в познании. Смысл же как та самая медиальная структура раскрывается вдефиниторной дескрипции*, с которой мы собираемся соотнести данное имя. Так,например, имя «Аристотель» еще не обозначает ничего, без того, чтобымы раскрыли смысл именуемого в данной ситуации объекта. Этот смысл мы задаем вдескрипции, говоря, что употребляем имя «Аристотель» в смысле«Ученик Платона». Данное имя может изменить свой смысл, например,«Учитель Александра Македонского» и тогда тот же самый объект будетоткрыт для познающего с какой-то другой стороны. Такая семантическая ситуация,считает Фреге, имеет принципиально всеобщий характер: имя всегда указывает наобъект посредством смысла, а значит какой-либо объект никогда не дан«сразу целиком», «как он есть в себе», но только лишьсоразмерно нашему способу внимания к нему, способу нашего представления этогообъекта с какой-то определенной позиции (именно здесь обнаруживаетсясвоеобразный «лингвистический трансцендентализм» Фреге, позволяющийусмотреть корреляции данной семантики с феноменологией Гуссерля, что и былосделано впоследствии некоторыми историками философии ХХ века [5]).
Такаясемантическая концепция позволяла разрешить, по крайней мере, две проблемы.Первая связана с так называемой «загадкой тождества» [ the puzzle ofidentity ], как это называют некоторые интерпретаторы Фреге [6. 384]. Здесьудалось объяснить информативность высказывания «а есть б» посравнению с тождеством «а есть а», при условии, что «а» и«б» имеют один и тот же референт. Информативность как раз и задаетсяименно смысловым различием членов данного высказывания. Вторая проблема быласвязана с «референциально пустыми» именами. Если нет ничего в мире,что соответствовало бы имени «Гамлет» (а для Фгеге, референт — этореально существующий, или существовавший в мировой истории объект), то почемумы способны осмысленно использовать это имя в своей речи? Только потому, чтоэто имя может быть наделено смыслом, выраженным, например, в дескрипции«Принц Датский» (смысл может быть и другим), и потому, что предложенияязыка допускают в качестве своих членов, в том числе, и не имеющие референтоввыражения, лишь бы они имели смысл. Тем самым, за счет концепции смыслаобъясняются многочисленные «виртуальные» модусы нашей речи — мыспособны говорить о мире смыслов, который вообще никак не«дублируется» миром действительно существующих объектов (т. е.референтов в понимании Фреге).
Собственныеимена, исходя из вышеизложенного, как некие «устойчивые знаки»(ригидные десигнаторы), призванные напрямую обращаться к референту, такимобразом, иллюзорны. Фреге и его последователи [7] склонны относится ксобственным именам лишь как к заместителям дефиниторных дескрипций,раскрывающих смысл имени и, тем самым, осуществляющих референциальное отношениек объекту. Нет имени, которое бы как-то перманентно «держало присебе» объект сквозь череду изменяющихся смыслов. Тождественность именииллюзорна, всегда нужно иметь в виду этот «шлейф» смыслов, которыепреобразуют само имя. Какова же тогда функция имен в языке, зачем они здесь?Для экономии речи — таков ответ фрегеанцев. Имя — это своего рода«свернутая дескрипция». Когда мы произносим: «Мехико», тона самом деле имеем в виду «столица Мексики». Сама дескрипцияговорящим чаще всего открыто не презентируется, в надежде на коммуникативнуюочевидность данного речевого сокращения, однако именно она играет здесьопределяющую роль для прояснения смысла произносимого. Кстати, такая экономияречи нередко является источником непонимания определенных смысловых нюансов:слушающий меня связывает с именем «Мехико» смысл, выражаемый вдескрипциях «столица Мексики» и «самый красивый город вмире», тогда как я употребляю это имя, в смысле, выражаемом в дескрипциях«столица Мексики» и «большой и грязный город». Поэтому речьбудет тем более точна и прозрачна для понимания, чем чаще мы будем«разворачивать», спрятанные за именами дескрипции. Имена в такойсемантике, в пределе, должны исчезать совсем, и все потому, что они не несуткакой-либо собственной семантической функции, выполняя только, так сказать, вспомогательнуюработу в языке.
