Лекция: Лабораторна робота №6 29 страница

Этот сон — выражение деструктивности в чистом виде; ее носителем является крайне нарциссическая личность, не имеющая никакой привязанности к другим людям и ни в ком не нуждающаяся. Этот человек видел свой сон мно­гократно вместе с другими некрофильскими видениями. То был тяжелый случай душевной болезни.

Сон 6. «Я приглашен на молодежную вечеринку. Все танцуют. Однако происходит что-то непонятное: темп танца замедляется и создается такое впечатление, что скоро все остановятся, не в силах двинуться с места. В этот момент в комнату входит пара великанов — огромная женщина и гигант-мужчина. У них в руках две огромные коробки. Они подходят к первой паре танцующих. Гигант достает нож и вонзает его в спину юноше. Странно, но тому, ви­димо, совсем не больно, крови тоже не видно. Великан вынимает какой-то предмет (я не знаю, как назвать, что-то вроде крошечного ящичка) и вставляет его в отверстие на спине юноши. Затем он вставляет еще в этот ящичек что-то похожее на ключик и делает такое движение, слов­но он заводит часы. В то время как великан занимался юношей, его партнерша проделала все то же самое с де­вушкой. Когда они закончили свое дело, молодая пара возобновила свой танец, причем с большим подъемом и в хорошем темпе.

Остальные девять пар были подвергнуты той же самой операции, а когда великаны удалились, вечеринка про­должалась с большим подъемом, а все собравшиеся были в отличном настроении».

Если мы переведем это сновидение с языка символики, то многое становится ясно. У видевшего сон в жизни по­явилось ощущение недостатка энергии, угасания, но орга­низм можно подзарядить или биомеханизм заменить ка­ким-нибудь аппаратом. Людей можно заводить наподобие часов, и они тогда поведут себя весьма «оживленно», в то время как на самом деле уже они превращены в автоматы. Этот сон приснился молодому человеку 19 лет от роду. Он изучает машиностроение, и его интересует только тех­ника. Если бы приведенный нами сон был единственным, то можно было бы считать, что в нем нашли выражение его технические наклонности. Однако у него были и дру­гие сны с элементами некрофилии, а потому и данный сон является не просто отражением его профессиональных ин­тересов, но в гораздо большей мере выражением его некро­фильской направленности.

Сон 7. Это сон крупного ученого, представляющий осо­бый интерес как иллюстрация некрофильского характера современной техники в целом.

«Я приближаюсь к входу в пещеру и уже могу разгля­деть здесь кое-что весьма впечатляющее: две человекопо­добные свиньи толкают маленькую старую вагонетку (та­кую, какими пользуются в шахтах); они катят ее по рель­сам, ведущим в глубь пещеры. В вагонетке сидят нормальные человеческие существа, которые похожи на мерт­вых, но я знаю, что они только спят.

Следующий сон — как будто продолжение первого, но я в этом не уверен. Начало такое же: я снова подхожу к входу в пещеру и вхожу в нее, солнце и небо остались за моей спиной. Я иду в глубь пещеры и вдруг вижу очень яркое свечение; я подхожу ближе и с удивлением обнару­живаю, что это светится „модерновый“ город: кругом так много света, и я знаю, что все это искусственное освеще­ние — электрическое. Весь город — из стали и стекла — настоящий город будущего. Я иду дальше и вдруг пони­маю, что мне еще не встретилось ни одного живого суще­ства: ни человека, ни зверя. Я стою перед огромной ма­шиной. Она напоминает гигантский суперсовременный электротрансформатор, он подключен к чему-то многочис­ленными проводами типа кабелей высокого напряжения. Они напоминают черные гибкие шланги, и мне кажется, что по ним течет кровь. Эта догадка очень будоражит мое воображение, я нащупываю в кармане предмет, похожий на перочинный ножик, подаренный мне отцом, когда мне было 12 лет. Я подхожу к машине, втыкаю ножичек в один из черных кабелей — и в этот миг на меня выпрыс­кивается что-то жидкое. Я вижу, что это кровь, и тут я просыпаюсь в холодном поту».

После того как пациент рассказал свой сон, он доба­вил: «Я не знаю точно, что должны означать машина и кровь, но кровь здесь тождественна электричеству, ибо и то и другое дает энергию. Я не знаю, откуда мои сообра­жения, возможно, это связано с тем, что машина высасы­вает кровь из людей».

