Лекция: Лабораторна робота №6 18 страница

А как определить категорию «желательное»? В узком смысле слова можно было бы сказать: «Желательно то, что необходимо». В таком случае «желательное» соответствует объективной ситуации. Но чаще под «желатель­ным» понимается «желаемое». И если мы возьмем слово в этом смысле, то проблема инструментальной агрессии при­обретает другой аспект, и притом явно важнейший, для понимания мотивации агрессии. По правде говоря, люди хотят иметь не только то, что нужно им для выживания, и не только то, что составляет материальную основу дос­тойной человека жизни. Большинство людей нашего куль­турного ареала (и проживающие в сходных исторических условиях) отличаются алчностью: накопительство, неуме­ренность в пище и питье, необузданность в сексе, жажда власти и славы и т. д. При этом обычно не все, а одна из перечисленных сфер становится предметом чьей-то страс­ти. Но у таких людей есть нечто общее: это то, что они ненасытны и потому вечно недовольны. Жадность — са­мая сильная из всех неинстинктивных человеческих стра­стей. В этом случае явно идет речь о симптоме психиче­ской патологии, о дисфункции, связанной с постоянным ощущением пустоты и отсутствием внутреннего стержня в структуре личности. Жадность — это патологическое про­явление неудачного развития личности и одновременно один из главных грехов как с точки зрения буддизма, так и с позиций иудейской и христианской этики.

Приведем несколько наглядных примеров. Известно, что такие формы жадности, как чрезмерное потребление пищи и беспорядочные покупки, нередко бывают обусловлены депрессивным состоянием человека, который пытается та­ким образом отвлечь себя. Еда и покупки — это символи­ческие действия для заполнения внутренней пустоты, по­пытка хоть на миг избавиться от депрессии. Жадность есть страсть; это означает, что она сопровождается опре­деленным энергетическим зарядом, который неумолимо тя­нет человека к объектам его вожделения.

В нашей культуре жадность значительно усиливается теми мероприятиями, которые призваны содействовать росту потребления. Разумеется, жадный человек вовсе не обязательно должен быть агрессивным при условии, что у него достаточно денег, чтобы кушать то, что ему хочется. Но алчущий, у которого нет достаточных средств для удовлетворения своих желаний, становится нападающим. Яркий пример тому — человек, потребляющий лекарства или наркотики. Он буквально одержим тягой к пилюлям (хотя в большинстве случаев эта тяга существует и посто­янно усиливается по психологическим причинам). Мно­гие, у кого нет средств купить эти пилюли, готовы идти ради них на грабеж, нападение, убийство… И хотя их поведение бывает весьма деструктивным, их агрессия яв­ляется как раз инструментом, а не целью. В историческом аспекте жадность была одной из наиболее частых причин агрессии, и, по-видимому, это был всегда существенный мотив для инструментальной агрессии, понимаемой как потребность в том, что объективно необходимо.

Понимание того, что такое жадность (алчность), за­труднено тем, что эту категорию нередко отождествляют с «личным интересом» (эго-интерес). Последний являет­ся нормальным выражением биологически данного ин­стинкта самосохранения. Этот инстинкт направлен на добывание того, что необходимо для сохранения жизни или для поддержания традиционного и привычного об­раза жизни. Как показали в своих работах Макс Вебер, фон Брентано, Зомбарт и многие другие, главным моти­вом у людей эпохи средневековья (как у крестьян, так и у ремесленников) было желание сохранить свой образ жизни. В XVI в. требования бунтующих крестьян состо­яли не в том, чтобы получить то, что имели городские рабочие; а рабочие совершенно не претендовали на при­обретение феодального хозяйства или богатой «торговой лавки». Еще в XVIII в. нас поражает наличие законов, которые запрещают торговцу отбивать клиентов у кон­курирующего хозяина (например, украшать свой мага­зин, давать более яркую рекламу своему товару или сби­вать цену). Только бурное развитие капитализма приве­ло к тому, что жажда наживы стала мотивом жизни все большего числа людей. Однако алчность — это такая страсть, в которой редко кто отваживается открыто признаться (возможно, сдержи­вающим моментом является существующая религиозная традиция). И потому люди нашли выход из положения в том, чтобы оправдать алчность (по Фрейду, это рационали­зация), назвав ее стремлением к удовлетворению личного интереса. Из этого выстраивается следующий силлогизм:

— удовлетворение личного интереса — это биологиче­ски обусловленное стремление, свойственное самой приро­де человека;

— удовлетворение личного интереса равно алчности;

следовательно,

— алчность коренится в самой природе человека, а не является некоторой страстью, обусловленной характером.

