Реферат: Маяковский

<span Times New Roman",«serif»; mso-bidi-font-family:Arial;mso-ansi-language:RU">МОЕ ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ


<img src="/cache/referats/15060/image001.jpg" align=«left» v:shapes="_x0000_s1026"> «Я земной шар чуть невесь обошел», − писал Маяковский летом-осенью 1927 года в поэме«Хорошо!». Всего в 1922-1929 годах Маяковский  совершил девять заграничных путешествий.«Моя последняя дорога —Москва, Кенигсберг (воздух), Берлин, Париж, Сантназер,Пижон, Сантандер, Мыс-ла-Коронь(Испания), Гавана(остров Куба), Вера-Круц,Мехико-сити, Лоредо(Мексика), Нью-Йорк,Чикаго, Кливланд(Северо-Американские Соединенные Штаты), Гавр, Париж, Берлин, Рига,Москва. Мне необходимо ездить.Обращение с живыми вещами почти заменяет мне чтение книг. Ездахватает сегодняшнего читателя. Вместо выдуманныхинтересностей оскучных вещах, образов иметафор — вещи, интересные сами по себе.Я жил чересчур мало, чтобы выписать правильноиподробно частности.Я жил достаточно мало, чтобы верно датьобщее». И каждая поездка давала материала и для стихов, и для прозаическойпубликации.

Слова «компред стиха» − из стихотворения «Вызов»(1925), одно из стихов цикла об Америке (1925-1926). Цикл родился в результатепутешествия через Атлантический океан в страны Западного полушария. Это быласамая длительная, почти полугодовая поездка Маяковского за рубеж. Он отправилсяиз Москвы в Западную Европу 25 мая – Кенигсберг, Берлин, Париж… Некоторое времяв Париже ожидал американскую  визу. Недождавшись, 21 июня отплыл на пароходе «Эспань» в Мексику. 18 дней океана. «Океан —дело воображения.И на море не видно берегов, ина море волны больше,чем нужны вдомашнем обиходе,и на море не знаешь, что под тобой. Но только воображение,что справа нет земли до полюса ичто слева нет земли до полюса,впередисовсемновый, второй свет, а под тобой, быть может, Атлантида,—толькоэто воображение есть Атлантическийокеан. Океаннадоедает, а без него скушно. Потом уже долго-долго надо, чтобы гремела
вода, чтоб успокаивающе шумела машина, чтоб
в такт позванивали медяшки люков.

… Жара страшная.

Пиливоду — и зря: она, сейчас же выпаривалась,
потом.

Сотнивентиляторов вращались на оси и мерно
покачивали и крутили головой — обмахивая пер-
вый класс». И размышления о неравенстве пассажиров вполне в духеМаяковского.

«Третийкласс теперь ненавидел первый еще и
за то, что ему прохладнее на градус.

Утром,жареные, печеные и вареные, мы подо-
шли к белой — и стройками и скалами — Гаване.
Подлип таможенный катерок, а потом десятки ло-
док и лодчонок с гаванской картошкой — анана
сами. Третий класс кидал деньгу, а потом выужи-
вали ананас веревочкой.

Надвух конкурирующих лодках два гаванца ругались на чисто русском зыке: «Куда тыпрешь, со своей ананасиной, мать твою...»

Гавана.Стояли сутки. Брали уголь. В Вера -
Круц угля нет, а его надо на шесть дней езды,
туда и обратно по Мексиканскому заливу. Пер-
вому классу пропуска на берег дали немедленно
и всем, с заносом в каюту. Купцы в белой чесуче
сбегали возбужденно с дюжинами чемоданчиков— образцов подтяжек,воротничков, граммофонов,
фиксатуаров и красных негритянских галстуков.
Купцы возвращались ночью пьяные, хвастаясь
дареными двухдолларовыми сигарами.

Второйкласс сходил с выбором. Пускали на бе-
рег нравящихся капитану. Чаще — женщин.

Третийкласс не пускали совсем — и он торчал
на палубе, в скрежете и грохоте углесосов,
в черной пыли, прилипшей к липкому поту, под-
тягивая на веревочке ананасы.

Кмоменту спуска полил дождь, никогда не ви-
данный мной тропический дождина.

Чтотакое дождь?

Это— воздух с прослойкой воды.

Дождьтропический — это сплошная вода с про-
слойкой воздуха».

ИзМексики после 20-дневного пребывания там поэту наконец-то удалось въехать вСША. Здесь он пробыл три месяца.