Этот сон, как и сон Шпеера, принадлежит скорее всего не некрофилу, а биофилу, который сознает некрофиль­скую сущность современного мира. Пещера здесь является символом смерти, например могилы. Пещера — это шах­та, а люди, работающие в ней, это свиньи или мертвецы. («Открытие», что они только спят, — это коррекция из сферы рационализации сознания, которые иногда вторга­ются в фантастический мир сна.) Что это означает? Речь идет о каком-то месте, где находятся никуда не годные люди, почти мертвецы. Сцена первого акта этой «пьесы» имеет отношение к ранней фазе развития индустриализма. Второй акт происходит в эпоху развитого кибернети­ческого общества будущего. Прекрасный модерновый го­род мертв, в нем нет ни людей, ни зверей. Мощные техни­ческие приспособления высасывают из людей кровь и пе­рерабатывают ее в электричество. Когда спящий проткнул электрический кабель (чтобы, может быть, разрушить тех­нику), его обрызгивает фонтан крови — так, словно он совершил убийство.

Во сне он видит совершенно мертвый город, полностью автоматизированное общество — это видение такой яснос­ти и такого художественного ощущения, какие встреча­ются на полотнах художников-сюрреалистов. Наяву, од­нако, он мало что знает из того, что он точно «знал» во сне, где он был избавлен от шума и бессмыслицы нашего повседневного бытия.

«Непреднамеренные» некрофильские действия

Сновидения — это одна из ярких форм выражения некро­фильских устремлений, но отнюдь не единственная. Не­крофильские тенденции могут иногда проявляться в нена­меренных, «незначительных» действиях (в «психопатоло­гии повседневности»), которые Фрейд интерпретирует как вытесненные влечения. Я приведу здесь пример одного из сложнейших политических деятелей XX в. — Уинстона Черчилля. Речь идет вот о чем. В период первой мировой войны Черчилль и фельдмаршал Алан Ф. Брук — шеф Генерального штаба — сидели за обедом. Дело было в Северной Африке, день был очень жаркий, и было много мух. Черчилль убивал их направо и налево, то же самое, вероятно, делали и все остальные. Но затем он сделал нечто неожиданное (сэр Алан сообщает, что был шокиро­ван этим поступком). К концу обеда Черчилль собрал всех убитых мух и «выстроил» их в один ряд на скатерти, по­сматривая на дело рук своих как аристократический охот­ник, перед которым слуги, желая его порадовать, выкла­дывают подстреленную дичь[241].

Если поведение Черчилля кто-либо захочет объяснить как «привычку», то остается вопрос, что означает столь странная привычка? Если кому-то кажется, что здесь на­шли выражение некрофильские наклонности (а такие чер­ты у него явно были), то это вовсе не обязательно свиде­тельствует, что у Черчилля был некрофильский характер (он был слишком сложной личностью, чтобы для ее об­суждения и описания хватило двух страниц).

Я упомянул об этом факте потому, что личность Чер­чилля хорошо известна, а сам факт безусловно достове­рен. Такой маргинальный тип поведения наблюдается у многих. Например, нередко мы встречаем людей, которые имеют привычку ломать и рвать на мелкие кусочки то, что под руку попадается: цветы, карандаши и т. д. Другие могут нанести себе травму, а потом еще и разбередить рану. Еще более ярко эта тенденция проявляется, когда человек срывает свой гнев на каком-либо прекрасном тво­рении рук человеческих — это может быть здание, ме­бель, посуда, статуэтка или другое произведение искусст­ва. Самые крайние выражения такого вандализма случа­ются в музеях, когда человек вонзает нож в холст или в самого себя перед лицом соответствующей картины.

Некрофильским можно назвать поведение лиц, кото­рые чувствуют влечение к скелетам (ими часто бывают медики — врачи и студенты). Обычно это объясняют про­фессиональным интересом. Но это не всегда так. Чтобы доказать это, достаточно привести один случай из психо­аналитической практики. Студент-медик, у которого в спальне стоял скелет, через некоторое время, немного сму­щаясь, рассказал своему врачу, что он этот скелет доволь­но часто кладет к себе в постель, обнимает и целует. У этого юноши аналитик обнаружил и другие некрофиль­ские симптомы.