Теорияригидных десигнаторов пытается оправдать присутствие собственных имен.Фоллесдаль считает, что имена, в противовес Фреге, имеют собственнуюсемантическую функцию, их работа не может быть сведена только лишь к«зашифровыванию» дескрипций. И дело здесь вот в чем.
Имена,за счет того, что выполняют транзитивные референциальные отношения, т. е.обращаются к именуемому объекту напрямую, в обход разнообразного смысловогонюансирования, позволяют удерживать устойчивость, «космичность» мира.Имя фиксирует взгляд познающего, сохраняет для него тождественностьобсуждаемого объекта сквозь череду текущих смысловых «оттенков»,которыми, обычно, наполняется наше референциальное отношение. Если бы имявыполняло только функцию минимизации речи, как думал Фреге, то мир попросту«поплыл» бы перед нашим взором. Мы не смогли бы определить, относятсяли две различные дефиниторные дескрипции, нюансирующие смысл, к одному и томуже объекту или нет. Каждая новая дескрипция, каждый новый смысл были бы «вправе настаивать» на том, что они обращаются к своему собственномуобъекту, отличному от других. Поэтому тем фактом, что объекты «невваливаются» в наше восприятие некой хаотичной лавиной, в которой спустямгновение уже трудно различить, на что было обращено наше внимание ранее, а,напротив, присутствуют в целости и порядке, мы обязаны особой семантическойфункции ригидных десигнаторов.
Потребностьв именах в нашей речи будет тем выше, чем большим количеством смысловых нюансов«обрастает» воспринимаемый объект. Иногда, когда для фиксации объектанам достаточно лишь одной «смысловой фигуры», мы способныдовольствоваться самой дефиниторной дескрипцией, не прибегая к помощи ригидныхдесигнаторов. Фоллесдаль приводит здесь следующий пример: ": дескрипция«баланс моего банковского счета», в свою очередь, фокусируется наединственном свойстве своего объекта, в котором мы заинтересованы, а именно втом, что это есть баланс моего счета. Это свойство кочует от объекта к объектуи у нас нет более пристального и устойчивого интереса к любому из них. Если яправ, то для нас вполне естественно не вводить имени для этой дескрипции. Мымогли бы дать ей имя, например, «Любимый», но это было бы как раз имялени, оно не являлось бы действительным сингулярным термином [так авторобозначает то, что Крипке называл ригидным десигнатором — В. Л.], но лишьпопыткой выглядеть привлекательнее" [3. 234]. То есть поскольку данныйобъект интересует нас только в одном единственном смысловом аспекте, постолькумы осуществляем референциальное отношение самим этим смыслом, не опасаясь приэтом «потерять из виду» данный объект. Напротив, считает Фоллесдаль,такой объект, который мы обозначаем через дескрипцию «человек вочках», тем настойчивее будет требовать для себя собственного имени, чемпристальнее ": мы заинтересованы в человеке и хотим узнать о ней или о немпобольше, кроме того, что человек с очками или без, а именно как она или онизменяются день ото дня" [3. 234]. То есть любой человек, как объектнашего внимания, допускает по отношению к себе чрезвычайно многообразноесмысловое нюансирование и потому мы нуждаемся в том, чтобы сохранитьтождественность этого объекта по мере формирования различных дефиниторныхдескрипций. Имя позволит воссоединить в единое референциальное отношение этот«веер» дескрипций и, тем самым, стабилизировать наше внимание.