«Яна берегу. Я спасаюсь от
дождя в огромнейшем двухэтажном пакгаузе.
Пакгауз от пола до потолка начинен „виски".
Таинственные надписи: «Кинг Жорж», «Блек энд
Уайт», «Уайт хорс» — чернели на ящиках спирта,
контрабанды, вливаемой отсюда в недалекие трез-
вые Соединенные Штаты.

Запакгаузом — портовая грязь кабаков, публич-
ных домов и гниющих фруктов.

Запортовой полосой — чистый, богатейший город
мира.

—Москва. Это в Польше? — спросили меня
 в американском консульствеМексики.

— Нет,—отвечал я, — это в СССР.

Никакоговпечатления.

Позднеея узнал, что если американец заостри-
вает только кончики, так он знает это дело лучше
всех на свете, но он может никогда ничего не
слыхать про игольи ушки. Игольи ушки — не его
специальность, и он не обязан их знать.

Лоредо— граница С. А. С. Ш.

Ядолго объясняю на ломанейшем (просто
осколки) полуфранцузском, полуанглийском языке
цели и права своего въезда.

Американецслушает, молчит, обдумывает, не
понимает и, наконец, обращается по-русски:

— Ты — жид?
Я опешил.

В дальнейший разговор американец не вступил
за неимением других слов.

Помучилсяи минут через десять выпалил:
— Великороссь?
— Великоросс, великоросс, — обрадовался я, установив в американце отсутствиепогромных настроений. Голый анкетный интерес.

Американецподумал и изрек еще через десять
минут:

—На комиссию».

Одинджентльмен, бывший до сего момента штатским пассажиром, надел форменную фуражкуи оказался эмиграционным полицейским.

Полицейскийвсунул его и вещи в автомобиль-
биллбиббиль. Подъехали, вошли в дом, в котором
под звездным знаменем сидел человек без пид-
жака и жилета.

3а человекомбыли другие комнаты с решетками.
В одной поместили Маяковского и вещи.

Попробовалвыйти − предупредительными
лапками лапками загнали обратно.

Сиделчетыре часа.

Пришлии справились, на каком языке буду изъясняться.

Иззастенчивости (не ловко не знать ни одного
язык) назвал французский.

Ввели в комнату.
Четыре грозных дяди и француз-переводчик.

Поэтуведомы простые французские разговоры
о чае и булках, но из фразы, сказанной французом, он не понял «ни черта»и только судорожно
ухватился за последнее слово, стараясь вникнуть
интуитивно в скрытые смысл.

Покавникал, француз догадался, что тот ничего
не понимает, американцы замахали руками и увели
его обратно.

Сидяеще два часа, Маяковский нашел в словаре последн-
нее слово француза.

Оно оказалось:
            — Клятва.

Клястьсяпо-французски он не умел и поэтому ждал, пока найдут русского.

Черездва часа пришел француз и возбужденно утешал прибывшего:

— Русскогонашли. Бон гарсон.

Те жедяди. Переводчик — худощавый флегматичный еврей, владелец мебельного магазина.

«—Мне надо клясться, — робко заикнулся я, чтобы начать разговор.

Переводчикравнодушно махнул рукой:

— Выже скажете правду, если не хотите врать, а если же вы захотите врать, так вы жевсе равно не скажете правду.

Взглядрезонный.

Яначал отвечать на сотни анкетных вопросов:
девичья фамилия матери, происхождение дедушки
адрес гимназии и т. д. Совершенно позабытые
вещи!

Переводчик оказался влиятельным человеком,
а, дорвавшись до русского языка, я, разумеется,
понравился переводчику».

Короче: впустили в страну на 6 месяцев,
как туриста, под залог в 500 долларов.

— Владимир Владимировичкак вам нравится Америка?

Маяковский бросает взгляд сквозь окно на5-ю Авеню.Иегоглубокий низкий голос, перекрывающий уличныйшум, произносит:

—Эх, скучно тут у вас.… Как мне нравится Америка?—Пойдемте,пройдемся по Пятой Авеню.

