Лекция: Ложные пути и цели

I. Это действительно так: «мы забыли Бога», выражаясь старинным диалогом. Или говоря новейшим языком и по правдивой сущности самого предмета, мы охватили факт этой власти не так, как он есть. Мы спокойно закрыли глаза на вечное ядро вещей и открыли их только на видимость вещей. Мы спокойно верим в то, что вселенная, по внутренней сущности, представляет одно большое непонятное «может быть».
По своей наружной сущности вселенная представляется несомненно достаточно большим, вместительным хлевом и рабочим домом с огромной кухней и длинными обеденными столами. И только тот оказывается умным, кто может найти место за ним. Всякая правда этой вселенной сомнительна. И для практического человека остаются очень ясными только прибыль и убыток, пудинг и хвала света.
II. Дело, в сущности, обстоит не иначе и с нациями, которые становятся несчастными и беспомощными.
Древние руководители наций: пророки, священники (как бы их иначе ни называли), очень хорошо знали это. И самым убедительным образом проводили это учение до новых времен, чтобы внушать его по возможности глубже. Современные руководители нации, у которых также много названий, как, например: журналисты, полит-экономы, политики и другие, совершенно забыли об этом и готовы это отрицать.
Но, тем не менее, это вечно останется неотрицаемым. И точно также нет сомнения в том, что нас всех учат этому, дабы мы все это снова познали. Нас всех бичуют и наказывают до тех пор, пока мы этому не научимся. И в конце концов мы научимся этому. Или нас будут бичевать до смерти. Потому что это неотрицаемо!
Если нация несчастна, то древний был прав и не не прав, когда он говорил ей: «Вы забыли Бога, вы оставили пути Божьи, иначе вы не стали бы несчастными. Вы жили и вели себя не по законам истины, а по законам лжи и обмана, и умышленно или неумышленно не признавали истины.»
III. На свете ночь. И много времени еще пройдет, пока наступит день. Мы странствуем среди тления дымящихся развалин, и солнце и звезды небесные на время как бы совершенно уничтожены, и два неизмеримых фантома: ханжество и атеизм вместе с прожорливым чудовищем — чувственностью гордо шествуют по земле и называют ее своею собственностью. Лучше всех чувствуют себя спящие, для которых существование представляет собою обманчивый сон.
IV. Такие поколения, как наше, играют замечательную роль во всемирной истории. Точно обезьяны, сидят они вокруг костра в лесу и не умеют даже поддерживать его и двинуться дальше — вероятно в хаос — в страну, гора Сион коей — Бедлам. (Известная больница для душевнобольных в Лондоне.) Выходит, что свет состоит не только из съедобного и напитков, из газетных реклам, позолоченных экипажей, суеты и мишуры. Нет, из совершенно другого материала.
Древние римляне — какими их изображает Светоний — огрубелые, болтливые греки времен вырождения Римской Империи, у нас есть еще много других примеров. Помните их, учитесь по ним, но не увеличивайте еще их числа. Без геройства — не подражательного и переданного геройства — без выраженного или молчаливого чувства, которое придает человеческой жизни подобие Божества, не было бы Рима — вот именно то, что создало древний Рим, древнюю Грецию и Иудею. Обезьяны со сверкающими глазами сидят на корточках вокруг костра, которого они даже не умеют поддерживать свежим запасом дров. Они говорят, что он и так будет дальше гореть, без дров. Или, говорят они, что он вечно гаснет: это печальное явление.
V. Многие люди умерли. Все люди должны умереть. Наш самый последний уход происходит в огненной колеснице боли. Но печально и жалко, когда человеку приходится существовать, не зная для чего, усиленно работать и ничего при этом не наживать, с усталою душою и с тяжелым сердцем стоять одиноким и окруженным всеобщим, холодным «laissez faire», быть принужденным медленно умирать в течение всей своей жизни и быть заключенным в глухую, мертвую, бесконечную справедливость, как в проклятом железном чреве Молоха! Это есть и всегда останется невыносимым для всех людей, созданных Богом.
VI. Нельзя бродить ни по какой большой дороге и даже не по самой глухой тропинке современной жизни без того, чтобы не встретить человека или какого-нибудь человеческого интереса, который потерял бы надежду на Божество и на истину и направил бы свою надежду на нечто временное, наполовину или совсем обманчивое. Достопочтенные члены парламента жалуются на то, что Йоркширские суконщики фальсифицируют свой товар. Господи! Даже бумага, на которой я пишу, и та, кажется, отчасти изготовлена из хорошо полированной извести и затрудняет мое писание. Ведь это счастье, если можно теперь получить действительно хорошую бумагу. И вообще какую-нибудь хорошо выполненную работу, — где бы ее ни искать, начиная с высочайших вершин фантазии и кончая самым низким заколдованным основанием.
Возьмем для примера огромную шляпу, вышиною в семь футов, которая разгуливает теперь по улицам Лондона, и на которую друг мой «Кислое Тесто» основательно смотрит, как на одну из наших английских достопримечательностей. «Дал бы Бог, — говорил он, — чтобы это был кульминационный пункт, которого уже достигло английское шарлатанство, и чтобы можно было от него вернуться обратно». Шляпочник с Лондонского Странда — вместо того, чтобы делать лучшие фетровые шляпы — сажает громадную папковую шляпу в семь футов вышиною на колеса, заставляет человека катать ее по городу, и надеется таким образом найти свое благо. Он не пробовал делать лучших шляп, нежели требовала от него вселенная и какие он, вероятно, мог бы сделать при своих способностях, но сосредоточивает все свое усердие на том, чтобы уговорить нас, что он сделал лучшие шляпы! Он сам знает, что Шарлатан стал Богом. Не смейся над ним, читатель, только не смейся! Он перестал быть смешным, он быстрым темпом становится трагичным.
Вот в чем, собственно, заключается вся беда — центр всеобщей социальной язвы, которая угрожает всему современному строю страшною смертью.
VII. В человеческой общественной жизни циркулирует теперь не здоровая кровь, а как будто диаметрально противоположные ей купоросные чернила. И все стало острым и едким и угрожает распадением, и ужасная, шумная общественная жизнь стала нагальванизированною и как бы в самом деле объята дьяволом. Одним словом, Маммон отнюдь не Бог, а дьявол и при том весьма достойный презрения. Слушайтесь в точности дьявола и вы можете быть уверены в том, что пойдете к черту — куда же вам еще больше идти?
VIII. Может быть, мало рассказов из истории или мифологии имеют больше значения, чем мусульманский рассказ о Моисее и соседних жителях Мертвого моря. Известное поколение людей жило на берегах этого Асфальтового моря и так как они (как и все мы склонны это делать) забыли внутреннюю сущность природы и привыкли лишь к обманчивой наружности лжи, то впали в печальное состояние.
Тогда милостивому небу благоугодно стало послать к ним пророка Моисея с поучительным словом предостережения, из которого они могли бы почерпнуть немало полезных правил. Но не тут-то было: люди у Мертвого моря не нашли ничего привлекательного в Моисее, что и следовало ожидать от рабского народа по отношению к герою или пророку. Поэтому они слушали его неохотно, или с пошлыми насмешками и издевательствами. Они даже зевали и давали понять, что считают его хвастуном и лишь скучным болтуном. Итак, люди с Асфальтового моря откровенно решили, что он, очевидно, шарлатан и, во всяком случае, пустой болтун. Моисей ушел, а природа и строгие истины ее все же остались.
В следующий раз, когда он посетил жителей Мертвого моря, они все превратились в обезьян. Они сидели на деревьях, скалили зубы самым естественным oбpaзом, болтали сущую ерунду и вся вселенная представлялась им лишь одним сплошным призраком. И действительно, вселенная стала призраком для обезьян, которые так смотрели на нее. Так сидят они и болтают поныне, и только каждую субботу в них как будто пробуждается смутное, полусознательное воспоминание и они своими слабыми глазами глядят на дивные, смутные очертания предметов. Впечатления, которые производят на них эти явления, они по временам выражают лишь в форме неблагозвучных, резких звуков и мяуканий. Это самый настоящий и трагический призрак, который может представиться уму человека или обезьяны. Они не делали никакого употребления из своих душ, и поэтому они потеряли их.