С другой стороны, некрофильский характер может про­являться в убежденности, что единственный путь разре­шения проблем и конфликтов — это насилие. Здесь воп­рос заключается в том, можно ли при определенных об­стоятельствах прибегнуть к применению силы. Для не­крофила характерно убеждение, что насилие — это «спо­собность превратить человека в труп» (используя терми­нологию Симоны Вейль) и что оно — первый и последний (т. е. единственный) путь, на котором гордиев узел про­блем оказывается разрубленным, а терпеливое развязывание новых узлов ни к чему не приводит. Такие люди реаги­руют на проблемы жизни в основном деструктивно и ни­когда не пытаются помочь другим людям найти конструк­тивный способ их решения. Их поведение напоминает ре­акцию королевы из «Алисы в стране чудес», которая по любому поводу распоряжалась: «Отсечь им головы!» Тот, у кого подобный импульс является главным, как правило, просто не в состоянии увидеть другие возможности, кото­рые позволят избежать разрушения. Такие люди не ви­дят, насколько беспомощным и малоубедительным явля­ется насилие перед лицом времени. Классический пример такой позиции мы находим в библейской истории о том, как царь Соломон решил спор двух женщин, заявлявших о своем материнстве в отношении одного и того же ребен­ка. Когда царь Соломон предложил женщинам разорвать ребенка пополам, то настоящая мать предпочла уступить ребенка другой женщине, чем доставить ему боль; а жен­щина, которая только выдавала себя за мать, согласилась его «поделить». Ее решение типично для некрофила, одер­жимого жаждой обладания.

Менее явное выражение некрофилия находит в особом интересе к болезни во всех ее формах, а также к смерти. Например, бывает, что мать постоянно думает о болезнях своего ребенка и строит мрачные прогнозы о его будущем; во в то же время она не реагирует на благоприятные пере­мены в течении болезни, не замечает ничего нового, что появляется у ребенка, в том числе оживления и радости в его глазах. Тем самым она не наносит ребенку явного ущер­ба, но все же постепенно радость жизни и вера в собствен­ные силы может в нем заглохнуть, он может как бы зара­зиться некрофильской ориентацией матери.

Тот, кому довелось слышать, как общаются друг с дру­гом пожилые люди (из самых разных социальных групп), видимо, не раз обращал внимание на то, что темой разго­вора чаще всего бывают болезнь или смерть. Это связано с целым рядом причин. Для многих людей с ограниченным кругозором болезнь и смерть — главные драматические события жизни, поэтому они и составляют основной пред­мет разговоров наряду с обсуждением семейных новостей. Но есть и совсем иные причины. Бывает, что человек про­являет внезапное оживление и активность, когда речь заходит о чужой болезни или еще каком-либо грустном со­бытии (от финансовых трудностей до смерти). Особый интерес некрофильской личности к мертвым проявляется не только при разговорах, но и при чтении газет. Такие люди в первую очередь интересуются уголовной хрони­кой. Они охотно обсуждают различные аспекты убийств и других смертей, выясняют обстоятельства, причины и след­ствия недавних смертей, прогнозируют, кто теперь на оче­реди, и т. д. Они не пропускают случая сходить в крема­торий и на кладбище… Нетрудно догадаться, что такая «страсть» к похоронам — просто смягченная форма уже описанных выше случаев явного интереса к трупам, мор­гам и могилам.

Сравнительно трудноуловимой чертой некрофильско­го характера является особая безжизненность при обще­нии. Причем здесь дело не в предмете обсуждения, а в форме высказывания. Умный, образованный некрофил может говорить о вещах, которые сами по себе могли бы быть очень интересными, если бы не манера, в которой он преподносит свои идеи. Он остается чопорным, хо­лодным, безучастным. Он представляет свою тему пе­дантично и безжизненно. Противоположный тип харак­тера, биофил, напротив, может говорить о переживании, которое само по себе не очень интересно, но он подает их столь заинтересованно и живо, что заражает других своим хорошим настроением. Некрофил действует на группу, как холодный душ или «глушитель» всякой ра­дости, как «ходячая тоска», от присутствия такого чело­века все вокруг испытывают тяжкое ощущение и быстро устают.

