Лекция: На заводе
Мастер цеха упаковки Афанасий Носов услышал сигнал перерыва на обед в курительной комнате.
— Так… — пробормотал он, быстро затянулся только что раскуренной сигаретой «Родина» и сунул ее в большую металлическую чашу на высоком треножнике, полную песка и окурков.
В курилке стояли еще трое заводских: наладчик Петров, выпускающий Добренко и мастер литейного цеха Косоротов.
— Чего, оголодал Егорыч? — усмехнулся Косоротов.
— Голод — не тетка… — Носов густо сплюнул в песок.
— Да и не дядька! — ощерился косоглазый, большеухий Петров.
Носов вышел из курилки.
Пройдя по светлому коридору, завернул за угол, спустился по лестнице, шагнул на ребристую ленту подвижного пола.
— Быстро! — скомандовал он, и пол поехал максимально быстро.
По стенам лепились живые плакаты с улыбающимися рабочими и работницами, делающими свое дело.
Пол довез Носова до цеха. Он сошел с ленты, осматриваясь. В громадном светлом пространстве цеха, среди громоздящихся и собранных в кубы золотистых упаковок маячили шесть работниц в голубом.
— Шесть, тринадцать, восемь, полста. Остановить подачу! — громко скомандовал Носов, и все шесть упаковочных конвейеров остановились.
Носов двинулся по широкому проходу.
Запищали, отключаясь, упаковочные лапы; девушки оттянули у них затворы и повесили лапы на зеленые станины.
— Афанасий Егорыч, ленточки опять на исходе! — крикнула Титова.
— Решим! — Носов шел по проходу, осматриваясь.
— Егорыч, у меня шнырь[15]встал! — со смехом выкрикнула пожилая Максакова. — Подкормить бы его!
Носов на ходу связался с наладчиком шнырей:
— Вить, ты после обеда зайди к нам. Тут встал.
— Подымем, — ответил, жуя, наладчик.
Работницы цеха вышли в проход. Носов подошел к ним:
— Сегодня зело не торопитесь: первый цех стоит.
— Чего стряслося? — сняла белые перчатки Долгих.
— Видать умную сызнова коротит.
— Вот недолга! — удивилась простодушная Мизина.
— Трапезничайте неспешно, — нервно зевнул Носов.
— Благодетель! — улыбнулась Максакова, обнажая новые зубы, и тут же махнула работницам. — Пошли, красавицы!
Женщины направились к выходу.
— Погосова, у тебя подворачивалось часто? — спросил Носов.
— Бывало, — остановилась Погосова.
— Задержись, — Носов недовольно пошарил глазами по цеху, поднял их вверх.
Под плавно изгибающимся потолком из белого пластика висела, поворачиваясь, огромная голограмма сахарного Кремля.
Погосова подошла, стягивая перчатки.
— Как оно? — спросил Носов.
— Да ничего, — улыбнулась высокая, широкоплечая и широкоскулая Погосова.
— Ничего — есмь место пустое. Я спрашиваю: как работается?
— Хорошо.
— Это другое дело. И часто подворачивается?
— Бывает, — с улыбкой смотрела на него Погосова.
— Ты, Погосова, токмо мне подворачивания не копи! — строго заговорил Носов. — Как подворот — сразу меня подзывай.
— Знамо дело, — улыбалась Погосова.
— Меня нет — наладчиков тереби.
— А то как же.
— Наладчики они на то и существуют, чтобы их тревожить. Ясно?
— Знамо дело.
— Не молчи. Мы ведь тут не лапшу пакуем, — он кивнул на вращающуюся голограмму. — Государев заказ. Вся страна на нас глядит.
— Знамо дело, — улыбалась Погосова.
— Ступай за мной, — он повернулся и быстро зашагал по проходу.
Погосова двинулась за ним, легко догнала его. Она была на голову выше Носова.
Они вышли из цеха, встали на ленту.
— Быстро! — сердито скомандовал ленте Носов.
Лента понесла их быстро.
— Почему у Титухи всегда ленточки на исходе? — озадаченно развел он руками. — Чего она их — ест, что ли?!
— Не знаю, — Погосова поправила светлые волосы, выбившиеся из-под голубой косынки.
— Почему и у тебя, и у Мизиной, и у бабуси всегда имеется запас? А у нее — всегда их нет!
— Видать, припасает мало.
— Ну, как так — мало?! Я ж всем даю одинаково!
— Не знаю.