Субботняя молитва их заключается лишь в том, что они сидят на деревьях, неприятно кричат и как бы стараются вспомнить, что у них когда-то были души.
Разве тебе, путник, не приходилось никогда наталкиваться на группы таких созданий? Как мне кажется, в наше время они стали достаточно многочисленными.
IX. Когда исчезают идеалы, истина и благородство, которые были в людях, и не остается ничего, кроме одного только эгоизма и жадности, то жизнь становится немыслимой и сама древняя судьба, мать вселенной, беспощадно приговаривает человека к смерти. Изредка лишь избирают они себе какую-нибудь легкую и удобную философию еды и питья и говорят во время жевания и пережевывания (которое они называют часами размышления): «Душа, радуйся. Это очень хорошо, что ты стала душою дьявола». И очень часто, раньше, чем они успеют очнуться, начинается их предсмертная агония.
X. А жаль, что души наши пропадают. Мы, конечно, должны будем их снова отыскать, иначе нам станет во всех отношениях хуже. Известная степень души необходимо нужна, чтобы предохранить тело от самого страшного разрушения, чтобы избавить себя от расхода на соль. Известны случаи, когда у людей было достаточно души для того, чтобы охранить тело и все пять чувств от порчи и для того, чтобы не иметь расхода на соль. Были такие люди и даже нации.
XI. Итак, требуют доказательства в том, что существует Бог?
Бог, которого можно доказать! Самое маленькое из смертных существ старается объяснить себе существование Бога. Если мы правильно это рассмотрим, — оно представляет себе его в виде бесконечного рисунка, среди которого оно живет, двигается и ест!
XII. Ты не хочешь иметь никакой тайны и никакого мистицизма. Ты хочешь бродить по всему свету при солнечном освещении того, что ты называешь правдой, или при помощи фонаря — того, что я называю адвокатской логикой. Ты все хочешь «объяснить» себе, «отдавать себе во всем отчет» или ни во что не верить? Да, ты даже хочешь пробовать смеяться? Каждый, кто признает неосновательную, всепроникающую область тайны, находящейся всюду: под нашими ногами и между наших рук — для кого вселенная представляется оракулом и храмом, также как кухней и хлевом — будет в твоих глазах сумасшедшим мистиком. С насмешливым участием предлагаешь ты ему свой фонарь и обижаешься и кричишь, как ужаленный, если он оттолкнет его ногой. Бедный дьявол! Разве сам ты не родился и не умрешь? «Объясни все это или сделай одно из двух: отойди в сторону со своей дурацкой болтовней или — что еще лучше — брось ее и плачь, не потому что прошло господство удивления и Божий свет сбросил с себя красоту и стал прозаичным, а оттого, что ты до сих пор был дилетантом и близоруким педантом.
XIII. Методичность, которая все время сосредоточивает взгляд на собственном своем „я“ и спрашивает себя с мучительной боязнью надежды и страха: „На правильном ли я пути или нет? Стану ли я праведником или буду обречен на вечные муки?“ Что это, в сущности, как не фазис эгоизма, хотя и вытянутый в бесконечность, но тем не менее не блаженный. Брат, по возможности скорей постарайся стать выше всего. „Ты на неправильном пути. Ты вероятно, попадешь в ад“. Смотри на это, как на действительность, привыкни к этой мысли, если ты человек. Тогда только всепоглощающая вселенная будет тобою побеждена и из мрака полночи, из суеты алчного Ахерона выплывет рассвет вечного утра и осветит твою крутую тропу высоко выше всех надежд и всей боязни — и пробудит в твоем сердце небесную музыку.
XIV. Увы, самый бесполезный из всех смертных — это сентиментальный человек. Даже допуская, что он искренен и не обманывал нас постоянно, что же в нем хорошего? Не служит ли он нам вечным уроком сомнения и образчиком болезненного бессилия? Его добродетель преимущественно такая, которая каждым вздохом познает самое себя. Она совершенно больна: ей кажется, что она из стекла, что ее нельзя тронуть. Она сама не решается позволить кому-нибудь тронуть себя. Она ничего не может делать и может, в крайнем случае — при самом тщательном уходе -остаться в живых.
XV. Самонаблюдение — несомненный признак болезни. Независимо от того, является ли оно предвестником выздоровления или нет. Нездорова та добродетель, которая изводит себя раскаянием и страхом или, что еще хуже, тщетно и хвастливо надувается. В обоих случаях в основании лежит самолюбие или бесполезное оглядывание назад для измерения пройденного расстояния. Между тем единственная наша задача заключается в том, чтобы безостановочно подвигаться вперед и идти дальше.
Если в какой-нибудь сфере человеческой жизни и уместны целостность и бессознательность, то только во внутренней и самой интимной жизни, в жизни нравственной — так как они служат доказательством ее. Свободная, разумная воля, которая живет в нас и в наших Святая Святых, может на деле быть свободной и искать повиновение, как Божество. Это составляет ее право и стремление. Полное повиновение всегда будет немым.
XVI. Человек ниспослан сюда не для сомнения, а для работы. Цель человека (так уже давно написано) проявляется в поступках, а не в мыслях. В состоянии совершенства все было мыслью, лишь образ. И вдохновляющий символ деятельности, и философия существовали в форме поэзии и религии. И тем не менее как может она оставаться в этом несовершенном состоянии, как можно обойтись без нее? Человек также стоит в центре природы. Время его окружено вечностью. Пространство его окружено бесконечностью. Как он может воздержаться, чтобы не спросить себя: „Что я? Откуда я пришел? Куда я когда-нибудь пойду?“ Какой иной ответ может он получить на эти вопросы, кроме поверхностных, частичных указаний и дружеских уверений и успокоений. В виде тех, какие мы, бывало, слышали от матери, когда она пробовала успокоить своего любопытного невинного ребенка?
Сообразно с этим болезнь метафизики продолжительна. Во все века должны опять возникать, в новых формах, эти вопросы о смерти и бессмертии, о происхождении зла, свободы и необходимости. И постоянно, время от времени будет повторяться желание построить себе теорему о вселенной. Это, к сожалению, останется, однако, всегда безуспешным. Ибо какую теорему бесконечности можно построить о бесконечном в достаточной и совершенной форме?
XVII. Тебе не нужно никакой новой религии. И ты, по всей вероятности, ее не получишь. У тебя и то больше „религии“, нежели ты применяешь. Сегодня, взамен одной обязанности, которую ты исполняешь, тебе известны десять обязанностей, которые тебе приказано помнить. Ты видишь в своем уме десять правил, которым нужно подчиняться! Исполни хоть одно из них. Оно само укажет тебе еще десять других, которые должны и могли бы исполняться. „А моя будущая судьба?“ Ах, вот как, твоя будущая судьба! Твоя будущая судьба кажется мне — в то время, как это для тебя составляет главный вопрос, — весьма загадочной! Я не думаю, чтобы она могла быть хороша. Разве не учил нас норвежец Один с незапамятных времен, еще на рассвете веков (хотя он был лишь бедным язычником) тому, что для труса не может быть и не бывает счастливой судьбы, что для него нет нигде пристани, за исключением преисподней у Гелы, во мраке ночи. Но трусы и мальчишки те, которые жаждали удовольствия и дрожат перед болью. Для сего мира и для иного трусы составляют класс людей, созданных для того, чтобы быть „арестованными“. Они ни на что больше не годны и не могут ожидать другой участи. Тут был больший, нежели Один. Больший, нежели Один учил вас. Не большей трусости, надеюсь. Брат, ты должен молить о душе. Ты должен бороться энергично. Как за жизнь и за смерть. За то, чтобы снова вернуть себе душу! Знай, что „религия“ — не пилюля снаружи, а новое пробуждение твоего собственного „я“ изнутри. И прежде всего оставь меня в покое с твоими „религиями“ здесь или где бы то ни было в другом месте.