Еще одно измерение некрофильских реакций проявля­ется в отношении к собственности и в оценках прошлого. Некрофил воспринимает реально только прошлое, но не настоящее и не будущее. В его жизни господствует то, что было (т. е. то, чего уже нет, что умерло): учреждения, законы, собственность, традиции, владения. Короче гово­ря, вещи господствуют над человеком; «иметь» господ­ствует над «быть», обладание — над бытием, мертвое — над живым.

В личностном, философском и политическом сознании некрофила сохраняется святое почтение к прошлому, ничто новое не имеет ценности, а резкие перемены восприни­маются как преступление против «естественного, природ­ного» хода вещей[242].

Следующий аспект некрофилии проявляется в отноше­нии к цвету. Некрофилы предпочитают темные тона, по­глощающие свет: черный, коричневый[243]. Это предпочтение проявляется в одежде, в выборе предметов мебели, штор, красок для рисунков и т. д.

Далее — отношение к запахам. Как показывает мате­риал клинических исследований, большая часть некро­филов отличается пристрастием к дурным запахам типа «задохнувшегося» или уже гниющего мяса. Это проявля­ется в двух вариантах. Первый состоит в том, что чело­век откровенно любит запах мочи, кала, застоявшихся нечистот… и с удовольствием заглядывает в вонючие общественные туалеты. Однако более распространен дру­гой вариант пристрастия, при котором желание полу­чить удовольствие от дурных запахов оказывается вы­тесненным. Это приводит к своеобразной реакции, кото­рая доступна наблюдению: человек пытается устранить любую возможность дурного запаха, но он ведет себя так, даже когда на самом деле ничего подобного в его окружении нет. (Это похоже на сверхчистоплотность че­ловека с анальным характером.) Однако так или иначе все некрофилы реагируют на дурные запахи. Как было подмечено, эта заинтересованность нередко проявляется в специфической мимике, напоминающей гримасу «при­нюхивания». Так что некрофила можно распознать и по выражению лица. И хотя такая гримаса не является обязательной для всех, но уж когда она есть, то это, пожалуй, самый надежный признак некрофила. И еще есть одна характерная черта мимики: некрофил практи­чески не умеет смеяться. Его лицо как маска. Ему недо­ступен нормальный, свободный, облегчающий душу смех, его улыбка вымучена, безжизненна, она похожа скорее на брезгливую гримасу. Например, по телевидению мы иногда видим, что у выступающего совершенно непод­вижное лицо; только в начале и в конце речи на его лице появляется подобие ухмылки — какая-то автома­тическая гримаса, символизирующая американский обы­чай «лучезарного» общения. Такие люди не умеют одно­временно говорить и улыбаться, ибо их внимание сосре­доточено обычно на чем-то одном, их улыбка не орга­нична, она появляется будто запланированное действие, как это бывает у плохого актера. Некрофила нередко выдает кожа: ее цвет и «фактура» производят впечатле­ние какой-то «высушенной», неживой «бумажной» по­верхности, и когда мы встречаем человека, о котором хочется сказать, что у него какое-то серое лицо, мы име­ем в виду не то, что он не умывался, а это и есть наше восприятие некрофила...

Некрофильский язык

Прямым проявлением речевой некрофилии является пре­имущественное употребление слов, связанных с разруше­нием или с экскрементами. И хотя слово «дерьмо» сегод­ня вообще-то широко распространено, легко узнать лю­дей, для которых это просто любимое слово, которое они применяют вдоль и поперек. Для примера вспомним 22-лет­него мужчину, у которого главным словом было «дерьмо»; он мог так называть все, что угодно: жизнь, людей, идеи, природу… Сам о себе он говорил с гордостью: «Я мастер по разрушению...»

Во время обследования среди рабочих и служащих Гер­мании мы наткнулись в анкетах на множество разных способов выражения некрофильских наклонностей. Яркой иллюстрацией могут служить ответы на такой вопрос: «Что Вы думаете о женщинах, применяющих губную помаду я косметику?»[244] Многие ответили: «Это буржуазный стиль», или «Это противоречит природе», или «Это негигиенично». Такие ответы просто соответствовали определенным идеологическим установкам. Однако меньшая часть опрошен­ных дала другие ответы. Например, «Косметика — это яд», «Такие женщины выглядят как проститутки». Такие ответы, не имеющие ничего общего с действительностью, как раз и характеризуют личность отвечающего. У всех, ответивших подобным образом, и в других тестах прояви­лись деструктивные тенденции.