Quod erat demonstrandum[158].

О причинах войн

Важнейшим случаем инструментальной агрессии является война… Стало модно объяснять причины войн деструк­тивным инстинктом человека, на этой позиции стоят ин-стинктивисты и психоаналитики[159]. Так, например, один из крупных ортодоксов психоанализа, Гловер, возражая Гинсбергу, утверждает, что «загадка войн… кроется в глу­бинах бессознательного», и сравнивает войну с «нецеле­направленной формой инстинктивного приспособления»[160].

Сам Фрейд придерживался значительно более реалис­тических взглядов, чем его последователи. В известном письме Альберту Эйнштейну он не утверждал, что война обусловлена человеческой деструктивностью, а видел при­чину войн в реальных конфликтах между группами. Он утверждал, что эти конфликты с давних пор стали ре­шать насильственным путем потому, что нет такого обя­зательного международного закона, который бы предпи­сывал (подобно гражданскому праву) мирное разрешение конфликтов. Что касается деструктивности человека, то Фрейд считал ее сопутствующим явлением, которое дела­ет людей более готовыми к вступлению в войну, когда правительство уже ее объявило.

Любому человеку, хоть мало-мальски знакомому с историей, идея о причинной связи между войной и врож­денной деструктивностью человека кажется просто аб­сурдной. От вавилонских царей и греческих правителей до государственных деятелей современности — все и все­гда планировали свои войны, исходя из самых реальных оснований, тщательно взвешивая все за и против. При­чем мотивы (цели) могли быть самые разные: земли и полезные ископаемые, богатства и рабы, рынки сырья и сбыта, экспансия и самооборона. К числу исключитель­ных, нетипичных факторов, способных спровоцировать военные действия, можно отнести жажду мести или разрушительную ярость малого народа. Но это большая редкость.

Утверждение, что причины войн следует искать в че­ловеческой агрессивности, не только не соответствует дей­ствительности, но и является вредным. Оно переносит внимание с истинных причин на иллюзорные и тем са­мым уменьшает шансы предотвращения войн. Очень важ­ным представляется мне, что тезис о врожденной склон­ности к ведению войн опровергается не только анналами истории, но еще и таким феноменом, как войны перво­бытных народов. Мы уже обращали внимание на тот факт, что первобытные охотники и собиратели вовсе не отлича­лись воинственностью, кровожадностью или разрушитель­ностью, как таковой. Мы видели также, что по мере раз­вития цивилизации возросло не только число захватни­ческих войн, но и их жестокость. Если бы причина войн коренилась во врожденных деструктивных импульсах, то все было бы как раз наоборот. Гуманистические тенден­ции XVIII, XIX и XX вв. способствовали снижению уров­ня жестокости, что было закреплено в международных соглашениях, которые имели силу вплоть до первой ми­ровой войны.

С позиций прогресса, казалось бы, цивилизованный человек должен быть менее агрессивным, чем первобыт­ный; и тот факт, что в разных регионах мира продолжа­ют вспыхивать войны, ученые упорно пытались объяс­нить агрессивными инстинктами человека, который не под­дается благотворному влиянию цивилизации. На самом деле такие объяснения ограничивают проблему деструк­тивности природой человека и тем самым путают историю с биологией.

Рамки данной книги не позволяют мне даже кратко рассмотреть проблему причинной обусловленности войн; я ограничусь лишь примером первой мировой войны[161].