XVIII. Очень правильную теорию проповедует нам мудрец. А именно: „Сомнения какого бы то ни было рода нельзя удалить иначе, как поступком“. На этом основании советую человеку, который с трудом пробирается в темноте или при плохом освещении и внутренне молится о скорейшем наступлении дня строго придерживаться другого, неоценимо дорогого для меня правила: „Исполняй долг, который тебе ближе всего. О котором ты знаешь, что это обязанность. Вторая покажется тебе тогда уже гораздо яснее.“
XIX. О брат! Мы должны по возможности пробудить в себе душу и совесть. Мы должны променять дилетантизм на честные стремления. А свои мертвые, каменные сердца — на живые сердца из плоти. Тогда мы познаем не одну только вещь, а бесконечный ряд вещей (в более или менее ясной очереди) которые смогут быть сделаны. Исполни первую из них. Попробуй, и вторая покажется тебе яснее и более удобоисполнимою. Вторая, третья и трехтысячная сделается тогда возможной для нас.
XX. Набожность по отношению к Богу, благородство мысли, которая вдохновляет человеческую душу и заставляет ее стремиться к небу, не могут быть „научены“ ни самыми избранными катехизисами, ни самой усердной проповедью или муштровкой. Ах, нет! Совершенно иными методами эта священная „зараза“ может переходить от одной души к другой, а именно: особенно благодаря спокойному, постоянному примеру, спокойному выжиданию благоприятного настроения и надлежащего момента, к которому должно присоединиться своего рода чудо, которое правильнее назвать „Божьим милосердием“.
Но не красноречивее и не убедительнее ли целых библиотек богословия бывает иногда бессознательный взгляд отца или матери, которые обладали набожным благородством мысли?
Действительно, надо удивляться тому количеству разнородных отсталых идей, которых и по сейчас придерживаются, хотя бы в ущерб себе, бедный человеческий и детский ум. Массами стучатся они с шумом к ним, как будто бы это были вполне живые идеи.
XXI. Прежде всего невозможно достаточно быстро согнать со света тот „усталый, возможный Деизм“, составляющий теперь нашу обыкновенную английскую веру. Какова, собственно, сущность человека, теоретически защищающего с судорожной горячностью Бога, — может быть, лишь неоспоримый символ и культ Бога? В остальном же, в мыслях, в словах и поступках, видно, что он живет, как будто его теория была только вежливою формою речи, а теоретически Бог его — лишь отдаленный кумир, с которым он решительно ничего общего не имеет.
Глупец! Бог не есть ограниченный образ в известном пространстве. Бог не только там, но и здесь, и нигде — в твоем жизненном дыхании, в твоих помыслах и поступках — и умно было бы с твоей стороны, если бы ты это запомнил. Если нет Бога, как говорил глупец, то продолжай жить с чувством наружной порядочности и с похвалой губ, с внутренней жадностью и фальшью и со всей пустой, хитро придуманной неосновательностью, которая связывает тебя с Маммоной сего мира. Но повторяем мы, если есть Бог, то берегись! И все же, как в том, так и в другом случае — что ты? Атеист бродит по ложному пути и, тем не менее, в нем есть доля истины. Это правда сравнительно с тобой, потому что ты, несчастный смертный, живешь в одной сплошной лжи, и сам представляешь собою олицетворенную ложь.
XXII. Представь себе человека, который советует своим собратьям верить в Бога для того, чтобы чартизм попал в арьергард, и чтобы рабочие в Манчестере могли спокойно остаться за своими станками. Трудно себе представить более дикую идею! Друг мой, если тебе когда-нибудь удастся уверовать в Бога, то ты убедишься в том, что весь чартизм, Манчестерские бесчинства, парламентская некомпетентность, ветреные министерства, самые дикие социальные вопросы и сожжение всей этой планеты — ничто сравнительно с этим.
XXIII. С человеком, который честно к самому себе приступает к делу и всю душу вкладывает как в разговор, так и в поступки, всегда можно что-нибудь сделать. Сам Сатана был по Данте предметом, достойным похвал, сравнительно с теми ангелами „juste milieu“, которыми изобилует наше время. Которые не были ни мятежными, ни верными, и только думали о своем собственном маленьком „Я“ — представители умеренности и аккуратности. Они были приговорены к ужасным мучениям в Дантовском аду: лишены были надежды умереть, а должны были застыть без смерти и без жизни, в грязи, пучимые мухами, спать беспрестанно, и терпеть, и „Бога ненавидеть так же, как врага Божья“.
XXIV. Собственно говоря, ничто не может внушать такого презрения и нет ничего более достойного отвращения и забвения, чем полумошенник, который не правдив и не лжец. Который никогда в жизни не сказал правды и не совершил честного поступка. Ведь его дух живет в сумерках, с кошачьими глазами, которые не в состоянии узнать правду и у которого, само собой разумеется, не хватает мужества совершить или сказать полную ложь. Вследствие чего вся жизнь его проходит в склеивании правды с неправдой с целью создать из этого нечто правдоподобное.
XXV. Несомненно, что наступит день, когда снова узнают, какая сила лежит в чистоте и воздержании жизни. Как божественен стыдливый румянец на молодых человеческих щеках. Как высока и целебна это обязанность, возложенная не только на одних женщин, а на всех созданий вообще. Если бы такой день никогда не настал, тогда, я полагаю, что и многое другое никогда не вернется. Великодушие и глубокомыслие никогда не вернутся. Геройская чистота сердца и глаз, благородная, благочестивая храбрость, окружающая нас, и образцовый век — как могут они когда-либо вернуться?
XXVI. Но во всяком случае ясно, что не школа, пройденная в служении дьяволу, а только наше решение бросить эту службу направляет нас к правильным, мужественным поступкам. Мы становимся людьми не после того, как отступаем разочарованными в погоне за ложными удовольствиями, а после того, как нам почему-либо становится ясно, какие непреодолимые препятствия окружали нас в течение всей жизни. Как безрассудно ожидать удовлетворения для нашей „смертной“ души от подарков этого бесконечно суетного мира. Как безумно, что человек должен довольствоваться самим собою. Что для страдания и терпения нет иногда средств, кроме стремления и поступков. Мужественность начинается, когда мы, каким бы то ни было образом, заключаем перемирие с необходимостью. Она так же начинается, когда мы (как это делает большинство) покоряемся необходимости. Но весело и полной надежд начинается она лишь тогда, когда примиримся с необходимостью. Тогда мы действительно торжествуем и чувствуем, что стали свободными.
К чему эта смертельная спешка заработать деньги? Я не попаду в ад, даже если я не заработаю денег. Мне говорили, что есть еще другой ад.
XXVII. Читатель, даже читатель-христианин, как ты себя называешь, имешь ли ты представление о рае и об аде? Я думаю, что нет. Хотя слова эти часто у нас на языке, они, тем не менее, представляют для большинства из нас нечто сказочное или полусказочное, точно преходящий образ или звук, имеющий мало значения.
И тем не менее, следует раз навсегда узнать, что это не образ, не мысль, не полусказка, а вечная, наивысшая действительность. „Никакое море из сицилианской или иной серы уже нигде не горит в наше время“, — говоришь ты. Хорошо. А если и не горело? Верь или не верь этому, как хочешь, и придерживайся этого крепко, как настоящей выгоды, как способа подняться в высшие стадии, в дальнейшие горизонты и страны. Исчезло ли все это или нет — думай как хочешь. Но ты не должен верить, что исчезло или может исчезнуть из человеческой жизни, имеющая практическое значение „бесконечность“, выражаясь строго арифметически! О брат! Разве не было момента, когда „бесконечность“ страха, надежды, сострадания не обнаруживалась перед тобой несомненным и без названия? Не явилось ли оно тебе некогда как сияние сверхъестественного, вечного Океана, как голос старой вечности, звучащей где-то вдали, в самой глубине твоего сердца? Никогда? К сожалению, нет. Это, значит, был не твой либерализм, а твой анимализм! „Бесконечное“ вернее, чем какая-либо другая действительность. Одни люди могут это отличить. Только бобры, пауки и хищные животные из породы коршунов и лисиц не отличают этого!