— И я не знаю! А кто знает?
Погосова пожала широким плечом.
— Воровать она может?
— Не знаю. На что они ей сдалися?
— Черт ее знает!
— Да и как она их вынесет?
— Никак. Все атомом помечено. Куда же она их девает?
— Не знаю.
— Мутота с этой Титухой! — Носов в сердцах махнул рукой, сошел с ленты.
Погосова тоже сошла.
Носов подошел к большой двери с надписью «БОЙ», приложил к ней ключ. Дверь отъехала в сторону. В помещении вспыхнул свет. Носов и Погосова вошли. Дверь за ними закрылась. Длинное помещение без окон было сплошь уставлено поддонами с битыми сахарными кремлями. Поддоны высились от пола до потолка. Между ними оставался узкий проход. Носов двинулся по проходу. Погосова последовала за ним, едва не задевая своими широкими плечами громоздящиеся в поддонах сахарные куски. Носов свернул, зашел за колонну из поддонов. Погосова свернула следом. Они оказались в тупике. Вокруг громоздились емкости с сахарным кремлевским боем. В углу лежал рулон прозрачной пленки.
— Вот… — Носов встал на рулон, повернул Погосову спиной к себе.
Погосова подняла голубую юбку и белую исподницу, придерживая их одной рукой, наклонилась, оперлась о поддон, положила щеку на бой. У Погосовой были красивые, гладкие и белые ягодицы. Носов расстегнул свои черные брюки, спустил черные длинные трусы. Его смуглый член торчал. Носов прыснул на него предохранительным спреем «Застава» и быстро вошел в Погосову.
— Ой, — произнесла она и глубоко вздохнула.
— Вот… — пробормотал Носов и, обхватив Погосову руками, стал быстро двигаться.
Погосова стояла молча.
— Вот, вот, вот… — выдыхал в такт движению Носов.
Черная фуражка на его голове подрагивала, съезжая на затылок.
Погосова дотянулась языком до обломанной Боровицкой башни.
— Вот, вот, вот… — бормотал полушепотом Носов, двигаясь чаще.
Погосова лизнула башню.
— И вот, и вот, и вот, и вот… — шипел Носов.
Погосова лизала башню. Большие зеленые глаза ее бесцельно шарили по сахарному бою.
— И вот, и вот, и во-о-о-о-от! — захрипел Носов и задергался, вцепившись руками в Погосову.
— Э-м-м… — поморщилась Погосова, не переставая лизать.
Носов тяжело задышал и склонил голову на спину Погосовой.
Прошла минута.
Погосова продолжала неспешно полизывать башню.
— Вот… — Носов со вздохом поднял голову, вышел из Погосовой, подхватил трусы со штанами, шагнул с рулона.
Погосова выпрямилась, разведя ноги. Сперма Носова стала выливаться из нее, закапала на пол. Погосова подождала, потом вытерла рукой промежность и обтерла руку о сахарный бой.
— Вот… ну и вот… — сокрушенно качал головой раскрасневшийся Носов, тяжело дыша и застегивая брюки.
Погосова повернулась к нему. Посмотрела на него со своей неизменной улыбкой.
Носов застегнул ремень, поправил сбившуюся на затылок фуражку. Глубоко вздохнул, огладил усы. Полез в карман, достал серебряный рубль. Протянул Погосовой. Она взяла, сунула в кармашек голубого жакета.
— Пошли… — Носов кашлянул и пошел по проходу.
Погосова двинулась следом.
Они вышли из помещения. Носов запер дверь. Прошли по коридору до ленты, ведущей в столовую. На ленте стояли редкие рабочие. Носов и Погосова встали на ленту. Улыбаясь, Погосова смотрела на проплывающие мимо стены с плакатами:
— Я спросить хотела.
— Чего? — прищурился на нее Носов.
— А почему бой не чинят, а сразу списывают?
— Как ты его починишь? Он же цельнолитой.
— Ну, вот, токмо зубчик один на стене обломился, а весь Кремль сразу списывают.
— Да, правильно.
— Что, зубец подклеить трудно?
Носов устало усмехнулся:
— Чем же ты его подклеишь, садовая голова?
— А тем же сахаром.
— Невозможно. Сей сахар токмо при определенной температуре льется, а потом враз застывает. Его уже обратно не растопишь.
— Да?
— Да.
Погосова вздохнула:
— Жалко работы. Из-за зубчика единого весь Кремль терять.