Движущими мотивами первой мировой войны были эко­номические интересы и тщеславие военных и политических лидеров, а также промышленных магнатов обеих вою­ющих сторон, но не потребность участвующих народов открыть клапан и «спустить пары» своей накопившейся агрессивности. Эти мотивы слишком хорошо известны, и нет нужды рассматривать их здесь в деталях. Кратко можно сказать, что военные цели немцев одновременно были и главными причинами войны: экономическое господство в Западной и Центральной Европе и захват территорий на Востоке. (В значительной мере эти цели сохранили значе­ние и при Гитлере, который во внешней политике продол­жил линию кайзеровской империи.) Такого же рода цели были и у западных союзников. Франции нужны были земли Эльзаса — Лотарингии, России — Дарданеллы, Анг­лия хотела получить часть колоний Германии, а Ита­лия — хотя бы участие в прибыли. Если бы не эти военные цели (которые частично были зафиксированы на бумаге и скреплены секретными соглашениями), то подписание мира могло состояться на много лет раньше и миллионы моло­дых людей с обеих сторон остались бы в живых.

Обе воюющие стороны были вынуждены апеллировать к патриотическим чувствам своих граждан, обращаясь к лозунгам борьбы за свободу и независимость родины. У немцев было создано ощущение окружения, изоляции и угрозы со всех сторон, кроме того, в немецком народе постоянно поддерживалась иллюзия борьбы за свободу, ведь война велась против царизма. Зато их противнику мерещилась угроза со стороны агрессивного юнкерского милитаризма, и одновременно его согревали фантазии борь­бы за свободу, поскольку он воевал против кайзера. До­пустить мысль, что война разразилась оттого, что народы (французский, немецкий, английский и русский) нужда­лись в выхлопном клапане для освобождения от нако­пившейся агрессивности, было бы ошибкой, которая толь­ко способствовала бы отвлечению внимания от истинных причин, социальных условий и личностей, виновных в одной из величайших мясорубок мировой истории.

Что касается энтузиазма в этой войне, то здесь следует проводить различие между «восторгом» первых побед и теми причинами, которые вынудили народы продолжить борьбу. В Германии необходимо различать две группы на­селения: первая (меньшинство) — это маленькая группа националистов, которые за несколько лет до 1914 г. при­зывали к захватнической войне. В нее входили в основ­ном учителя гимназий, несколько университетских про­фессоров, журналисты и политики, поддержанные коман­дованием военно-морского флота, а также некоторыми маг­натами тяжелой индустрии. Их психологические установки можно было бы определить как смесь группового нарцис­сизма, инструментальной агрессивности и тщеславного стремления сделать карьеру и достигнуть власти на греб­не националистического движения. Большая часть насе­ления проявила значительное воодушевление перед самым началом войны и некоторое время спустя. Хотя и здесь мы видим заметные различия в оценке событий и реакции разных социальных классов и групп. Так, например, ин­теллигенция и студенты проявили больше энтузиазма, чем рабочий класс. (Интересный факт, проливающий некото­рый свет на эту проблему, приводится в документах, опубликованных после войны немецким министром иностран­ных дел. Он пишет, что рейхсканцлер Бетман-Хольвег был уверен, что он получит поддержку социал-демократи­ческой партии, которая была сильнейшей партией Герма­нии, только в том случае, если сначала объявит войну России и тем самым даст возможность рабочим почув­ствовать свою причастность к борьбе за свободу и против насилия.)

Основная масса населения находилась под мощным иде­ологическим воздействием правительства прессы: перед са­мой войной и сразу после ее объявления пропаганда на­стойчиво твердила, что Германии грозит опасность напа­дения извне. Таким образом в народе формировался ин­стинкт оборонительной агрессии. Что касается инстру­ментальной агрессии, то можно считать, что в целом на­род был ею не слишком «инфицирован», т.е. идеи завое­вания чужих территорий не имели особой популярности. Это явствует из того, что в начале войны даже официаль­ная пропаганда отрицала наличие каких бы то ни было экспансионистских целей; а позднее, когда события в Ев­ропе развивались под диктовку генералов, правительство подыскало идеологическое оправдание для своей захват­нической политики: она была обусловлена необходимос­тью обеспечения будущей безопасности германского рей­ха. И все равно через несколько месяцев патриотический энтузиазм заглох и больше никогда не возобновлялся.

