Реферат: Ахматова в ранние годы

В автобиографии, озаглавленной «Коротко о себе», АннаАхматова писала: «Я родилась 11(23) июня 1889 года под Одессой (БольшойФонтан). Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота. Годовалымребенком я была перевезена на север — в Царское Село. Там я прожила дошестнадцати лет.

Мои первые воспоминания—царско-сельские: зеленое, сыроевеликолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакалималенькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствиив «Царско-сельскую оду».

Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегуСтрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этихлет—древний Херсонес, около которого мы жили.

Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет,слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже начала говоритьпо-французски.

Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцатьлет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина («Нарождение порфирородного отрока») и Некрасова («Мороз Красный нос»). Эти вещизнала наизусть моя мама. Училась я в Царско-сельской женской гимназии...».

Семья была большая: мать Инна Эразмовна (1852— 1930), отецАндрей Антонович (1848—1915), сестры Ирина (1888—1892), Инна (1883—1905), Ия(1894—1922), братья Андрей (1886—1920) и Виктор (1896—1976).

Наиболее близка детям была мать—натура, по-видимому,впечатлительная, знавшая. литературу, любившая стихи. Впоследствии АннаАхматова в одной из «Северных элегий» посвятит ей проникновенные строки:

… женщина с прозрачными глазами

(Такой глубокой синевы, что море

Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),

С редчайшим именем и белой ручкой,

И добротой, которую в наследство

Я от нее как будто получила,

Ненужный дар моей жестокой жизни…

Северные элегии

В родне матери были люди, причастные к литературе. Например,ныне забытая, а когда-то известная Анна Бунина (1794—1829), названная АннойАхматовой «первой русской поэтессой», приходилась теткой отцу  матери, Эразму Ивановичу Стогову, оставившемунебезынтересные «Записки», опубликованные в свое время в «Русской старине»(1883.—№№1—8).

Инна Эразмовна, мать Анны Ахматовой, вела свой род поженской линии от татарского хана Ахмата. .

«Моего предка хана Ахмата,—писала Анна Ахматова, — убилночью в его шатре подкупленный русский убийца, и этим, как повествует Карамзин,кончилось на Руси монгольское иго. В этот день, как в память о счастливомсобытии, из Сретенского монастыря в Москве шел крестный ход. Этот Ахмат, какизвестно, был чингизидом.

Одна из княжон Ахматовых—Прасковья Егоровна— в XVIII векевышла замуж за богатого и знатного сибирского помещика Мотовилова. ЕгорМотовилов был моим прадедом. Его дочь Анна Егоровна—моя бабушка. Она умерла,когда моей маме было 9 лет, и в честь ее меня назвали Анной...»

Следует еще упомянуть, что мать Анны Ахматовой в молодостибыла каким-то образом причастна к деятельности «Народной воли».

Об отце, по-видимому, всегда несколько отдаленном от семьи имало занимавшемся детьми, Ахматова почти ничего не написала, кроме горьких слово развале семейного очага после его ухода. «В 1905 году мои родителирасстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили в Евпатории, гдея дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по ЦарскомуСелу и писала великое множество беспомощных стихов...»

О быте семьи известно очень мало—по-видимому, он мало чемотличался от образа жизни более или менее обеспеченных семей Царского Села.Довольно подробно Ахматова описала лишь свою комнату в старом Царскосельскомдоме, стоявшем на углу Широкой улицы и Безымянного -переулка: «… окно наБезымянный переулок… который зимой был занесен глубоким снегом, а летом пышнозарастал сорняками—репейниками, роскошной крапивой и великанами-лопухами…Кровать, столик для приготовления уроков, этажерка для книг. Свеча в медномподсвечнике (электричества еще не было). В углу—-икона. Никакой попыткискрасить суровость,  обстановки— безд<елушками>, выш<ивками>, откр<ытками>...»