— Кремль он целокупен быть должен.
— Целокупен?
— Целокупен.
— Почему?
— Как почему? Государево дело, садовая голова! Чтобы ни единой трещинки, ни единой щербины. Ни единого порока. Ясно?
— Ясно, — Погосова посмотрела на него.
— Вроде не маленькая, а такие вопросы задаешь. Тебе сколько лет?
— Восемнадцать.
— Восемнадцать! Я в восемнадцать уже в дальнобойных войсках служил, понимал, что к чему. Ты же у нас никак третий месяц, да?
— Четвертый.
— Во, четвертый. Все уже ясно тебе быть должно, аки дважды два.
— Да мне все ясно. Токмо бой сахарный жалко.
Устало усмехнувшись, Носов покачал головой:
— Опять ты за свое! Це-ло-купность! Ясно?
— Ясно, — улыбнулась она.
Он отвел глаза, махнул рукой:
— Мутота говорить с тобой. Ступай-ка ты, Погосова, поешь.
Погосова кивнула.
Носов вздохнул, сошел с ленты и быстрым шагом направился в курилку первого цеха.
Погосова поехала дальше, глядя вперед своими большими зелеными глазами.
Кино
— Мотор. Камера, — тихо, но внятно произнес постановщик.
Динамики усилили его голос, он разнесся по залитой заходящим солнцем березовой роще.
— Есть камера! — ответил оператор.
— Начали! — громче произнес постановщик.
Девушка в легком летнем платье, с двумя длинными косами щелкнула хлопушкой:
— Сцена 38, дубль 3.
— Иван! — скомандовал постановщик.
Молодой человек привлекательной наружности в бежевом нанковом костюме, белой косоворотке с расшитым воротом и в хромовых сапогах подошел к березе, опустился на колени, обнял, прижался лицом к стволу.
— Прости, Россия, прости, матушка… — пробормотал он срывающимся голосом.
Постановщик поднял вверх указательный палец.
В рощи закуковала кукушка.
— Раз, два, три, четыре… — стал считать молодой человек.
Постановщик согнул палец. Кукушка смолкла.
Молодой человек сел, привалившись спиной к березе, тяжело вздохнул, пошарил по груди рукой, резко расстегнул косоворотку:
— Господи… Ужель еще четыре года будет носить меня земля родная? Будет носить, будет кормить, будет любить меня.
Он замер с остановившимся взглядом. Сглотнул.
— И не загорится у меня под ногами?!
Он закрыл лицо руками, с перстнем на каждой, покачал головой. Бессильно опустил руки. Вздохнул:
— Нет. Не загоришься ты, земля русская. Ибо любишь всех нас, русских, без разбору. И тех, которые берегут тебя, и тех, которые предают.
Постановщик поднял руку, сжал в кулак, растопырил пальцы.
Из-за единственной в березовой роще старой, засохшей и дуплистой осины вышел седовласый, худощавый мужчина в темных очках, с узкими усиками, в пиджаке цвета какао, в майке с надписью «Colorado-2028», с тростью, в белых узких брюках и больших лохматых кроссовках «хамелеон» из живородящего пластика.
— Почто кручинишься, Иванушка? — произнес мужчина с легким американским акцентом.
Молодой человек вздрогнул, отшатнулся, закрываясь рукой:
— Чур… чур…
— Не надобно бояться. Это есмь аз, — мужчина подошел ближе, коснулся тростью плеча молодого человека.
— Напугал, черт… — молодой человек пошарил рукой по груди, тяжело вздохнул.
— Аз не есмь черт, — проговорил мужчина.
— Ты хуже, — покосился на него молодой человек.
Мужчина достал портсигар, открыл, протянул сидящему:
— Would you like a cigarette, my dear?
— Чертовым зельем больше не балуюсь, — пробормотал молодой человек.
— С каких это пор?
Молодой человек смерил американца колючим взглядом:
— С нынешнего дня.
Американец снял темные очки. Их глаза встретились. Возникла долгая и напряженная пауза: противостояние взглядов.
Постановщик поднял два больших пальца, потряс кулаками и в восторге беззвучно повторяя «да! да! да!», стал бить кулаком по коленке сидящую рядом сценаристку. Та, не отрываясь от монитора, схватила кулак постановщика и поцеловала. По замершей съемочной группе прошло одобрительное шевеление.
— Что с тобой, Иван? — произнес американец, убирая портсигар.
— А вот что, — молодой человек решительно встал.