Однакои при использовании ригидных десигнаторов мы не защищены от«расфокусировки» нашего познающего взора. По крайней мере, на уровнекоммуникации это случается не редко. Мы ошибаемся в нашем понимании говорящегоне только относительно смысловых фигур его речи, относящихся, тем не менее, кодному объекту, как в случае с «Мехико», но и касаемо самогореферента. Я могу предполагать, что имя «Сократ» отсылает к определенномучеловеку, тогда как оказывается, что вступивший со мной в коммуникациюобозначает им свою собаку. Фоллесдаль отдает себе отчет и в этих тонкостяхфункционирования языка и потому делает чуть более «скромное»заявление относительно роли ригидных десигнаторов в нашем познании:«Ригидность или действительность, как мне представляется, не являетсянесовместимой с таким референциальным сдвигом [наиболее простой пример сдвига:имя „Сократ“ — В. Л.]. Вместо этого, я вижу ригидность как идеал, какчто-то похожее на кантианскую регулятивную идею, которая предписывает тотспособ, каким мы должны использовать язык, говоря о мире. В нашем использованииимен и других действительных сингулярных терминов существует нормативнаяпотребность в наилучшем удержании следа референции» [3. 236]. Именно этанормативная потребность «идти по следу» референта, несмотря навозникающие фактические сбои, предохраняет познаваемый мир от хаотичнойбезликости, позволяет нам видеть вещи.
Ивсе же, обращаясь к опыту, мы можем заметить, что далеко не всегда используемсобственные имена там, где, казалось бы, следуя рассматриваемой теории, должныих использовать. Мы не именуем «неодушевленные» объекты, хотясмысловое нюансирование по поводу них мы можем осуществлять ничуть не менееинтенсивно, по сравнению с теми объектами, которым мы приписываем имена.Разрешение такого затруднения можно видеть в следующем. Логическим свойствомригидности обладают не только собственные имена, но и местоимения. В отношении«неодушевленных» объектов, для удержания определенности нашеговнимания мы как раз и используем их. Однако данные языковые выражения имеют ещеболее «шаткие» референциальные отношения, нежели собственные имена.Местоимение способно удерживать без ошибок референт только в узком контексте.Когда я произношу «это», указывая на стол в аудитории, то находящиесяв данном помещении люди без труда осуществят необходимую референциальнуюфиксацию. При этом, в дальнейшем я могу производить разнообразные смысловыенюансирования этого объекта, обсуждая его цвет, материал, из которого онсделан, его форму, его предназначение и т. д., не опасаясь того, что слушающиеменя «потеряются» в реферировании. Но все это лучше делать именно вэтом, четко заданном контексте — здесь и сейчас, в этой аудитории. Чем более «размыт»контекст, тем неустойчивее референциальная фиксация местоимения. Тем не менее,остается в силе главное: даже если мы опрометчиво совершаем неправомерныйреференциальный сдвиг, мы все равно мотвированы к тому, чтобы совершитькакую-либо фиксацию, т. е. сама потребность устойчивого членения мираприсутствует в нас вне зависимости от наших ошибок.