В Царском Селе, писала она дальше, «делала все, чтополагалось в то время благовоспитанной барышне. Умела сложить по форме руки,сделать реверанс, учтиво и коротко ответить по-французски на вопрос старойдамы, говела на Страстной в гимназической церкви. Изредка отец… брал с собойв оперу (в гимназическом платье) в Мариинский театр (ложа). Бывала в Эрмитаже,в Музее Александра III'. Весной и осенью в Павловске на музыке— Вокзал…Музеи и картинные выставки… Зимой часто на катке в парке...»

Когда отец узнал, что дочь пишет стихи, он выразилнеудовольствие, назвав ее почему-то «декадентской поэтессой». По сохранившимсяв памяти отца представлениям, заниматься дворянской дочери стихами, а уж темболее их печатать совершенно недозволительно. «Я была овца безпастуха,—вспоминала Ахматова в разговоре с Лидией Чуковской.—И только семнадцатилетняяшальная девчонка могла выбрать татарскую фамилию для русской поэтессы… Мнепотому пришло на ум взять себе. псевдоним, что папа, узнав о моих стихах,сказал: «Не срами мое имя».—И не надо мне твоего имени!—сказала я...»

Время детства Анны Ахматовой пришлось на самый конец XIXвека. Впоследствии она чуть наивно гордилась тем, что ей довелось застать краешек столетия, в котором жилПушкин.

Когда по улицам Царского Села двигалась порой пышнаяпохоронная процессия и за гробом шли какие-то важные старики и старухи, это,как она позднее написала, всегда были похороны «младших современников Пушкина»,а значит, и прощание с XIX веком. Конечно, такие мысли не приходили тогда вголову, маленькой девочке, с любопытством и страхом взиравшей на маскированныхлошадей, на светильники, которые держали сопровождавшие катафалк, но что-тосвязанное именно с прощанием и уходом навсегда осталось в ее памяти, когда онадумала о своих первых царско-сельских впечатлениях.

Через много лет Ахматова не раз—и в стихах, и в прозе—вернетсяк Царскому Селу. Оно, по ее словам, то же, что Витебск для Шагала — исток жизнии вдохновения.

Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли,

Чтобы в строчке стиха серебриться свежее в стократ.

Одичалые розы пурпурным шиповником стали,

А лицейские гимны все так же заздравно звучат.

Полстолетья прошло… Щедро взыскана дивной судьбою,

Я в беспамятстве дней забывала теченье годов, —

И туда не вернусь! Но возьму и за Лету с собою

Очертанья живые моих царско-сельских садов.

Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли...

В Царском Селе она любила не только огромные влажные парки,статуи античных богов и героев, дворцы, Камелонову галерею, пушкинский Лицей,но знала, отчетливо помнила и стереоскопически выпукло воспроизвела через многолет его «изнанку»: казармы, мещанские домики, серые заборы, пыльные окраинныеулочки...

… Там солдатская шутка

Льется, желчь не тая…

Полосатая будка

И махорки струя.

Драли песнями глотку

И клялись попадьей,

Пили допоздна водку,

Заедали кутьей.

Ворон криком прославил

Этот призрачный мир…

А на розвальнях правил

Великан-кирасир.

Царско-сельская ода

.

Но божеством Царского Села, его.солнцем был для юнойгимназистки Ани Горенко, конечно, Пушкин. Их сближало тогда даже сходствовозраста: он—лицеист, она — гимназистка, и ей казалось, что его тень мелькаетна дальних дорожках парка.

Когда-то Гете советовал: если хочешь понять душу поэта,поезжай в его страну. Он имел в виду родину как страну детства. Ведь детство июность чаще всего действительно определяют голос просыпающейся Музы.

Но в стране детства и юности Анны Ахматовой—параллельно иодновременно с Царским Селом—были и другие места, значившие для ее поэтическогосознания очень много.