Он оказался выше американца.
— Прекращаю наши встречи я, — сурово произнес Иван.
Американец прищурился:
— В чем есмь причина?
— Причина в том, что больше не желаю на вас работать.
В роще закуковала кукушка. Оператор за камерой дернул головой, зашипел, сплюнул. Сценаристка в ужасе закрыла лицо. Постановщик вскочил со стула, потряс кулаком, беззвучно крича губами:
— Ну, что ж за блядство?!
Съемочная группа зашевелилась. Кукушка перестала куковать.
Постановщик, злобно закусив губу, поправил очки, опустился на стул, тяжело вздохнул, покачал головой. Сценаристка качала головой, зажимая себе рот. Оператор прошипел по слогам:
— Вре-ди-тель!
Американец надел темные очки:
— Почто? Иль мы мало платим тебе?
— Деньги ваши больше не потребны мне. Видеть тебя, змею подколодную, не желаю боле. Зело много крови ты моей попил, подначил меня на дело преступное. Но душа моя покуда вам, супостатам, не продана! Не прежде, не ныне! Душа моя свободна! Убирайся прочь от меня, сатана! Вот, возьми подарки твои!
Молодой человек снял с пальцев и швырнул под ноги американцу оба перстня.
— И еще напоследок предостеречь хочу тебя и все ваше посольство: коли не отстанете от меня — донесу на вас в Тайный Приказ!
Возникла пауза. Постановщик снова восторженно поднял два пальца.
Американец присел на корточки, нашел в траве перстни.
— Стало быть, Ваня, о душе ты вспомнил?
— Стало быть так! — решительно повернулся молодой человек, порываясь уйти.
Но американец зацепил его тростью за плечо:
— А когда сие творил, не вспоминал о душе своей?
В руке американца возникла миниатюрная умная машинка. Американец оживил ее, и на поляне возникла голограмма: молодой человек в форме капитана российских военно-воздушных сил заходит в туалет, достает что-то из портфеля, быстро прячет это под унитаз, стоит некоторое время, затем спускает воду и, напевая «мне все равно — страдать, иль наслаждаться», выходит из туалета.
— Не думаю я, Ванюша, что зело обрадуются сему в вашем Приказе Тайном.
Иван с ненавистью взглянул на американца:
— А я сперва на себя донесу!
Американец замер. Голограмма исчезла.
— Пойду сейчас же в Тайный Приказ и во всем покаюсь!
— Надеешься, что простят?
— Простят, не простят — не мне судить. Но сеть вашу злокозненную разорву! Хоть сим родине своей помогу! Авось и не прогневается на меня зело…
Иван зашагал прочь.
— А за это — тоже не прогневается?
На поляне возникла другая голограмма: комната в гостинице, звучит визгливый американский джаз, голый и совершенно пьяный Иван стоит, облокотившись на стол, уставленной иностранной едой и выпивкой, держит в руках банку с надписью «Nutella», пальцем зачерпывает из банки шоколадную массу и ест. В это время с ним сзади совершает анальный половой акт красивый мулат с сигарой в зубах. На плече у мулата стандартная татуировка американских десантников: череп на парашюте.
Увидев голограмму, Иван остановился, как вкопанный.
— My sweet russian boy! — похотливо засмеялся мулат и выпустил дым голографическому Ивану в затылок.
По голограмме пробежала искра. Сценаристка вздрогнула, но постановщик сжал ее запястье, поднял палец, прошептал:
— Так надо.
Иван безумными глазами смотрел на голограмму.
— И про сие донесешь? — американец вплотную подошел к Ивану.
Иван стоял, оцепенев.
Американец толкнул его. Иван бессильно упал в траву. Американец выключил голограмму, присел на корточках, погладил Ивана:
— Не дури, Ваня. Тебе назад пути нет.
Достал портсигар, вынул из него сигарету, вставил в губы Ивана, зажег:
— Одной веревочкой с тобою повязаны. И разорвать веревку сию токмо смерть может. Но ты же не хочешь умирать?
Иван сел, вперился глазами в землю. Американец закурил, подбросил на ладони перстни.
— Ты еще молод. Все впереди у тебя. А посему, подарками нашими не след швыряться. Чай, не стекляшки.
Он надел перстни на бессильные руки Ивана.
— Мы ведь тебе еще подарочек припасли.
Американец с улыбкой достал из кармана маленький золотой перстень с брильянтом, надел Ивану на мизинец.