Слово „ад“ еще очень употребительно в английском народе. Но мне трудно определить, что оно должно означать. Обыкновенно „ад“ означает бесконечный страх. Вещь, которой страшно боится и перед которою дрожит человек, которой он старается избежать всеми силами своей души. Поэтому есть ад, если как следует об этом подумать, который сопровождает человека по всем ступеням его истории и религиозного или иного развития. Но ады людей и народов очень различаются друг от друга.
У христиан существует бесконечный страх перед тем, что справедливый Судья может найти его виновным. У древних римлян был, как я себе это представляю, страх не перед Плутоном (который их, вероятно, очень мало смущал), а страх перед недостойными, недобродетельными, или по основному значению их выражения — трусливыми поступками. Если посмотреть на суть вещей, чего же современная душа бесконечно боится на деле и воистину? На что смотрит она с понятным отчаянием? Что составляет ее „ад“? Не торопясь и с удивлением выговариваю я это: „Ее ад — это страх перед недостатком успеха. Боязнь, что ей не удасться приобрести денег, славы или иных земных благ. Особенно же денег“. Разве это не своеобразный ад? Да, он очень своеобразен. Если у нас нет „успеха“, на что мы нужны? Тогда было бы лучше, если бы мы вовсе и не появлялись на свет Божий.
В действительности же этот ад принадлежит, конечно, Евангелию Маммонизма, который имеет и соответствующий рай. Ведь, в сущности, действительность представляется в самых различных видах. На одну вещь мы действительно серьезно смотрим, а именно: на наживу денег. Трудящийся Маммонизм делится с ленивым дилетантизмом, который, со свойственным ему аристократизмом, пользуется своими правами свободной охоты на свете. Слава Богу, что есть хоть Маммонизм или что-либо иное, на что мы серьезно смотрим. Лень — самое скверное — только одна лень живет без надежды. Работай серьезно над чем бы то ни было, и ты постепенно привыкнешь ко всякому труду. В работе лежит бесконечная надежда, даже если эта работа делается для наживы денег.
Действительно, надо сознаться, что мы в настоящее время пришли к необыкновенному заключению с нашим Маммоновским Евангелием. Мы называем это обществом, и, вместе с тем, открыто признаемся в совершеннейшем разобщении и изолировании. Наша жизнь — не взаимная помощь, а скорее (под прикрытием военных законов, которые называются „свободной конкуренцией“ и т.д.), взаимная вражда. Мы совершенно забыли, „что наличный расчет“ не составляет единственного соотношения с человеческим существом. Мы твердо уверены в том, что все обязательства человека этим исчерпываются. „Мои голодающие рабочие? — Отвечает богатый фабрикант, — Разве я их не честно нанимал на рынке? Разве я не уплатил им всей условленной суммы до последней копейки? Что же мне еще с ними делать?“.
Правда, поклонение Маммоне — очень скучная религия. Когда Каин, для собственной своей пользы, убил Авеля, и его спросили: „Где твой брат?“, он также ответил: „А разве я сторож брата моего? Разве я брату своему не уплатил жалованья — того, что он у меня заработал?“.
О, любящий роскошь богатый купец, сиятельный, занимающийся охотой герцог, разве нет другого средства для уничтожения твоего брата, кроме грубого способа Каина? „Хороший человек уже обещает кое-что своею наружностью, своим присутствием, в качестве жизненного спутника в пилигримстве этой жизни“. Беда ему, если он забудет все такие обещания, если он никогда не знает, что они были даны! Для омертвевшей души, которая преисполнена лишь немым идолопоклонством чувств, для которой ад и недостаток в деньгах имеет одинаковое значение — все обещания и нравственные обязанности, неисполнение коих не подлежит судебному преследованию, как бы не существуют. Можно ему приказать уплатить деньги но больше ничего. Во всей истории прошлого я не слышал о таком обществе, где бы то ни было на Божьем свете, которое основывалось бы на такой философии, и, надеюсь, в истории всей будущности не найти ничего подобного. Не так создана Вселенная. Она создана иначе. Человек или нация людей, думающих, что она так создана, простосердечно продвигаются дальше, шаг за шагом. Но мы знаем, конечно, куда. В последние два века атеистического правления (теперь почти двести лет прошло с благословенного водворения священной особы его величества и защитника веры, Карла II) мы, по моему мнению, в достаточной мере исчерпали ту прочную почву, по которой могли еще ходить. А теперь мы стоим в страхе и опьянении на краю пропасти! Дело в том, что из того, что мы называем атеизмом, вытекает еще такая масса других „измов“, и ошибок, каждую из которых преследует свое собственное несчастие! Душа — не ветер, заключенный в капсулу. Всемогущий Создатель — не часовщик, который когда-то, в доисторические времена, сделал часы из вселенной и сидит с тех пор перед ними и следит, что с ними творится! Вовсе нет! Отсюда происходит Атеизм, отсюда являются, как мы говорим, многие другие „измы“. И суммою всего является рабство — противоположность геройству — печальный корень всех страданий, какими бы именами они не назывались.
И действительно, точно так же, как ни один человек никогда не видел вышеупомянутого ветра, заключенного в капсулу, он находит это, строго говоря, более ложным, нежели понятным. Он находит, что всемогущий часовщик представляет собой весьма ложный предмет, и сообразно с этим отрицает его. И вместе с ним еще многое другое. К сожалению, неизвестно, что именно и сколько другого! Ведь вера в Невидимое, Безымянное и Божественное, которое присутствует во всем, что мы видим, делаем, при всех наших страданиях, составляет квинтэссенцию всякой веры, как бы она ни называлась. Если еще и это отрицать? Или, что еще хуже, признавать это только губами или в переплетенных молитвенниках. Если это отрицать, что же вообще останется? Во что можно будет верить?
Один из факторов, приведенных доктором Алисоном в сочинении о призрении бедных в Шотландии, произвел на нас глубокое впечатление. Бедная ирландская вдова, муж которой умер на одной из маленьких улиц Эдинбурга, лишенная всяких средств к существованию, покинула свою квартиру с тремя детьми для того, чтобы просить помощи в благотворительных учреждениях этого города. Ее стали направлять из одного учреждения в другое. Ни в одном из них ей не пришли на помощь, пока, наконец, силы ее окончательно не исчезли. Она заболела тифом, умерла и заразила всю улицу, на которой жила, своей болезнью, так что еще семнадцать человек от этого умерло. Человеколюбивый врач спрашивает по этому поводу, как будто сердце его слишком переполнено для того, чтобы как следует высказаться: „Не следовало ли бы помочь этой бедной вдове, хотя бы в виду экономии?“ Она заболела тифом и убила семнадцать человек из вас! — Очень странно! Покинутая ирландская вдова обращается к своим собратьям, как бы говоря: „Смотрите, я валюсь с ног из-за отсутствия помощи. Вы должны помочь мне! Я ваша сестра. Кость от вашей кости, один Бог создал нас. Вы должны прийти ко мне на помощь!“ Они отвечали: „Нет, это невозможно. Ты нам не сестра“. Не она доказывает свои родство: ее тиф убивает тех. Они действительно были ей братья, хотя и отрицали это! Нужно ли было когда-либо человеческому существу еще глубже искать доказательства?
В этом случае, как и в других, оказалось вполне естественным, что управление бедных богатыми предоставлено уже давно теории спроса и предложения, „laisser faire“ и т. д. и везде считается „невозможной“. „Ты не сестра нам — где была бы тень доказательства этому? Вот наши свитки, наши замки, которые неоспоримо доказывают, что наши денежные ящики наши и что они тебя совершенно не касаются. Иди своей дорогой! Это невозможно!“ „Но что же нам, собственно, делать?“ — слышу я возглас многих рассерженных читателей. Ничего, друзья мои. До тех пор, пока вы себе снова не завоюете душу. До тех пор все будет „невозможным“. До тех пор я даже не могу предложить вам купить на две копейки пороха и свинца, как бы сделали древние спартанцы, чтобы убить эту бедную ирландскую вдову без рассуждения.
Больше ничего не остается ей, как умереть, заразить вас своим тифом и доказать этим свое родство с вами. Семнадцать из вас, лежащих мертвыми, уже не будут отрицать, что она была плотью от вашей плоти. Может быть, кое-кто из живых также примет это к сердцу.