В одной из автобиографических заметок она писала, чтоЦарское Село, где проходил гимназический учебный год, то есть осень, зима ивесна, чередовалось у нее со сказочными.летними месяцами на юге—«у самогосинего моря», главным образом вблизи Стрелецкой бухты у Севастополя. А 1905 годполностью прошел в Евпатории; гимназический курс в ту зиму осваивала надому—из-за болезни: обострился туберкулез, этот бич всей семьи. Зато любимоеморе шумело все время рядом, оно успокаивало, лечило и вдохновляло. Она тогдаособенно близко узнала и полюбила античный Херсонес, его белые руины, словноостановившие бег времени. Там на горячих камнях быстро скользили ящерицы исвивались в красивые кольца маленькие тонкие змейки. Эти камни когда-то видели,возможно, ^Одиссея и его спутников, а Черное море выплескивало волны с той жемерностью гекзаметра, что и Средиземное, подсказав-. шее этот великий размерслепому Гомеру.

Дыхание вечности, исходившее от горячих камней и столь жевечного, нерушимого неба, касалось щек и рождало мысли, эхо которых будетотдаваться в ее творчестве долгие годы — вплоть до старости. Херсонес и Черноеморе странным образом не отрицали и даже не затмевали Царского Села — ведь духПушкина был и здесь, а его «античная» лирика, анакреонтика тоже приходили наум, как что-то странно неотрывное от этих мест.

Она научилась плавать и плавала так хорошо, словно морскаястихия была для нее родной.

Мне больше ног моих не надо,

Пусть превратятся в рыбий хвост!

Плыву, и радостна прохлада,

Белеет тускло дальний мост...

… Смотри, как глубоко ныряю,

 Держусь за водоросльрукой,

Ничьих я слов не повторяю

И не пленюсь ничьей тоской...

                 Мнебольше ног моих не надо...

Если перечитать ее ранние стихи, в том числе и те, чтособраны в первой книге «Вечер», считающейся насквозь петербургской, то мыневольно удивимся, как много в них южных, морских реминисценций. Можно сказать,что внутренним слухом благодарной памяти она на протяжении всей своей долгойжизни постоянно улавливала никогда полностью не замиравшее для нее эхо Черногоморя.

В своей первой поэме—«У самого моря», написанной в 1914 годув усадьбе Слепнево (Тверская губ.), она воссоздала поэтическую атмосферуПричерноморья, соединив ее со сказкой о любви:

Бухты изрезали низкий берег,

Все паруса убежали в море,

А я сушила соленую косу

За версту от земли на плоском камне.

Ко мне приплывала зеленая рыба,

Ко мне прилетала белая чайка,

А я была дерзкой, злой и веселой

И вовсе не знала, что это — счастье.

В песок зарывала желтое платье,.

Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга,

И уплывала далеко в море,

На темных, теплых волнах лежала.

Когда возвращалась, маяк с востока

Уже сиял переменным светом,

И мне монах у ворот Херсонеса Говорил:

Что ты бродишь ночью?

… Я с рыбаками дружбу водила.

Под опрокинутой лодкой часто

Во время ливня с ними сидела,

Про море слушала, запоминала,

Каждому слову тайно веря.

И очень ко мне рыбаки привыкли.

Если меня на пристани нету,

Старший за мною слал девчонку,

И та кричала: «Наши вернулись!

Нынче мы камбалу жарить будем»...

Обожженная 'солнцем, ставшая черной, с выгоревшей косой,царско-сельская гимназистка с наслаждением сбрасывала с себя манерныеусловности Царского Села, все эти реверансы, чинность, благовоспитанность,став, как она сама себя назвала в поэме, «приморской девчонкой». Юг, подарившийей ощущение воли, свободы, странным образом перемешанное с чувством вечности икратковременности человеческой жизни, действительно никогда не уходил из еепоэтической памяти. Даже в «Реквиеме»—поэме о страшных годах репрессий вЛенинграде—она вспомнила о нем с присущим ей мужеством и печалью.

В поэтической топонимике Ахматовой занял свое место и Киев,где она училось в последнем классе Фундуклеевской гимназии, где в 1910 годувышла замуж за Николая Гумилева, где написала великое множество стихов иокончательно—что очень важно!—почувствовала себя поэтом. Правда, Ахматовакак-то сказала, что не любила Киева, но если говорить объективно и точно, она,скорее всего, не любила свое тогдашнее бытовое окружение — постоянный контрольсо стороны взрослых (и это после херсонесской вольницы!), мещанский семейныйуклад.