Мнепредставляется, что концептуализация референта у Фоллесдаля претерпеваетзначительные изменения в сравнении со взглядами Фреге. Особенно отчетливо этовидно в том случае, если мы обратимся к «виртуальным» именам.«Гамлет» для Фреге вообще не имеет референта, так как последнийпонимается предельно натуралистично, как нечто такое, что имеет действительное,автономное по отношению к субъективности, существование. И хотя смысл по Фрегетоже внесубъективен (а имя «Гамлет» обладает как раз смыслом), тем неменее, он допускает по отношению к себе проникновение субъективности в актахмышления, чего не скажешь о референте, который, без каких-либо оговорок,признается «внешней» реальностью. Имя «Гамлет» не имеетреферента, поскольку Гамлет — это «вымышленный» персонаж. В миресамосущих вещей — референтов ничего подобного нет и никогда не было. Гамлет — персонаж из мира смыслов, которому в мире вещей нельзя найти никакого соответствия.Так для Фреге. У Фоллесдаля же имеет место совсем другая интерпретация.Поскольку имя «Гамлет» допускает к себе многообразные способысмыслового нюансирования, например, в таких дескрипциях, как «принцДатский», «друг Горацио», постольку, принимая в расчет теориюригидных десигнаторов, необходим референт, к которому бы отсылало это имя, икоторый «стягивал» бы на себе различные смыслы, удерживая втождественности то, «о чем» все они «помышляются».Референт, таким образом, «виртуализируется». Этот концепт призванобозначать уже не «внешнюю» реальность, а, скорее, некую«сердцевину» смыслов, вокруг которой располагается смысловоемногообразие. Поэтому, если смотреть с позиции Фреге, то референт Фоллесдаля — это тот же смысл, точнее, некая «ось» в сфере смысловых спецификаций,которая ранее просто не была тематизирована. Референт Фоллесдаля имеет ту жетрансцендентальную характеристику, что и фрегевский смысл — он присутствует вполе внимания, в независимости от решения вопроса о действительном существованииили несуществовании того, к чему это внимание обращено.
Тщательноесравнение семантических проектов Фоллесдаля и Фреге мне представляется уместнымздесь потому, что семантика Фреге, в свою очередь, нередко соотносиласьисториками философии ХХ века с теорией сознания, разработанной Э. Гуссерлем вфеноменологии. Если это можно сделать в отношении Фреге, то, как кажется, исемантика Фоллесдаля может допустить к себе такое сравнение, которое обещаетбыть не безынтересным.
СмыслФреге в лингвистической сфере соответствует тому, что при исследованиифункционирования сознания Гуссерль называл сначала интенциональной сущностью,интенциональным предметом [8], а позже ноэмой [9]. Ноэма имеет ту же, что ифрегевский смысл, трансцендентальную характеристику: это особый медиальныйпредмет, при рассмотрении которого не ставится вопрос о том существует ли насамом деле обсуждаемое. Этот предмет всегда причастен самому сознанию, являетсяимманентным по отношению к нему. Именно поэтому различные структурныесочленения ноэм феноменология может, без какого-либо ущерба для себя,прослеживать и в таких модусах сознания, которые не соотносятся напрямую с«реальным» миром: воображение в противовес восприятию.
Фрегевскийреферент, напротив, похож, скорее, на то, что Гуссерль «выносит заскобки» при проведении редукции: это вещь трансцендентного мира, имеющаяоснования своего бытия в себе, помимо конститутивной работы сознания. Такиереференты составляют мир естественной установки, который феноменология всегдасилилась преодолеть. Поэтому, при переводе феноменологического исследования всферу семантики языка, референт должен оказаться «выключенным» издескрипций.
Совсеминое положение дел возникает в семантике Фоллесдаля. Поскольку«виртуализированный» референт, как сказано выше, представляет собой,скорее, некую «сердцевину» фрегевского смысла, постольку, присравнении этого семантического проекта с теорией сознания Гуссерля, такойреферент сохраняет за собой место в области имманентного и оказываетсярелевантным феноменологии. Референт Фоллесдаля соотносим, скорее, с тем, чтоГуссерль называл «ноэматическим ядром». Ядро ноэмы есть устойчивое,далее неразложимое образование, некая точка «Х», еще «необросшая» смыслами. Функция этого «Х» состоит в том, чтобыобеспечивать стабильность интендирования, удерживать в тождественности своегорода «стержень», на который будут «нанизываться» различныесмысловые фигуры, возникающие в процессе конститутивной работы сознания. Ноэманепрестанно пополняет свое содержание за счет конститутивного нюансирования,которое совершают интенциональные акты, однако при этом она остается «самасобой», неким самотождественным образованием. Сознание не ведет себя так,что в во время возникновения следующего смыслового нюанса оно уже «забыло»то, к чему это нюансирование следует отнести. Видно, что все это очень похожена то, какую функцию приписывал референту Фоллесдаль в своей семантике.