XXVIII. „Невозможно“. Об известном пернатом двуногом животном говорят, что если вокруг него обвести ясное кольцо мелом, то оно сидит заключенным, как бы окруженным железным циркулем судьбы и умирает, хотя уже и имеет в виду наживу. Ведь дает себя откормить до смерти. Имя этого бедного двуногого существа — гусь. И когда он хорошо откормлен, то из него делают паштет, который многими очень ценится.
XXIX. Какие мы дураки! К чему мы израниваем себе колени и ударяем себя озабоченно в грудь и молимся день и ночь Маммоне, который, даже если уж и согласился бы услышать нас, не может нам, однако, ничего дать. Если даже допустить, что глухой Бог услыхал бы нашу мольбу, что он превратил бы нашу медь в массивное золото и всех нас — голодных обезьян богатства и важности — превратил бы завтра в настоящих Ротшильдов и Говардов, чтобы мы от этого еще имели? Разве мы и так не граждане этой чудной вселенной с ее млечными путями и вечностями и с ее невыразимым блеском, что мы так мучаемся и трудимся и рвем друг друга на куски, чтобы более или менее выиграть еще немного земли (а чаще это еще лишь призрак), в то время как самого большого из этих владений не видать уже и с луны. Как мы глупы, что копаемся и возимся как дождевые червяки в этих наших владениях, даже если у нас таковые имеются, и издали наблюдаем небесные светила и радуемся им, знаем о них только по непроверенным и недостоверным легендам! Должны ли известные фунты стерлингов, которые у нас, может быть, хранятся в Английском банке или фантомы известных фунтов, владение коими мы себе воображаем — скрыть от нас сокровища, для которых все мы в этом „Божьем городе“ родились?
XXX. Как многое у нас могло бы сравниться с окрашенным гробом: снаружи одно великолепие и крепость, а внутри полно ужаса отчаяния и мертвых костей! Железные военные дороги соединяют между собою своими огненными колесницами все концы суши. Набережные и молы со своими несметными флотами, подчиняют океан и делают его нашим покорным носильщиком. Работа двигает миллионом рук из мускулов и железа, начиная с горных вершин и кончая глубиною шахт и гротами морскими. Неутомимо покоряя все для службы людям. И тем не менее это человеку ничем не помогает. Он завоевал эту планету, свое местопребывание и свое наследство и не имеет от этой победы никакой пользы. Печальная картина! На высочайшей ступени цивилизации девять десятых человечества должны вести самую низкую борьбу дикого или даже животного человека — борьбу с голодом! Страны богаты. Рост и процветание их достигают еще никогда не бывалой вышины, но люди этих стран бедны. Беднее всего всеми внешними и внутренними средствами к существованию — верой, званием, деньгами, хлебом.
XXXI. Эта успешная промышленность с ее черезчур сочным богатством до сих пор еще никого не обогатила. Это заколдованное богатство, которое до сих пор еще никому не принадлежит. Мы спросили бы: „Кого из нас оно обогатило?“ Мы можем потратить тысячи там, где в былое время тратили сотни, но мы на это не можем купить ничего хорошего. В богатом и бедном мы видим вместо благородного трудолюбия и избытка лишь ленивую, пустую роскошь попеременно с низкой нуждой и неспособностью. У нас великолепные рамы для жизни. Но мы забыли жить в них. Это заколдованное богатство, и никто из нас не может до сих пор дотронуться до него. Если есть класс людей, который чувствует, что он действительно этим приобрел здоровье, то пусть он нам назовет себя.
Многие люди едят более тонкие блюда и пьют более дорогие вина. С какою пользою? Об этом могут сказать нам они и их врачи. Но в каком отношении (за исключением диспепсии их желудка) улучшилось их существование? Стали они лучше, красивее, сильнее, честнее? И даже „счастливее“, как они это называют? Смотрят ли они с удовольствием на большее количество вещей и на человеческие лица на Божьем мире? Смотрят ли на них с удовольствием больше вещей и человеческих лиц? Конечно, нет. Человеческие лица смотрят друг на друга грустно и недоверчиво. Вещи, кроме тех, которые состоят из бумаги и железного товара, не подчиняются человеку. На хозяине лежит теперь такое же проклятие, как и на его работнике.
XXXII. Следует обратить внимание еще и на нечто другое, что часто приходится слышать современному человеку: что общество „существует для защиты собственности“. Еще прибавляют, что и у бедного человека есть имущество, а именно: его „работа“ и тот рубль или те три рубля, которые он ежедневно на ней зарабатывает. Довольно верно, друзья мои, что „для защиты собственности“. Очень верно. Если бы вы только пожелали подтвердить восьмую заповедь, то все „права человека“ были бы обеспечены. „Ты не должен красть, тебя не должны обкрадывать“. Какое это было бы общество! Республика Платона и утопия Мора — только бледные изображения его. Дай каждому человеку точную цену за то, что он сделал. Тогда никто не будет больше жаловаться, и страдание будет удалено из мира. Для защиты собственности, действительно только для этого! Что же, собственно, твое имущество? Эти свитки, этот денежный кошель, который ты носишь в кармане? Это ли составляет твою ценную собственность? Несчастный брат, ты беднейший, несостоятельный брат: у меня совсем нет одежды, кошелек мой слаб и легок, и тем не менее у меня совсем другое богатство. Во мне есть чудное, живое дыхание, которое вдохнул в меня всемогущий Бог. Во мне есть чувства, мысли, Богом данная способность быть и действовать, и поэтому у меня есть права. Например, право на твою любовь, если я тебя люблю, на твое руководство, если я слушаюсь тебя — самые необыкновенные права, о которых еще говорят иногда с кафедры, хотя и в почти непонятной форме, и которые простираются в бесконечность, в вечность! Рубль в день, три рубля в день, тысячу рублей в день — разве ты называешь это моей собственностью? Я мало ценю это: ничтожно все, что я могу на это приобрести. Как уже было сказано, что в этом заключается? В рваных ли сапогах или в легких рессорных экипажах, запряженных четверкой лошадей, все равно человек одинаково доходит до конца путешествия.
Сократ ходил босиком или в деревянных туфлях, а тем не менее прибыл благополучно. Его не спросили ни о туфлях его, ни о доходе, а только о его работе. Собственность, брат мой!
Даже само тело мое, и то принадлежит мне лишь на время жизни. А мой тонкий кошелек, это „Нечто“ и это „Ничего“. Карманная кража? Она подчинена палачам и критикам. Им принадлежит она. Кошелек — мой, а теперь — твой, если ты захочешь украсть его. Но душа, которую Бог в меня вдохнул, мое „Я“, его силы принадлежат мне, и я не позволю их украсть. Я называю их моими, а не твоими. Я хочу сохранить их и действовать ими, насколько возможно: Бог их дал мне, и черт их у меня не отнимет. О, друзья мои! Общество существует для очень многих целей, которые не так легко перечесть.
Верно то, что общество ни в каком веке не препятствовало человеку стать тем, кем он мог стать. Черный, как смоль, негр, может стать „Tous-saint I'Ouverture“, убийцей, трехпалым человеком. Что бы не говорила об этом желтая западная Индия. Шотландский поэт, „гордящийся своим именем и своею страной“, может ревностно обратиться к „господам каледонской охоты“ или стать весовщиком пивных бочек, или же трагичным, бессмертным певцом с разбитым сердцем. Смягченное эхо его мелодии слышно в течение немногих столетий и звучит в святом „Miserere“, которое во все века и из всех стран подымалось к небу. Ты, несомненно, не помешаешь стать тем, чем я могу стать. Даже по поводу того, чем я могу стать, я предъявляю к тебе удивительные требования — кажется, неудобно теперь сводить счеты. Защита собственности? Какие приемы усвоило себе общество, которое хочет еще оправдать свое существование в такое время, когда только денежные дела связывают людей? Мы вообще не советуем обществу говорить о том, для чего оно существует. А употребить все усилия на то, чтобы существовать, стараться удержаться в жизни. Это самое лучшее, что оно может сделать. Оно может положиться на то, что если бы оно только существовало для защиты собственности, то тотчас потеряло бы способность к этому.