И все же Киев навсегда остался в ее творческом наследиипрекрасным и стихами:

Древний город словно вымер,

Странен мой приезд.

Над рекой своей Владимир

Поднял черный крест.

Липы шумные и вязы

По садам темны,

Звезд иглистые алмаза

К богу взнесены.

Путь мой жертвенный и славный

Здесь окончу я.

И со мной лишь ты, мне равный,

Да любовь моя.

Древний город словно вымер...

И все же главнейшее и даже определяющее место в жизни,творчестве и судьбе Ахматовой занял, конечно, Петербург. Не случайно Ахматовуназывали истинной петербуржанкой — представительницей именно петербургскойшколы.

Петербург стал ее подлинной духовной, родиной. Ахматовскаяпоэзия, строгая и классически соразмерная, во многом глубоки родственна самомуобличу города—торжественным разворотам его.улиц и площадей, плавной симметриизнаменитых набережных, окаймленных золотой каллиграфией фонарей, мраморным игранитным дворцам, его- бесчисленным львам, крылатым грифонам, египетскимсфинксам, античным атлантам, колоннадам, соборам, морским рострам и блистающимшпилям. Петербургский архитектурный стиль, ярко отразившийся в облике всегорусского искусства, не только в архитектуре, но и в словесности, зримо выявилсяв поэзии Ахматовой: он, можно сказать, предопределил ее духовно-поэтический мир,то есть образность, метрику, мелодику, акустику и многое-многое другое. «Городславы и беды»—так называла она Петербург, а затем и Ленинград, и оба эти словавполне приложимы к автору «Вечера», «Реквиема» и «Поэмы без героя». Уже первыечитатели ахматовских книг, хотя и любили называть ее русской Сафо, всегдаговорили, что она являет собой как бы классический тип петербуржанки, что еепоэзия неотделима ни от Летнего сада, ни от Марсова поля, ни от Невскоговзморья, ни, конечно же, от белых ночей, воспетых Пушкиным и Достоевским.

Родство, духовное и кровное, между ахматовским стихом игородом усугублялось свойственным только Ленинграду сочетанием нежности итвердости, водно-воздушного мерцания и каменно-чугунной материальности.Прославленные белые ночи превращают ленинградские «каменные громады» вполупризрачные, словно блекло намеченные на холсте странные декорации. В такиечасы город, кажется, снится самому себе. Огромный и плоский людской архипелаг,едва возвышающийся над водой и лишь слегка прикрепленный неверными якорями ксвоим не считанным островам, словно вот-вот поднимет паруса петровских туманов,чтобы отплыть

По Неве иль против теченья.

–Только прочь…

Поэма без героя

Не случайно так часто Ахматова любила подходить в своихстихах к самому краю сна или яви, чтобы прислушаться к давно отзвучавшим шагами наедине с собой и словом внять тому безмолвию, когда

Только зеркало зеркалу снится, 

–Тишина тишину сторожит…

Поэма без героя

Однако стих Ахматовой, как мы неоднократно увидим, все женикогда не соскальзывал ни в невнятицу, ни в бред, ни в ирреальность,достаточно «модные» в поэзии первых десятилетий нашего столетия. Ахматова, каки Блок, обладала точным и реалистичным.зрением и потому постоянно испытывалапотребность ощутить в зыбкой мерцательностиокружавшей ее атмосферы нечто все же вполне твердое и надежное.

Лирика Ахматовой чуть ли не с самого начала заключила в себеоба лика города; его волшебство и—каменность, туманную импрессионистичнуюразмытость и— безупречную рассчитанность всех пропорцийи объемов. В ее стихах они непостижимым образом сливались, зеркальноперемежаясь и таинственно пропадая друг в друге.