Чтобы проверить гипотезу о некрофилии, мы с Майк­лом Маккоби разработали интерпретативную анкету из 12 альтернативно сформулированных закрытых вопросов[245]. Некоторые вопросы были направлены на выявление аналь­ного типа личности, а другие — уже упомянутых призна­ков некрофилии. Маккоби опробовал этот опросник в зондажных испытаниях на шести группах населения (разли­чающихся по классовой и расовой принадлежности, а так­же по уровню образования). Здесь, к сожалению, нет мес­та для подробного описания методики и результатов об­следований. Достаточно сказать, что было установлено следующее:

1. Что действительно существует некрофильский синд­ром, подтверждающий нашу теоретическую модель;

2. Что биофильские и некрофильские тенденции подда­ются измерению;

3. Что эти тенденции явным образом коррелируют с социополитическими значениями[246].

Интерпретация анкет показала, что приблизительно 10-15% опрошенных имеют некрофильскую доминанту. В ходе опросов выяснилось, что многие из этих людей (а также и их семьи) словно прошли полную стерилизацию и живут в совершенно мертвящей атмосфере, лишенные каких-либо радостей.

В этом исследовании мы получили ответы, которые помогли нам установить определенную корреляцию (со­отношение) между характером человека и его взглядами. Эти данные заинтересованный читатель может в пол­ном объеме найти у Маккоби. Я же приведу только один-единственный вывод: «Все опросы показали, что анти­жизненные (деструктивные) тенденции весьма примеча­тельно коррелируют с политическими воззрениями тех лиц, которые выступают за усиление военной мощи стра­ны… Лица с деструктивной доминантой считали при­оритетными следующие ценности: более жесткий контроль над недовольными, строгое соблюдение законов против наркотиков, победное завершение войны во Вьетнаме, контроль над подрывными группами и их действиями, усиление полиции и борьба с мировым коммунизмом».

Обожествление техники и некрофилия

Льюис Мэмфорд установил, что существует связь между деструктивностью и поклонением перед машинной мо­щью — «мегатехникой». Мэмфорд утверждает, что эта связь просматривается еще в Египте и Месопотамии, ко­торые более 5000 лет тому назад имели такие социальные структуры, которые во многом напоминают общественное устройство в странах современной Европы и Северной Америки.

По сути дела, инструменты механизации уже 5000 лет тому назад были отделены от тех человеческих функций и целей, которые не способствовали постоянному росту власти, поряд­ка и прежде всего контроля. Рука об руку с этой протонаучной идеологией шло соответствующее регламентирование и деградация некогда автономной человеческой деятельности: здесь впервые возникает «массовая культура» и «массовый контроль». Есть полный сарказма символизм а том, что вели­чайшим созданием мегамашин в Египте были колоссальные могильники, заселенные мумифицированными трупами, а по­зднее в Ассирии — как и во всех без исключения расширяю­щихся мировых империях — главным свидетельством тех­нических достижений была пустыня разрушенных городов и сел и отравленная почва: прототип «цивилизованного» ужаса нашей эпохи.

Начнём с рассмотрения самых простых и очевидных признаков современного индустриального человека: его больше не интересуют другие люди, природа и все жи­вое. Его внимание все больше и больше привлекают ис­ключительно механические, неживые артефакты. Примеров тому — тьма. В нашем индустриальном мире сплошь и рядом встречаются мужчины, которые к своей автомашине питают более нежные чувства, чем к жене. Они гордятся своей моделью, они за ней ухаживают, они моют ее собственноручно (даже когда достаточно богаты, чтобы заплатить за мойку). В самых разных странах многие автолюбители называют свою автомашину лас­кательным именем; они уделяют машине массу внима­ния, прислушиваются к ней, наблюдают за ее поведени­ем и немедленно принимают меры, если обнаруживаются хоть малейшие признаки дисфункции. Разумеется, авто­машину нельзя назвать объектом сексуального интере­са, но вполне можно утверждать, что это объект любви: жизнь без машины представляется человеку порой куда как более невыносимой, чем жизнь без жены. Разве та­кая «любовь» к автомашине не убедительная примета извращения?