Весьма примечательно в этом смысле, что в начале вто­рой мировой войны, когда Гитлер напал на Польшу, эн­тузиазм в народе практически был равен нулю. Несмотря на десятилетия тяжелой милитаристской вакцинации, на­селение ясно дало понять правительству, что оно не на­мерено вступать в эту войну. (Гитлеру даже пришлось инсценировать нападение на радиостанцию в Силезии, которое якобы совершили поляки, а на самом деле это были переодетые нацисты — тем самым создавалась ви­димость угрозы и у населения стимулировалось чувство опасности.)

Но несмотря на то, что немецкий народ определенно был против войны (даже генералы не спешили), он по­слушно пошел воевать и храбро сражался до самого конца.

Психологическая проблема заключается не в том, что­бы выяснить причину войны, вопрос должен звучать так: какие психологические факторы делают возможной вой­ну, даже если они не являются ее причиной?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо «просчи­тать» целый ряд релевантных факторов.

Когда началась первая мировая воина (а то же самое с незначительными поправками можно сказать и о второй), немецкие солдаты (а также и французы, и русские, и бри­танцы) снова и снова шли в бой, ибо им казалось, что поражение в войне означает катастрофу для страны и для народа. У каждого отдельного солдата было ощущение, что борьба идет не на жизнь, а на смерть: либо ты убь­ешь, либо тебя убьют. Но и этого чувства было недоста­точно, чтобы поддерживать в солдатах боевой дух и жела­ние продолжать войну. Был еще один сдерживающий фак­тор: солдаты знали, что дезертирство карается расстре­лом. Но даже это их не останавливало, и в какой-то мо­мент почти во всех армиях начались мятежи; а в России и Германии в 1917 и 1918 гг. дело дошло до революции. Во Франции в 1917 г. не было ни одного армейского соедине­ния, в котором бы не бунтовали солдаты, — и потребова­лась мудрость и ловкость генералов, которые нашли спо­собы их усмирить.

Еще один важный фактор, который способствует раз­вязыванию войны, — это глубоко сидящая вера, почтение и страх перед авторитетом. Солдатам испокон веков вну­шали, что их моральным и религиозным долгом является беспрекословное подчинение командиру. Понадобились че­тыре страшных года в окопах, чтобы пришло осознание того, что командиры просто используют их как пушечное мясо; тогда идеология абсолютного послушания рухнула, значительная часть армии и подавляющее большинство населения перестали беспрекословно подчиняться и нача­ли роптать.

Существуют и другие, менее значительные эмоциональ­ные мотивы, делающие возможной воину и при этом не имеющие ничего общего с агрессивностью. Война — вол­нующее и драматическое событие, несмотря на сопряжен­ный с нею смертельный риск, а также физические и мо­ральные страдания. В свете того, что жизнь среднего человека скучна, однообразна и лишена каких бы то ни было приключений, становится понятнее его готовность идти на войну; ее можно расценить как желание покон­чить с рутиной обыденного существования и поискать при­ключений[162].

Война несет с собой серьезную переоценку всех ценнос­тей. Она будоражит такие глубинные аспекты человече­ской личности, как альтруизм, чувство солидарности и другие чувства, которые в мирное время уступают место эгоизму и соперничеству современного человека. Классо­вые различия почти полностью и немедленно исчезают. На войне человек снова становится человеком, у него есть шанс отличиться, и его социальный статус гражданина не предоставляет ему привилегий.