«Петербург,—писала она,—я начинаю помнить очень рано—вдевяностых годах. Это в сущности Петербург Достоевского. Это Петербург дотрамвайный, лошадиный, коночный, грохочущий искрежещущий,.лодочный, завешанный с ног до головы вывесками, которыебезжалостно скрывали архитектуру домов. Воспринимался он особенно свежо и остропосле тихого и благоуханного Царского Села. Внутри Гостиного двора тучиголубей, в угловых нишах галерей большие иконы в золоченых окладах и неугасимыелампады. Нева—в судах. Много иностранной. речи на улицах.

В окраске домов очень много красного (как Зимний),багрового, розового и совсем не было этих бежевых и серых колеров, которыетеперь так уныло сливаются с морозным паром иди ленинградскими сумерками...

Дымки над крышами. Петербургские голландские печи…Петербургские пожары в сильные морозы. Барабанный бой, так всегда напоминающийказнь. Санки с размаху. о тумбу на горбатых мостах, которые теперь почтилишены своей горбатости. Последняя ветка на островах всегда напоминала мнеяпонские гравюры. Лошадиная обмерзшая в сосульках морда почти у вас на плече.Зато какой был запах мокрой кожи в извозчичьей пролетке с поднятым верхом вовремя дождя. Я почти что все «Четки» сочинила в этой обстановке, а дома толькозаписывала уже готовые стихи...»

Как видим, художническая память Ахматовой была на редкостьострой. Характерно, что она видела и запоминала. и переносила в стих всемногоразличные приметы окружающей жизни. Поэзия и проза великого города былинераздельны в ее стихах.

Ахматовские стихи, «где каждый шаг—секрет», где «пропасти.налево и направо», в которых ирреальность, туман и зазеркалье сочетались сабсолютной психологической и даже бытовой, вплоть до интерьера,.достоверностью, заставляли говорить о «загадке Ахматовой». Какое-то время дажеказалось, что так, как она, вообще не писал никто.и никогда. Лишь постепенноувидели, что лирика Ахматовой имеет глубокие и широко разветвленные корни,уходящие не только в русскую классическую поэзию, но и в- психологическую прозуГоголя и Толстого, а также активно захватывает целые пласты общемировойсловесной культуры.

Поэзия Анны Ахматовой возникла в лоне так называемого«Серебряного века», — так стали со временем называть первые десятилетия XXвека, оставив высокий титул «золотого века» для классического XIX столетия.

Эта эпоха в нашей официальной литературной науке долгиедесятилетия почти игнорировалась, как время реакции и декадентства, будто быпочти ничего не давшая русскому искусству. На самом деле 10-е годы были наредкость богатыми во всех областях художественного творчества—в литературе,живописи, балете, музыке… Ахматова в заметке «1910-е годы» писала: «10-й год—годкризиса символизма, смерти Льва Толстого и Комиссаржевской. 1911—год Китайскойреволюции, изменившей лицо Азии, и год блоковских записных книжек, полныхпредчувствий...

-Кто-то недавно сказал при мне: «10-е годы—самое бесцветноевремя». Так, вероятно, надо теперь говорить, но я все же ответила: «Кроме всегопрочего, это время Стравинского и Блока, Анны Павловой и Скрябина, Ростовцева иШаляпина, Мейерхольда и Дягилева»...

Ахматова в 10-е годы, когда публиковались (с 1907 года) еепервые стихи и вышла первая книга («Вечер»,.1912), оказалась рядом не только савтором «Соловьиного сада», навсегда оставшимся для нее богом, но и с целымсонмом крупных и ярких поэтических миров—с Брюсовым, Бальмонтом, Белым,Сологубом, Вяч. Ивановым, — Волошиным, Гумилевым, а вскоре с Маяковским,Мандельштамом, Цветаевой, Клюевым, Есениным.

Она безусловно многое взяла от своего ярко талантливого«серебряного века»—прежде всего необычайно и виртуозно развитую словеснуюкультуру, а также и самый дух новаторства, в высшей степени свойственный какнаиболее крупным символистам, так и возникшим вскоре другим поэтическим школами направлениям, пришедшим на смену символистской поэзии.