Возьмем другой пример — увлечение фотографией. Каждый, кому приходилось наблюдать поведение турис­та (или свое собственное) с фотоаппаратом в руках, мог убедиться, что фотографирование превратилось в некий эрзац зрительного восприятия[247]. Конечно, чтобы навести объектив на желаемый объект, надо пару раз на него взглянуть, но затем надо только нажимать на кнопку, чтобы отснять пленку и привезти ее домой. При этом самому фотографу достаточно взглянуть и не обязатель­но видеть. Видение — это функция человека, великий дар, полученный от рождения; он требует деятельного отношения к жизни, внутренней собранности; заинтере­сованности и терпения. Сделать снимок, щелкнуть (в самом слове содержится весьма характерный элемент аг­рессивности) означает, по сути дела, что сам процесс ви­дения сведен к получению объекта — фотографии, кото­рая затем будет предъявлена знакомым как доказатель­ство того, что «ее владелец там был». То же самое мож­но сказать о «меломанах», для которых прослушивание музыки превратилось в повод «поиграть» со своей до­машней звуковой системой — проигрывателем, стерео-усилителем и т. д. Слушание музыки для них — это.лишь изучение технических качеств записывающей и вос­производящей аппаратуры.

Еще один пример из этой серии — любитель техники как таковой, аппаратоман (техно-«фан»). Такой человек стремится где только можно использовать технику якобы для экономии человеческой энергии. К таким людям отно­сятся, например, продавцы, которые даже простейшие вычисления делают на счетной машинке. Так же как те автолюбители, которые, выйдя из подъезда, автоматиче­ски плюхаются на сиденье машины, хотя пройти нужно было бы всего один квартал. Многие из нас знакомы с такими народными умельцами, которые любят конструи­ровать различные технические приспособления типа дис­танционного управления: нажмешь на кнопку, а в углу комнаты вдруг забьет фонтанчик, или сама откроется дверь, или что-нибудь еще произойдет в этом роде, весьма дале­кое от реализации практических целей.

Описывая подобные модели поведения, я, разумеется, вовсе не хочу сказать, что пристрастие к фотографии, авто­мобилю или использованию технических приспособлений — это проявление некрофильских тенденций. Но бывает, что страсть к техническим приспособлениям заменяет (вытес­няет) подлинный интерес к жизни и избавляет человека от применения всего того обширного набора способностей и функций, которыми он наделен от рождения. Я вовсе не хочу этим сказать, что инженер, страстно увлеченный про­ектированием различных машин, уже тем самым проявля­ет некрофильский синдром. Он может оставаться при этом весьма творческим человеком, любящим жизнь, что и на­ходит выражение как в его конструктивных технических идеях, так и в его отношении к природе, искусству и к другим людям. Я отношу этот синдром скорее к тем людям, у которых интерес к артефактам вытеснил интерес ко все­му живому, и потому они механически с педантизмом авто­мата занимаются своим техническим делом.

Но еще более зримым некрофильский элемент этого явления становится тогда, когда мы ближе рассматрива­ем непосредственные доказательства связи между техни­кой и деструктивностью. Наше время дает тому немало примеров. Самый яркий пример такой связи дает нам судь­ба Ф. Маринетти — основателя и главы итальянского

футуризма, который всю жизнь был фашистом. В первом «Манифесте футуризма» (1909) он сформулировал идеи, которые нашли полное понимание и поддержку в идеоло­гии национал-социализма, а вначале второй мировой вой­ны были реализованы[248]. Особое чутье художника дало воз­можность Маринетти предсказать и выразить некоторые мощные тенденции, которые были тогда едва уловимы.

Манифест футуризма

1. Да здравствует риск, дерзость и неукротимая энер­гия!

2. Смелость, отвага и бунт — вот что воспеваем мы в своих стихах.

3. Старая литература воспевала леность мысли, вос­торги и бездействие. А вот мы воспеваем наглый отпор, горячечный бред, строевой шаг, опасный прыжок, опле­уху и мордобой.

4. Мы говорим: наш прекрасный мир стал еще прекрас­нее — теперь в нем есть скорость. Под багажником гоноч­ного автомобиля змеятся выхлопные трубы и изрыгают огонь. Его рев похож на пулеметную очередь, и по красо­те с ним не сравнится Ника Самофракийская.