Почемусознание вообще ведет себя подобным образом? Откуда возникает потребностьчленить мир на определенные устойчивые образования, а не наоборот, стремиться кабсолютной рассеянности, теряя из вида что-либо в качестве данного? Гуссерль неотвечает на эти вопросы. Для него все это представляет первейшую, далее неопрашиваемую очевидность, некую фатальную фактичность, с которой сталкиваетсярефлексия.
Желаемуюясность может внести анализ языка. Правда, лишь в том случае, если последнему,в противовес тому, какой статус имел язык в гуссерлевской феноменологии, будетпридано «трансцендентальное измерение». Тогда по отношению к феноменологиизазвучат «витгенштейновские вопросы»: Что если опыт мирадетерминирован логикой языка? Что если именно логические ресурсы языка задаютграницы функционирования сознания, размечают его «жизненноепространство», диктуют ему определенный спектр возможностей? Что еслилогическое свойство ригидности имен и есть тот «трансцендентальныйисток», из которого вырастает описанная выше фактичность сознания, вкоторую «упирается» рефлексия? Ригидный десигнатор, при такомтрансценденталистском истолковании, — это не какая-то частная вещь в мире, это,скорее, то, посредством чего какая-либо вещь может быть зафиксирована винтенции в качестве вещи, т. е. в качестве устойчивого смыслового образования.
Еслик высказанной выше гипотезе отнестись серьезно, то стратегия компаративногоанализа результатов исследований феноменологии и аналитической философии языкакажется весьма продуктивной. Можно заметить, что некоторые достиженияфилософов-аналитиков могут быть использованы для корректировки«курса» трансцендентального исследования, исключительные права накоторое заявляла феноменология. Теория ригидных десигнаторов, как я попыталсяпоказать в этой статье, подтверждает данный тезис.
В.Ладов.
Список литературы
1. Kripke S. A. Identity and Necessity // Identity and Individuation,New York University Press, New York, 1971, pp. 135-64.
2. Follesdal D. Referential Opacity and Modal Logic, Dissertation,Harvard, 1961.
3. Follesdal D. Reference and Sesne // Philosophy and Culture(Proceedings of the XVIIth World Congress of Philosophy, Monreal, August 21-27,1983). Editions Montmorency Monreal, 1986. P. 229-239.
4. Frege G. Uber Sinn und Bedeutung // Zeitschrift fur Philosophieund philosophische Kritik 100, 1892. S. 25 — 50.
5. Follesdal D. Introduction to Phenomenology for AnalyticPhilosophers // Contemporary Philosophy in Scandinavia. Baltimor and London:The Johns Hopkins press, 1972. pp. 417-429; Pearsen C. A. Phenomenology andAnalytical Philosophy. Pittsburgh, Pa, Duquesne U. P., 1972. — 190 p; SolomonR. Sense and Essence: Frege and Husserl // Analytic Philosophy andPhenomenology. The hague, 1976. pp. 32 — 53.
6. Carney J., Fitch G. W. Can Russell Avoid Frege's Sense? //Mind, Vol. LXXXVIII, № 351, 1979. pp. 384 — 393.
7. Church A. Introduction to Mathematical Logic, vol. 1,Princeton, 1956. — 462 p; Dummett M. Frege. Philosophy of Language. Harper& Row Publishers. New York; Evanston, san Francisco, London, 1973. — 698p.
8. Husserl E. Logische Untersuchungen. Max Niemeyer VerlagTubingen, Bd. 2, Teil. 1, 1980. — 508 S.
9. Husserl E. Ideen zur einer reinen Phanomenologie undphanomenologische Philosophie. Buch 1. Allgemeine Einfuhrung in die reinePhanomenologie. Halle a, d. S.: Niemeyer, 1922. — 323 S.