Короче говоря, война — это некий вариант косвенного протеста против несправедливости, неравенства и скуки, которыми пронизана общественная жизнь в мирные дни. Нельзя недооценивать тот факт, что солдату, который в битве с врагом защищает свою жизнь, вовсе нет нужды сражаться с членами своей собственной группы — за жи­лище, одежду, медицинское обслуживание. Все это долж­но обеспечиваться всей системой социализации. А тот факт, что эти стороны жизни оказываются «высвеченны­ми» войной, — всего лишь грустный комментарий к на­шей цивилизации. Если бы в буржуазной действительно­сти нашлось место для таких явлений, как любовь к при­ключениям, стремление к солидарности, равенству и дру­гим идеальным целям (а все это как раз встречается на войне), то заставить кого-либо воевать было бы почти невозможно. В период войны каждое правительство ис­пользует «подводные» течения и скрытое недовольство народа в своих интересах. Власти сознательно направля­ют все бунтарские настроения в русло достижения своих военных целей; при этом они автоматически избавляются от опасности внутреннего взрыва, ибо в условиях войны создается атмосфера строжайшей дисциплины и беспрекословного подчинения лидерам, которых пропаганда пре­возносит как самоотверженных государственных мужей, спасающих свой народ от уничтожения[i].

В заключение следует отметить, что мировые войны нашего времени, так же как все малые и большие войны прошлых эпох, были обусловлены не накопившейся энер­гией биологической агрессивности, а инструментальной агрессией политических и военных элитарных групп. Это подтверждается данными о частоте войн — от первобыт­ных до высокоразвитых культур. Чем ниже уровень ци­вилизация, тем реже войны[163]. О той же самой тенденции говорит и тот факт, что с развитием технической цивили­зации число и интенсивность значительно возросли: са­мое низкое их число у примитивных племен без постоян­ного лидера, а самое высокое — у мощных держав с силь­ной правительственной властью. Дальше мы приводим таблицу числа сражений, которые провели важнейшие ев­ропейские державы в новое время. Таблица также под­тверждает вышеназванную тенденцию (число сражений в каждом веке, начиная с 1480 г., приведено по материа­лам Райта).

Специалисты, объясняющие происхождение войн врож­денной агрессивностью людей, считают и современную вой­ну нормальным явлением, ибо они полагают, что она обусловлена «деструктивной» природой человека. Они ищут подтверждение своей догадки в наблюдениях за животны­ми, в данных о жизни наших доисторических предков; нередко эти данные даже искажаются в угоду гипотезе. А причиной такого отношения является неколебимая уве­ренность в превосходстве нашей современной цивилиза­ции над дотехническими культурами. Отсюда следует ло­гический вывод: если даже цивилизованный человек так сильно страдает от деструктивности и от многих разру­шительных войн, то насколько хуже обстояло дело у при­митивных людей, которые были в своем развитии так далеки от «прогресса». И поскольку они не хотят возло­жить ответственность за человеческую деструктивность на нашу цивилизацию, они возлагают ответственность за нее на наши инстинкты. Но против этого свидетельствуют факты.

Условия снижения оборонительной агрессии

Поскольку оборонительная агрессия — это генетически запрограммированная реакция на угрозу витальным ин­тересам индивида, то изменить ее биологическую основу невозможно, даже если ее поставить под контроль и мо­дифицировать (как это делается с некоторыми влечения­ми, имеющими основание в других инстинктах). Поэтому главным условием снижения оборонительной агрессии яв­ляется уменьшение числа факторов, реально провоцирую­щих эту агрессию. Разумеется, рамки данной книги не позволяют начертить программу социальных перемен, не­обходимых для решения такой задачи[164]. Поэтому я огра­ничусь здесь лишь несколькими замечаниями.

Главное условие состоит в том, чтобы устранить из жизни взаимные угрозы — как индивидов, так и групп. Это зависит от материальных условий жизни: они долж­ны обеспечивать людям достойные условия бытия и ис­ключать (или делать непривлекательным) стремление к господству одной группы над другими. Данная предпосыл­ка может быть в ближайшем обозримом будущем реализована путем замены нашей системы производства — рас­пределения — потребления на более совершенную. Но мое утверждение вовсе не означает, что это будет сделано или что это легко сделать. На самом деле такая задача на­столько сложна, что самые лучшие намерения в этом на­правлении разбиваются о стену преград. И люди, выска­зывавшиеся весьма решительно, отступают перед трудно­стями и предпочитают надеяться, что катастрофу можно предотвратить, произнося ритуальные хвалы прогрессу.