— Теперь у тебя не токмо сапфир да лунный камень, но и брильянт на длани воссияет. А брильянт, дорогой Иванушка, он всем каменьям камень. Ибо подобен он не камню земному, но осколку ошария небесного, на землю упавшего. Вот, полюбуйся.
Американец поднес руку Ивана к его лицу. Иван жадно затянулся, вскочил, пошел. Камера бесшумно поехала за ним по монорельсу.
Американец обнял Ивана за талию, пошел рядом.
— И вот еще, — американец вынул из кармана кожаный кошель, подбросил на руке. — Сто золотых.
Иван резко остановился.
Постановщик встал, в сильном волнении поправил очки, поднял сжатый кулак.
— Сто золотых, Ваня! — американец взял руку Ивана, вложил в нее кошелек.
Иван жадно затянулся, бросил сигарету, спросил хрипло:
— Что вам нужно?
Американец внимательно смотрел на него сквозь темные очки:
— Нам нужна, Ваня, тайная цифирь, обеспечивающая доступ к внутренним переговорам ваших тяжелых самолетов, несущих в себе атомноразрывные снаряды и совершающих своеобычные облеты северных границ государства вашего.
Иван бессильно опустился на траву, покачал головой:
— Нет. Сего я делать не стану.
Американец тихо рассмеялся, положил руку на голову Ивана и произнес, зловеще глядя на закат:
— Ты сделаешь все, что я прикажу.
Возникла мучительная пауза.
— Снято!!! — закричал постановщик и побежал к актерам.
— Снято! Снято! Снято! — подбежав, он обнял их.
Сценаристка, размашисто перекрестившись, заспешила к ним.
— Снято! Снято, матерь вашу… — постановщик целовал, тузил и тискал актеров. — Снято, дорогуши мои, снято, разбойники!
Подошла высокая, угловатая сценаристка в узком платье, с вечно детским лицом, обняла «Ивана», прижалась:
— Господи… у меня чуть сердце не выпрыгнуло…
— Удовлетворительно? — спросил, снимая очки, «американец».
Постановщик ударил его кулаком в плечо:
— Гений!
— А у меня, главное, в сапог заползло что-то! — «Иван», облегченно смеясь, сунул пальцы в сапог. — Шевелится, зараза, щекочет, а? Вот подвезло!
— Жопа ты! Жопа дорогая! — постановщик обнял «Ивана».
— Что, в самом деле, неплохо?
— В десятку, в десятку!
— И с закатом успели! — подошел приземистый, седобородый оператор.
— И с закатом! С закатом, матерь вашу! — постановщик отчаянно крутил коротко стриженной головой, то и дело поправляя очки. — Вон закат! Минутка еще — и нет его! И пиздец засранцам!
— Егор, не матерись, умоляю! — обняла его сценаристка.
— С закатом успели! Ты понимаешь, Дошка?! — встряхнул ее за угловатые плечи постановщик.
— Полторы минуты, — подсказала помощница.
— Во! Полторы минуты! И нет солнца!
— Дайте стул сапог снять! — выкрикнул «Иван».
— Стул на площадку! — закричала помощница постановщика.
— А кукушечка-то как поднасрала, а? — улыбался «американец», закуривая.
— А-а-а! — грозно вспомнил постановщик. — Озьку[16]сюда!
— Здесь я, Егор Михалыч, — подошел сутулый, скромно одетый молодой человек. — Простите великодушно, один раз сорвалось…
— Один раз! Один раз — не пидарас, да?! — закричал, краснея, постановщик. — Вон отсюда! Завтра не работаешь!
— Ну, простите, бес попутал.
— Не вали на беса! Пшел вон! — постановщик оттолкнул его, осмотрелся. — Так! На сегодня — все!
— Егор Михайлович, кормить уже можно? — спросила полноватая женщина.
— Конечно! Нужно!
— Православные, тра-пез-ни-чать! — крикнула она, приложив раструбом руки ко рту.
— Все, все, все! — захлопал в ладоши постановщик, кивнул актерам. — Айда в палатку!
Они отошли от съемочной площадки и вошли в зеленую палатку, растянутую на поляне в окружении берез. Актеры уселись на стулья, две гримерши принялись их переодевать и разгримировывать. Постановщик вынул из портфеля бутылку шотландского виски «Dewar's» двенадцатилетней выдержки, стал быстро разливать по пластиковым стаканчикам:
— Быстро, быстро, быстро…
— Егор Михалыч, смотреть будете? — заглянул в палатку помощник оператора.