XXXIII. Первый плод богатства, особенно для человека, рожденного в богатстве — это внушить ему веру в него и почти скрыть от него, что есть еще другая вера. Таким образом, он воспитывается в жалкой видимости того, что называется честью и приличием.
XXXIV. Я тоже знаю Маммону: английские банки, кредитные системы, возможность международного труда и сообщения. И нахожу их достойными сочувствия и удивления. Маммона — как огонь — самый полезный из всех слуг, но и самый ужасный из всех повелителей. Клиффорды, Фицадельты и борцы рыцарства желали одержать победу — это не подлежит сомнению. Но победа эта, если она не достигалась в известном духе, не была победой. И поражение, происшедшие в известном духе, в сущности было победой. Я повторяю: если бы они только считали скальпы, — то они остались бы дикарями, и не могло бы никогда быть речи о рыцарстве или о продолжительной победе. А разве нельзя найти благородства мысли в промышленных борцах и полководцах? Разве для них одних, среди всего человечества, никогда не будет никакого другого блаженства, кроме наполненных касс? Никогда не видеть вокруг себя красоты, порядка, благородности, преданных человеческих сердец и не видеть в этом никакого значения? И лучше ли видеть в обществе искалеченность, крамолу, ненависть и отчаяние от полмиллиона гиней? Разве проклятия ада и полмиллиона металлических кусочков могут заменить благословение Божие? Разве нет никакой пользы в разрастании благодати Божией, а только в денежной наживе? Если это так, то я предвещаю, что фабрикант и миллионер должны быть готовы на то, чтобы исчезнуть. Что и он не рожден для того, чтобы быть одним из властелинов сего мира. Что и его важно каким-нибудь способом притоптать, связать и поставить наряду с рожденными рабами сего мира! Нам не нужны дикари, которые не могут постепенно превращаться в рыцарей по благородству. Наша благородная планета не хочет ничего знать о них, и в конце концов не терпит их более!
XXXV. Неутомимое в своем милосердии небо ниспосылает в этот мир еще другие души, для которых, в свою очередь, рассеяно оно по всей земле. Христианство, которое не может существовать без минимума в четыреста пятьдесят фунтов, уступит место лучшему, не имеющему надобности в этой сумме. Ты не хочешь присоединиться к нашему небольшому меньшинству? Не ранее, как в день Страшного Суда пополудни!? Хорошо. Тогда, по крайней мере, присоединишься ты к нему. Ты и большинство в массе!
Приятно видеть, как грубое владычество Маммоны везде становится шатким и дает верное обещание его смерти или его преобразования.
XXXVI. Конечно, было бы эгоистичным разочарованием ожидать, что какая бы то ни была проповедь с моей стороны может уничтожить Маммонизм, что полюбят меньше гинеи и больше свою бедную душу. Сколько бы я ни проповедовал! Есть, однако, один проповедник, который проповедует с успехом и постепенно убеждает всех людей. Имя его — судьба, божественное провидение, а проповедь его — непреклонный ход вещей. Опыт, во всяком случае, берет большую плату за учение, но и учит он лучше всех учителей.
XXXVII. Человеку работающему, человеку, старающемуся хотя бы и самым грубым образом пробиться с какой-нибудь работой, ты поспешишь навстречу с помощью и ободрением и скажешь ему: „Добро пожаловать. Ты наш. Мы будем о тебе заботиться.“ Лентяю же, наоборот. Если он даже самым грациозным образом будет лентяйничать и если он подойдет к тебе с целой массой свитков, ты не пойдешь навстречу. Ты будешь спокойно сидеть и даже не пожелаешь встать. Ты ему скажешь: „Я тебя не приветствую, комплицированная анатомия. Дал бы Бог, чтобы ты не пришел сюда. Потому что кто из смертных знает, что с тобой делать? Твои свитки, конечно, стары, достойны почтения и желты. Мы уважаем свитки, старые институты и достойные уважения обычаи и происхождение. Действительно, старые свитки. Однако, рассмотренные при свете, если ты обратишь на это внимание, — новые сравнительно с гранитными скалами и со всем Божьим миром! Советуем тебе уложить свои свитки, уйти домой и зря не шуметь“.
Наше сердечное желание — помочь тебе. Но, пока ты представляешь собою лишь несчастную аномалию и у тебя нет ничего, кроме желтых свитков, шумной, пустой суеты, ягдташа и лисьих хвостов, до тех пор ни Бог и ни один человек не может отвратить от тебя угрожающей опасности. Слушайся советов и присматривайся, не найдется ли на Божьем свете для тебя другого занятия, кроме грациозного лентяйничанья? Не лежат ли на тебе какие-нибудь обязанности? Спроси! Ищи серьезно и с полубезумной энергией, так как ответ для тебя означает: „быть или не быть“. Мы обращаем свое внимание на то, что старо как свет, и что теперь снова выступает на свет самым серьезным образом, а именно: что тот, кто на свете не может работать, не должен на нем существовать.
XXXVIII. Маммонизм захватил по крайней мере одну часть того поручения, которое природа дала человеку. И после того как он ее захватил и исполняет поручения природы все более и более, захватит и приноровит человека к себе лень. Лень, однако, совершенно не признает природы. Делать деньги — в сущности значит работать для того, чтобы сделать деньги. Но что это значит, когда в аристократической части Лондона лентяйничают?
XXXIX. Кто ты, хвастающий своей праздной жизнью, самодовольно выставляющий напоказ свои блестящие, украшенные золотом экипажи, свои вышитые подушки и комфорт, при котором удобно сложить руки и спать. Оглянись наверх, вниз, обратно, вперед или вокруг себя. Заметил ли ты где-либо — только в кругу людного света — праздного героя, святого, Бога или хотя бы дьявола? Ничего подобного. На небе, на земле, в воде, под землею нет тебе подобного. Ты — изолированная фигура в мире. Только присущая людному свету в этом странном столетии и даже только полу-столетии! Есть на свете чудовище — это лентяй. Что составляет его „религию“? Что природа — это призрак, где хитрость, нищенство и воровство иногда находят хорошее содержание, что Бог — ложь, и что человек и его жизнь — ложь.
XL. Овцы по трем причинам ходят вместе: во-первых, оттого, что они любят общественность и охотно бегут вместе; во-вторых, благодаря своей трусости, потому что они боятся оставаться одни; в-третьих, потому что большинство из них, по пословице, близоруки и не умеют сами выбирать дорогу. Действительно, овцы почти ничего не видят и не заметили бы в небесном свете и в луженой жестяной посуде ничего иного, кроме невероятного блеска ослепления.
Как похожи на них во всех этих отношениях принадлежащие к человеческой породе сочлены их! И люди, как указано выше, общественны и охотно ходят стадами; во-вторых, и они трусливы и неохотно остаются одни; и в-третьих, и прежде всего, они близоруки почти до слепоты.
XLI. Но разве так мало людей-мыслителей? Да, милый читатель, очень мало думающих: в том-то и дело! Один из тысячи имеет, может быть, наклонность к мышлению. А остальные занимаются лишь пассивным мечтанием, повторением слышанного и активным фразерством. Глазами, которыми люди озираются вокруг себя, только немногие могут видеть. Таким образом, свет стал запутанной ужасной мельницей, и задача каждого человека запуталась в задачу его соседа и тянет ее с рельс, а дух слепоты, фальши и разрозненности, который правильно называют дьяволом, постоянно является среди нас и даже надеется (если бы не было оппозиции, которая благодаря Богу также присутствует) взять верх.
XLII. Как мало человек знает самого себя! Эзоповская муха сидела на колесе экипажа и кричала: „Какую я пыль подымаю!“ Одетые в пурпур властелины со скипетрами и роскошными регалиями часто управляются со своими камердинерами, капризами своих жен и детей; или, в конституционных странах — статьями редакторов газет. Не говори: я то или другое, я делаю то или другое. Этого ты не знаешь: ты только знаешь название, под которым оно теперь идет.