Создание системы, которая будет гарантировать удов­летворение основных потребностей населения, предполагает исчезновение господствующих классов. Человек не может больше жить в «условиях зоопарка», т. е. ему должна быть снова обеспечена полная свобода, а господство и экс­плуатация в любых видах и формах должны исчезнуть.

Утверждение о том, что человек не может жить без контролирующих руководителей, — чистый миф, опро­вергнутый всеми социальными системами, которые отлично функционируют в условиях отсутствия иерархии. Подоб­ная перемена, конечно, приведет к радикальным соци­альным и политическим изменениям, следствием кото­рых должны стать преобразования во всех человеческих отношениях, включая такие сферы, как семья, религия, воспитание, труд, досуг и т. д.

Поскольку оборонительная агрессия — это реакция не столько на реальную, сколько на воображаемую угрозу, раз­дуваемую пропагандистским «промыванием мозгов» и мас­совым внушением, серьезные социальные преобразования должны охватить и эту сферу и устранить подобный способ психологического насилия. А поскольку внушаемость масс покоится на бесправии (беспомощности) индивида и его поч­тении к правителям, то предложенные социальные и поли­тические перемены, ведущие к исчезновению подобных ав­торитетов, сделают возможным формирование независимо­го критического мышления у индивидов и групп.

Наконец, для снижения уровня группового нарциссиз­ма нужно устранить нищету, монотонность, скуку и бес­помощность, распространенные в широких кругах населе­ния. А это не так-то просто сделать: недостаточно всего лишь улучшить материальные условия жизни людей. Это может быть достигнуто лишь в результате коренного преобразования всей социальной организации. Должен быть осуществлен переход к другой системе координат: место таких ценностей, как «власть—собственность—контроль», должны занять координаты «рост—жизнь». Принцип иметь—копить должен быть заменен принципом быть и делиться с другими. Такие перемены потребуют активней­шего участия каждого рабочего и каждого служащего, а также и каждого совершеннолетнего в роли гражданина*. Необходимо найти совершенно новые формы децентрали­зации, нужны новые социальные и политические структу­ры, которые покончат с социальной «аномией» массового общества, которое есть не что иное, как механический кон­гломерат, состоящий из миллионов атомов.

Каждое из перечисленных условий нераздельно связано со всеми остальными. Все они составляют части одной системы, и потому настоящее снижение реактивной агрес­сии возможно лишь тогда, когда вся система, известная нам за последние 6 тысяч лет человеческой истории, будет заменена на нечто принципиально иное. Когда это про­изойдет, то утопические идеи Будды, пророков, проповеди Иисуса Христа и мечты гуманистов эпохи Возрождения будут восприняты не как утопии, а как разумные и реаль­ные пути реализации основной биологической программы человека, которая служит сохранению и развитию челове­ка как индивида и вида.

X. ЗЛОКАЧЕСТВЕННАЯ АГРЕССИЯ: ПРЕДПОСЫЛКИ

Предварительные замечания

Биологически адаптивная агрессия служит делу жизни. Это принципиальное положение очень важно иметь в виду. Оно воспринимается как аксиома и биологами, и нейро­физиологами, хотя и нуждается в дополнительном изуче­нии. Речь идет здесь о том самом инстинкте, который свойствен человеку, как и любому живому существу (не­взирая на различия, о которых мы уже упоминали).

Однако только человек подвержен влечению мучить и убивать и при этом может испытывать удовольствие. Это

единственное живое существо, способное уничтожать себе подобных без всякой для себя пользы или выгоды. В этой главе мы попробуем проанализировать природу этой био­логически неадаптивной, злокачественной деструктивно­сти. Но прежде всего необходимо помнить, что злокаче­ственная агрессия свойственна исключительно человеку и что она не порождается животными инстинктами. Она не нужна для физиологического выживания человека и в то же время представляет собой важную составную часть его психики. Это одна из страстей, которая в отдельных куль­турах или у отдельных индивидов доминирует, а у других вовсе отсутствует. Я пытаюсь показать, что деструктив­ность возникает как возможная реакция на психические потребности, которые глубоко укоренились в человеческой жизни, и что она — как уже говорилось выше — результат взаимодействия различных социальных условий и экзис­тенциальных потребностей человека. Эта гипотеза нужда­ется в теоретическом обосновании, которое поможет нам исследовать следующие вопросы: что понимается под спе­цифическими условиями человеческого существования? В чем состоит природа, или сущность, человека?