— Потом! — постановщик загородил от него бутылку виски, крикнул. — Таня! К нам никого не впускать!
Сценаристка взяла у него бутылку:
— Дай спрячу от греха…
Сунула виски в портфель, задвинула под стол, вынула из холодильника бутылку водки «Пшеничная», поставила на стол.
— Бородатых пускаете? — всунул голову в палатку оператор.
— Георгич, давай! — протянул ему стаканчик постановщик.
Все, кроме гримерш, разобрали стаканчики.
— За нас! — произнес, поправляя очки, постановщик.
Все выпили.
Постановщик достал пачку папирос «Россия», открыл. К папиросам потянулись руки.
— Ну, все. Отлегло… — постановщик закурил.
— Знаешь, я не верила, что сегодня снимем, — жадно затянулась папиросой сценаристка.
— И я не верил, — усмехался оператор.
— А я почему-то верил, — сказал «Иван».
— Третий дубль! — качал круглой головой раскрасневшийся постановщик. — Загадка, матерь вашу! Третий дубль — всегда хороший! Что сие означает?!
— Триединство, — чесал бороду оператор.
— Это судьба, Егорушка, — улыбалась сценаристка.
— Авдоша, радость моя! — постановщик схватил ее за длинную руку. — Давайте выпьем за нашу Авдошу! Как Жан Габен изрек: любая фильма — сие лишь сценарий, сценарий и токмо сценарий, ничего боле!
— Не согласен, — покачал головой оператор.
— Не согла-а-а-асен! — передразнил его постановщик. — Разливай!
Оператор полез под стол за виски.
— А можно мне водки? — попросил «американец», вытирая лицо мокрым бумажным полотенцем.
— Конечно, — сценаристка налила ему водки.
Остальным оператор налил виски.
Гримерша взяла пустой стаканчик «американца» из-под виски, понюхала, лизнула:
— Зело странный запах.
Постановщик поднял стаканчик:
— Авдоша, за тебя!
Выпили.
Постановщик выдохнул и сразу затянулся папиросой:
— Как ты придумала круто с этим столом, с этим… всем! Гениально!
— У меня от этой нутеллы изжога, — усмехнулся «Иван». — Как они сию гадость едят?
— С жопоебством не пропустят, — шумно выпустил дым оператор.
— Не каркай, мать твою! — вскрикнул постановщик.
— Вася, не надобно об этом думать, — сценаристка тронула оператора за плечо.
— Я не думаю, просто — говорю.
— Пропустят — не пропустят… — постановщик разлил остатки виски, швырнул пустую бутылку под стол. — Я не Федя Лысый, безусловно. Но и я право имею на резкое высказывание. Я право и-ме-ю! Ясно?! И там это знают!
— Знают, знают… — закивали все, разбирая стаканчики.
— А вы, ребята, сегодня превзошли самих себя! — постановщик шлепнул по плечам актеров. — За вас!
Выпили.
— Уф! Чего-то я опьянел, — заулыбался постановщик.
— Ты устал, Егорушка, — обняла его сценаристка. — Ступай в самоход, вздремни.
— Нет, — облизал губы постановщик, поправил очки, задумался. — Вот что. Георгич. Пошли-ка, брат, все-таки глянем.
— Пошли, — развел большими руками оператор.
Постановщик обнял его, и они вышли из палатки.
— Я тоже глянуть хочу, — погасил папиросу Иван, вставая.
— А где ты, брат, там и я. Оп-чики! Оп-чики! Оп-чики корявые! — «американец» ловко и быстро прохлопал себя по коленям.
Они вышли. Вслед за ними вышли и гримерши.
В палатке осталась только сценаристка. Куря папиросу и потягивая виски из стаканчика, она возбужденно прохаживалась в небольшом квадратном пространстве. Остановилась возле холодильника. На нем лежала перевернутая коробка из-под дюралайта. Сценаристка подняла ее. Коробкой был накрыт сахарный Кремль. Он был уже сильно объеден съемочной группой. Сценаристка отломила кресты от Архангельского собора и побросала их в стаканчик с виски. Размешала все круговым движением руки и выпила одним духом.
Выдохнула, вдохнула, приложила узкую ладонь ко рту. Кинула стаканчик на пол, наступила на него туфелькой:
— Токмо победа!
И размашисто вышла из палатки.