XLIII. Неисчислимы обманы и фокусы привычки. Самый же ловкий из них, может быть, тот, который нас убеждает в том, что чудо перестает быть чудом, если только повторяется. Это способ, которым мы живем. Так как человек должен работать так же, как и удивляться. И в этом отношении привычка служит ему хорошей няней, которая ведет его к его же настоящей пользе. Но, это — нежная, глупая няня. Или, скорее, мы — фальшивые, глупые питомцы, если мы в часы покоя и дум продолжаем обманывать себя на этот счет. Смотреть ли мне с тупым хладнокровием на вещь, достойную удивления потому, что я ее видел два раза или двести раз или два миллиона раз? Ни в природе, ни в искусстве нет основания, по которому это следовало бы сделать. Если я в действительности не рабочая машина, для которой Божий дар мысли не что иное как земной дар пара для паровой машины — сила, при помощи которой можно ткать бумажные изделия и зарабатывать деньги и стоимость денег.
XLIV. Удивительно, как существа, принадлежащие к роду человеческому, закрывают глаза на самую ясную действительность и вследствие вялости, забвения и тупоумия живут очень уютно среди чудес и страшилищ. На деле же человек есть и был всегда глупым и ленивым. И гораздо более склонным чувствовать как варить пищу, чем думать и размышлять. Предубеждение, которое он будто ненавидит — его абсолютный законодатель. Привычка и лень водят его всюду за нос. Пусть два раза повторится восход солнца, сотворение мира — и это перестанет быть чудом или замечательным явлением.
XLV. Может ли быть нечто удивительнее настоящего действительного духа? Англичанин Джонсон всю жизнь мечтал о том, чтобы таковую увидеть, и не мог. Несмотря на то, что ходил в Кок-Лэн и оттуда в церковные склепы, где стучал по гробам. Безумный доктор! Разве он никогда не смотрел духовным оком, точно так же, как и телесным, вокруг себя, на полный поток человеческой жизни, которую он так любил? Смотрел ли он когда-нибудь и на то, что было внутри его самого? Славный доктор ведь сам был духом. Такой настоящий, действительный дух, какого только могло желать его сердце. И почти миллион других духов бродило возле него по улицам. Еще раз повторяю: „Исключите иллюзию времени, скомкайте эти шестьдесят лет в шесть минут — что иное был он, что иное мы сами? Не духи ли мы, сформированные в одно тело, в одно явление, и не исчезающие в воздух невидимыми?“ Это не метафора, а обыкновенная научная действительность. Мы происходим из ничего, принимаем известный образ и становимся явлениями.
XLVI. Причудливое представление, какое мы имеем о счастье, приблизительно следующее: благодаря известным оценкам и по расчетам, составленным по собственному масштабу, мы приходим к известному среднему земному жребию, о котором мы думаем, что он принадлежит нам по праву от природы. Эта, как бы простая плата нашего вознаграждения, наших заслуг не требует ни благодарности, ни жалоб. Только случайный плюс мы принимаем за счастье, каждый же дефицит — за горе. Представим себе, что мы сами станем производить оценку своих заслуг. А какая масса самолюбия в каждом из нас! Тогда надо только удивляться, как часто чаша весов наклоняется в противоположную сторону, и иной дурак восклицает: „Посмотри-ка, какая плата. Случалось ли когда-нибудь такому достойному человеку, как я, видеть что-либо подобное?“ Я говорю тебе, дурак, причина лежит исключительно только в твоей пустоте, в заслугах, которые ты только воображаешь, что имеешь. Представь себе, что ты заслуживаешь, чтобы тебя повесили (что, вернее всего, правда), а ты считаешь за счастье, если тебя только расстреляют. Представь себе, что ты заслуживаешь быть повешенным на заволоке, и для тебя будет блаженством умереть на конопле. Поэтому претензии, какие ты предъявляешь к счастью, должны равняться нулю: свет под твоими ногами. Правильно писал умнейший в наше время: „Жизнь начинается только отречением“.
XLVII. Счастье, в котором ищут цель своего бытия — очень неблагородная мелкая теория. В сущности говоря, если мы правильно сосчитаем, она существуют на свете еще неполных двести лет. Единственное счастье, о котором человек когда-либо много спрашивал, была степень счастья, позволявшая ему делать свою работу. Не „я не могу есть!“, а „я не могу работать“ было наиболее частою жалобой среди мудрых людей. В сущности говоря, это-таки единственное несчастье человека, когда он не может работать. Когда он не может исполнить своего назначения, как человек. Смотрите, день быстро проходит, наша жизнь скоро проходит и наступает ночь, в которой никто не может действовать.
XLVIII. В человеке есть нечто выше любви к счастью. Он может обойтись без счастья и взамен него найти блаженство для того, чтобы проповедовать это самое высшее. Разве ученые, мученики, поэты и священники не говорили и не страдали во все века и разве они не представляли доказательства — в жизни и смерти — в „божественном“, которое есть в человеке, и в том, что он только в „божественном“ обладает силою и свободой? И это Богом вдохновенное учение тебе также проповедуется, и тебя также преследуют различные милосердные соблазны, пока ты не почувствуешь и не научишься сокрушению! Благодари судьбу свою за то и переноси с благодарностью остальное. Это самое высшее должно было быть уничтожено в тебе. Благодаря благотворным пароксизмам лихорадки жизнь прекращает глубоколежащую хроническую болезнь и торжествует над смертью. Бушующие волны времени не поглощают тебя, а поднимают в лазурь вечности. Не люби удовольствия, а люби Бога. Вот вечное, в котором разрешаются все противоречия, и каждому, кто по этому пути идет и действует — становится хорошо.
XLIX. Всякая работа — даже пряжа бумаги — благородна. Только работа благородна. Повторяю и утверждаю это еще раз. И, таким образом, всякое достоинство — трудно. Жизни покоя и удобства нет ни для человека, ни для Бога. Жизнь всех богов представляется нам возвышенной грустью — усердием бесконечной борьбы против бесконечного труда. Наша наивысшая религия называется „поклонение страданию“. Для человеческого сына не существует хорошо или даже скверно ношенной короны, которая не была бы терновым венцом.
Вещи эти когда-то были очень хорошо известны в сказанных словах, или, еще лучше, в прочувствованном инстинкте, живущем в каждом серд-це. Разве все горе, весь атеизм, как я это называю, человеческих поступков и деяний настоящего поколения в той невыразимой жизненной философии, не кажется претензией, как люди это называют, „быть счастливыми“. Самый жалкий бедняк, который бродит в образе человека, преисполнен мыслью, что он, согласно всем человеческим и божеским законам, имеет право быть „счастливым“. Его желания — желания несчастнейшего бедняка — должны быть исполнены. Его дни — дни несчастнейшего бедняка — должны протекать в мягком течении наслаждения. Но это невозможно даже для самих богов. Фальшивые пророки проповедуют нам: „Ты должен быть счастлив; ты должен любить приятные вещи и найти их“. И вот народ кричит: „Отчего мы не нашли приятных вещей?“
L. Какая разница в том, счастлив ли ты или нет? Сегодня так скоро становится вчера. Все „завтра“ становятся „вчера“, и тогда нет вопроса о „счастье“, а выступает совсем иной вопрос. Да, в тебе остается такое священное сострадание к самому себе, по крайней мере, что даже твои печали, раз они перешли во „вчера“, становятся для тебя радостью. Сверх того, ты не знаешь, какое Божие благословение и какая необходимая, целебная сила пребывала в них. Ты поймешь это лишь спустя много дней, когда станешь умнее!
LI. Если благородный дух украшается в десять раз больше победой и счастьем, потому что он попадает в одинаково лучезарную, свойственную и пристойную ему стихию, то неблагородный благодаря этому становится в десять и в сто раз более некрасивым и несчастным. Все пороки и слабости, которыми обладал человек, представляются нам в поднявшемся человеке, точно в солнечном микроскопе — увеличенными до страшного искажения.
LII. Да, человеческая природа настолько превратна, — это уже издавна нашли — насколько превышающее обыкновенную меру счастье опаснее, нежели меньшее. И на сто человек, способных перенести несчастье, едва найдется один, способный перенести счастье.