Хотя в современном научном мышлении (прежде всего в психологии) подобные вопросы не вызывают пиетета и считаются чисто философскими (или «субъективно-спеку­лятивными»), я все-таки надеюсь показать, что они-то как раз и представляют проблемную сферу для эмпириче­ских исследований.

Природа человека

Начиная с древнегреческих философов, было принято ду­мать, что в человеке есть нечто такое, что составляет его сущность; это «нечто» и называли всегда человеческой природой. Высказывались различные мнения о том, что входит в эту сущность, но ни у кого не возникало сомнения в том, что она есть, т. е. что есть нечто, делаю­щее человека человеком. Так появилось определение: человек — это разумное существо (animal rationale), обще­ственное животное (zoon politikon), животное существо, производящее орудия труда (homo faber), а также способ­ное к созданию символов. Совсем недавно эти традицион ные воззрения были поставлены под сомнение. Причиной такого поворота явилось все возрастающее значение исто­рического исследования человечества. Изучение истории человечества показало, что современный человек так сильно отличается от человека более ранних эпох, что гипотеза о некоей вечной «природе человека» очень далека от реаль­ности. Особенно сильно принцип историзма проявился в исследованиях американских культурантропологов. Из­учение обычаев, нравов, образа мышления первобытных народов привело многих антропологов к выводу о том, что человек рождается как чистый лист бумаги, на кото­рый культура наносит свои письмена. Предположение о неизменности человеческой природы было отвергнуто еще и потому, что этой позицией часто злоупотребляли и ис­пользовали для оправдания неблаговидных человеческих поступков. Начиная с Аристотеля вплоть до XVIII в. многие мыслители защищали рабство, ссылались на человече­скую природу[165]. А ученые, пытавшиеся представить жад­ность, стремление к соперничеству и эгоизм как врожден­ные черты характера, на основании этого доказывали ра­зумность и необходимость такой общественно-экономи­ческой формации, как капитализм. «Человеческой приро­дой» кое-кто по сей день пытается объяснить и оправдать гнусные поступки — алчность и мошенничество, ложь, насилие и даже убийство.

Другой причиной скептического отношения к понятию «человеческая природа» стало распространение эволюци­онной теории Дарвина. После того как был сделан вывод об «эволюционном» происхождении человека, концепция об особой, неизменной «субстанции», составляющей «при­роду человека», оказалась несостоятельной. Мне кажется, что новых открытий в человеческой природе можно ожи­дать только на базе эволюционного учения. Значитель­ный вклад в развитие этого направления внесли такие авторы, как Карл Маркс, Рихард Буке[166], Тейяр де Шарден и Т. Добжанский; автор данной книги считает себя про­должателем этой линии.

Главным аргументом в пользу гипотезы о специфиче­ской природе человека стала возможность определить сущ­ность Homo sapiens с точки зрения его строения, анато­мии, физиологии и нейрологии. Мы теперь можем дать точное общепризнанное определение человеческого вида, которое подтверждается различными индикаторами: стро­ением тела, походкой, структурой мозга, количеством зу­бов, способом питания и многими другими факторами, показывающими явное отличие Homo sapiens от высоко­развитых человекообразных приматов. Если мы не хотим скатиться на позиции тех, кто считает тело и дух двумя независимыми сферами, нам придется согласиться, что человеческий вид как психически, так и физически имеет свою особую неповторимость.

Сам Дарвин доказал, что человека как вид отличает не только специфическое строение тела, но и в не меньшей мере — особенности психики. Основные идеи он сформу­лировал в своей книге «Происхождение человека и поло­вой отбор», которая вышла в 1871 г.