5. Мы воспеваем человека за баранкой: руль насквозь пронзает Землю, и она несется по круговой орбите.

6. Пусть поэт жарит напропалую, пусть гремит его го­лос и будит первозданные стихии!

7. Нет ничего прекраснее борьбы. Без наглости нет шедевров. Поэзия наголову разобьет темные силы и под­чинит их человеку.

8. Мы стоим на обрыве столетий!.. Так чего же ради оглядываться назад? Ведь мы вот-вот прорубим окно пря­мо в таинственный мир невозможного! Нет теперь ни Вре­мени, ни Пространства. Мы живем уже в вечности, ведь в нашем мире царит одна только скорость.

9. Да здравствует война — только она может очис­тить мир. Да здравствует вооружение, любовь к Родине, разрушительная сила анархизма, высокие Идеалы унич­тожения всего и вся! Долой женщин!

10. Мы вдребезги разнесем все музеи, библиотеки. Долой мораль трусливых соглашателей и подлых обы­вателей!

11. Мы будем воспевать рабочий шум, радостный гул и бунтарский рев толпы; пеструю разноголосицу револю­ционного вихря в наших столицах; ночное гудение в пор­тах и на верфях под слепящим светом электрических лун. Пусть прожорливые пасти вокзалов заглатывают чадя­щих змей. Пусть заводы привязаны к облакам за ниточ­ки вырывающегося из их труб дыма. Пусть мосты гимна­стическим броском перекинутся через ослепительно свер­кающую под солнцем гладь рек. Пусть пройдохи-парохо­ды обнюхивают горизонт. Пусть широкогрудые паровозы, эти стальные кони в сбруе из труб, пляшут и пыхтят от нетерпения на рельсах. Пусть аэропланы скользят по небу, а рев винтов сливается с плеском знамен и рукоплескани­ями восторженной толпы[249].

Здесь мы уже встречаем серьезные элементы некрофи­лии: обожествление машин и скоростей; понимание по­эзии как средства для атаки; прославление войны, разру­шения культуры; ненависть к женщине; отношение к ло­комотивам и самолетам как к живым существам.

Второй футуристский манифест (1910) развивает идеи новой «религии скоростей».

Быстрота (сущность которой состоит в интуитивном син­тезе всякой силы, находящейся в движении) по самой своей сути чиста. Медлительность по сути своей нечиста, ибо ее сущ­ность в рациональном анализе всякого рода бессилия, нахо­дящегося в состоянии покоя. После разрушения устаревших категорий — добра и зла — мы создадим новые ценности: новое благо — быстрота и новое зло — медлительность. Быст­рота — это синтез всего смелого в действии. Такой синтез воинственен и наступательно-активен. Медлительность — это анализ застойной осторожности. Она пассивна и пацифична...

Если молитва есть общение с Богом, то большие скорос­ти служат молитве. Святость колес и шин. Надо встать на колени на рельсах и молиться, чтобы Бог нам послал свою быстроту. Заслуживает преклонения гигантская ско­рость вращения гиростатического компаса: 20 000 оборотов в минуту — самая большая механическая скорость, какую только узнал человек.

Шуршание скоростного автомобиля — не что иное, как высочайшее чувство единения с Богом. Спортсмены — первые адепты этой религии. Будущее разрушение домов и городов будет происходить ради создания огромных территорий для автомобилей и самолетов (Выделено отчасти мной. — Э. Ф.).

Кто-то назвал Маринетти революционером, который порвал с прошлым и открыл новому ницшеанскому сверх­человеку ворота в современность, и потому сам он вместе с Пикассо и Аполлинером стал одной из важнейших сил современного искусства. Я могу по этому поводу возра­зить лишь одно: революционные идеи Маринетти обеспе­чили ему почетное местечко рядом с Муссолини, а затем и с Гитлером. Это как раз тот самый случай переплетения риторических революционных лозунгов с обожествлением техники и деструктивными целями, которые так харак­терны для нацизма. Хотя Муссолини и Гитлер и были бунтарями (особенно Гитлер), но они отнюдь не были революционерами. У них не было по-настоящему твор­ческих идей, и они не произвели каких-либо серьезных преобразований, которые пошли бы на пользу человеку. В них не было самого главного критерия революционно­го духа: любви к жизни, желания служить ее развитию; у них отсутствовала также страстная жажда независи­мости[250].