LIII. Для духов как Новалис — земные блага отнюдь не бывают сладкими и полными, и они со временем проповедуют большую необходимость отречения. Только благодаря этому, как заметил мудрый человек, настоящее вступление в жизнь должно считаться начатым. Облагораживающие влияния несбывшихся надежд и любви (которые в этом мире всегда остаются безродными) не зависит также от достоинства и от любезности своих предметов, но от качества сердца, лелеявшего их и умевшего приобрести тихую мудрость из такого мучительного разочарования.
LIV. Когда человек несчастен, что он должен делать? Должен ли он жаловаться на того или иного человека, на ту или иную вещь? Должен ли он наполнять мир и улицы жалобами?
Безусловно, нет. И даже наоборот. Все моралисты советуют ему не жаловаться на какого-либо человека или предмет, а только на себя самого. Он должен узнать правду: когда он несчастен — это значит он раньше был неумным. Если бы он следовал верно природе и ее законам, то всегда верная своим законам природа предоставила бы ему плоды, рост и блаженство. Но он следовал другим законам — не законам природы — и природа оставляет его беспомощным (так как терпение ее уже исчерпано), и отвечает ему с очень убедительной важностью: „Нет! Не на этом пути, сын мой, а на ином найдешь ты здоровье. Это же, как ты сам замечаешь, путь к болезни. Оставь его!“
LV. Политические теории существовали всегда и будут всегда существовать во времена упадка. Пусть они в своем роде составляют явления природы, которая не делает ничего напрасного. Пусть будут они шагами на ее пути. Нет теории надежнее того, что все теории, как бы они ни были серьезно и тщательно разработаны, должны быть, по своим свойствам, несовершенны, сомнительны и даже неверны. Ты должен знать, что вселенная, само собой разумеется, бесконечна. Не пробуй проглотить ее ради твоего логического желудка. Радуйся, если ты — тем что прислан сюда — мешаешь ему проглотить тебя. Многозначителен успех в том, что новое молодое поколение заменило страстную веру в Евангелие от Руссо исповедованием скептицизма: „Во что я должен верить“.
Благословенна надежда! С самого начала предсказывалось тысячелетнее царство, священное царство. Но что достойно удивления, это то, что до этой новой эры нет царства, полного удовольствия и большого излишка. Не верьте этому обетованному царству лентяев. Царству полного счастья, благоденствия и порока. Избавтесь от его уродства, друзья мои. Человек — не счастливое животное. Его стремление к благоденствию ненасытно. Как мог бы бедный человек в этой дикой вселенной, которая бросается на него, бесконечная, угрожающая, — я не говорю: найти счастье — как мог бы он жить, иметь твердую почву под ногами, если бы он не запасся терпением для постоянного труда и страданий! Сохрани Бог, если в его сердце нет набожной веры, если для него не имеет значения слово „обязанность“! Что касается этих ожиданий, то они происходят от чувствительности, годной лишь для того, чтобы быть тронутой романами и торжественными поводами и больше ни на что не нужной. Здоровое сердце, говорящее себе: „Как я здорово!“, обыкновенно подвергается самым опасным заболеваниям. Разве сентиментальность — не близнец лицемерия, если не совсем одно и тоже? Разве лицемерная фраза дьявола — не „materia prima“, от которой вся фальшь, слабость и ужас. От которой можно получить образ, но из которой не может вийти ничего существенного? Лицемерная фраза, в сущности — двойная дистиллированная ложь — наивысшее могущество лжи.
Если бы целый народ предался ей? Тогда, говорю я, он бы, несомненно, оттуда вернулся. Жизнь — не хитро придуманный обман или самообман. Это великая истина — что ты живешь, что у тебя есть желания и потребности — и никакой обман не может соответствовать им и удовлетворить их, а только действительность. Положись на это. Мы возвращаемся к действительности, к благословенной или проклятой, смотря по тому, насколько мы мудры.
LVI. Велико „существующее“ — вещь спасшаяся от неосновательной глубины теорий и предположений. Оно представляется определенной, неоспоримой действительностью, которой придерживается жизнь и работа человека. И раз навсегда придерживается. Мы хорошо поступаем, если держимся за нее пока она существует. И с сожалением покидаем ее, когда она под нами валится. Берегись слишком скоро желать перемены! Хорошо ли ты обдумал, что значит в нашей жизни привычка. Как все знания и все поступки чудесно витают над бесконечными пропастями неизвестного и невозможного. Как все наше существо представляет собой бесконечную пропасть, покрытую точно тонкой земной корой — привычкой?
LVII. Свобода? Настоящая свобода человека, — сказал бы ты, — состоит в том, чтобы найти правильный путь или быть принужденным найти его и идти по нему. Учиться или быть наученным тому, к какой работе ты действительно годен. И быть приставленным к этой работе потом, благодаря разрешению, уговариванию или даже насилию. Это его настоящее блаженство, честь, „свобода“ и максимум его благоденствия. И если это не свобода, то я лично больше о ней не спрашиваю. Ты не разрешаешь, очевидно, сумасшедшему прыгать через пропасть? Ты стесняешь его свободу! Ты, умный, удерживаешь его, хотя бы он был в сумасшедшей рубахе и вдали от пропасти. Каждый глупый, трусливый человек только менее очевидно сумасшедший. Его настоящей свободой было бы то, чтобы каждый человек умнее его, видя, что он идет неправильным путем, схватил бы его и заставил идти немного вернее. Если ты действительно мне старший пастырь, если ты действительно умнее меня, — да заставит тебя благодетельный инстинкт покорить меня, приказывать мне! Если ты лучше меня знаешь, что хорошо и правильно, то умоляю тебя, во имя Бога, заставь меня это сделать. Даже если тебе придется пустить в ход целую массу кнутов и ручные кандалы. Не дай мне ходить над пропастями! Мне мало поможет, если все газеты назовут меня „свободным человеком“, когда мое паломничество кончится смертью. Пусть газеты назовут меня рабом, трусом, дураком, или как им угодно. Но моей долей пусть будет жизнь, а не смерть! „Свобода“ требует нового определения.
LVIII. Где будет твоя „слава“, несчастный смертный, и где будешь ты сам вместе с ней через каких-нибудь пятьдесят лет?
Самого Шекспира хватило всего на двести лет. Гомера (отчасти случайно) — на три тысячи. Не окружает ли вечность уже каждое „Я“ и каждое „Ты“? Перестань поэтому лихорадочно высиживать свою славу, хлопать крыльями и яростно шипеть, как утка-наседка на своем последнем яйце, когда человек позволяет себе подойти к ней близко!
Не ссорься со мной. Не ненавидь меня, брат мой. Сделай, что можешь из своего яйца и сохрани его. Бог знает, что я не хочу его украсть у тебя. Так как я думаю, что это жировое яйцо.
LIX. Есть люди, которым боги, в своем милосердии, дают славу. Чаще всего дают они ее в гневе. Как проклятие и как яд. Потому что она расстраивает все внутреннее здоровье человека и ведет его шумно, дикими прыжками, как будто его ужалил тарантул, не к святому венцу. Действительно, если бы не вмешалась смерть или, что счастливее, если бы жизнь и публика не были бы глупыми и неожиданное несправедливое забвение не следовало бы за неожиданным, несправедливым блеском и не подавляло бы его благодетельным (хотя и весьма болезненным) образом, то нельзя сказать, чем кончал бы иной человек, достигший славы. Или (еще более) — бедная достигшая славы женщина.
LX. Друг мой, все разговоры и вся слава имеют лишь короткую жизнь. Они глупы и ложны. Одно только настоящее дело, которое ты добросовестно исполняешь — вот что действительно вечно. Как всемогущий Основатель и сам Создатель мира.
LXI. Твоя „победа“? Бедный. В чем состоит твоя победа? Если дело твое справедливое, то ты непобедим. Даже если бы горели костры на севере и юге и звонили бы колокола, и редакторы газет писали бы передовые статьи, справедливое дело было бы навсегда отстранено и уничтожено, и лежало бы попранным на земле. Победа? Через несколько лет ты умрешь и станешь мрачным, холодным, окоченелым, безглазым