...Шумят автомобили,кричат рекламы. Маяковский говорит:

— Вот мы «отсталый»,«варварский» народ. Мы только ещеначинаем. Трактордля нас большое событие, еще одна молотилка —важное приобретение,новая электрическая станция —совсем замечательная вещь…Ивсеже здесь тоскливо,а унас весело; тут все дышит умиранием, тленом, унас бурлит жизнь, унас подъем. До чеготут тольконе додумались? До искусственного грома. Тем не менее, прислушайтесь,ивыуслышите мертвуютишину. Столько электрической энергии для освещения, что солнце не можетс ним конкурировать, авсе же темно. Такой творческийязык, стысячами могучих газет ижурналов, все же косноязычный, не красноречивый.Рокфеллеры, Морганы —вся Европа уних в долу! —тресты над трестами, и—такая бедность!»

Ему кажется, что, идя тут по богатейшей улице на свете, свысокими домами, дворцами,отелями и магазинами и массами людей,
блуждает по развалинам, и его гнетет тоска.
Почему этого не чувствует в Москве, на улицах с разрушенными мостовыми,с безнадзорными
строениями, с переполненными, разбитыми трам
ваями? Ответ простой. Там кипит энергия всего
трудящегося народа — коллектива. Каждый новый
камень, каждая новая доска есть результат целе
устремленной коллективной инициативы. Тут нет
энергии, только одна сутолока сбитой с толку
массы угнетенных людей, которых кто-то гонит,
как стадо, то в подземку, то из подземки, то на
воздушную железную дорогу, то с воздушной
железной дороги. Все грандиозно, головокружительно. Вся жизнь — «Луна-Парк»,карусели, аэро-
план, привязанный цепью к столбу, любовная
аллея, которая должна повести в рай, речка,
которую наполняют насосами. И все это для того,
чтобы заморочить людям головы, выпотрошить их
карманы, не дать возможности людям мыслить и
проявлять инициативу. Так и дома, и на фабрике,
и в увеселительных местах. Радости отмерены
аршином, печаль отмерена аршином. Даже дето-
рождение — профессия… Разве это свобода? Вы
помните мою «Мистерию Буфф»?

                          — Кому бублик, а комудырка от бублика -
это и есть демократическая республика. И невольно напрашивается сравнение состраной советов.

Вот она, Америка, этот «биг, вери биг Сити»
(большой, очень большой город)… Наши сто
пятьдесят миллионов, — вот кто строит настоящий
индустриализм, механизирует жизнь. Только восемь
лет прошло, восемь лет восстания, войны против
старого, а какой переворот в умах, какой взлет
культуры во всех областях! Возьмите наши «муви» (фильмы) и ваши. У наспока еще бедная техника, тусклое освещение. Тут — последнее слово
техники с беспредельным светом; зато у нас насыщено ломкой старья,стремлением к новому, а здесь поганенькая «мораль», сентиментальная
мазня, как будто из глухой провинции, из средневековья. Как может такая «мораль»сочетаться
с высшими достижением индустрии, с радио?»

Поэт сумел оценить и деловой настрой США, и достижения американскойтехники («Бродвей», «Бруклинский мост»). Но и здесь его оценка буржуазнойАмерики однозначны:

Я ввосторге

от Нью-Йорке города.

Но

кепчонку

не сдерну с виска.

Усоветских

собственнаягордость:

набуржуев

смотримсвысока.

«Бродвей», 6 августа 1925 года, Нью-Йорк.

По ходу путешествия  и выстроиласьцепочка стихов: «Испания»,  «6 монахинь»,«Атлантический океан», «Мелкая философия на глубоких мест», « Блэк энд Уайт»,«Сифилис», «Христофор Колумб», «Мексика», «Богомолье», «Мексика-Нью-Йорк»,«Бродвей!, «Домой!» и др. Поэт восхищается техническими достижениями Америки.

—Такая гигантская техника, образец индустр-
стриализма, и такая духовная отсталость, чорт
возьми! Просто злость берет. Если б наши советские рабочие-
ские рабочиесссс и крестьяне хоть на одну треть
достигли такого развития машинизации. Какие
чудеса показали бы они! Они бы не одну новую
Америку открыли!.. («С Маяковским по 5-й
авеню», «Фрайгайт», Нью-Йорк, 14 августа 1925 г.
Перевод с еврейского).

Многонаписано о быте американцев.

Одеваешьсяпри электричестве, на улицах —
электричество, дома в электричестве, ровно про-
резанные окнами, как рекламный плакатный трафарет. Непомерная длинадомов и цветные мигаю-
щие регуляторы движения двоятся, троятся и де-
сятерятся асфальтом до зеркала вылизанным
дождем. В узких ущельях домов в трубе гудит
какой-то авантюристичный ветер, срывает, громы-
хает вывесками, пытается свалить с ног и убегает,
безнаказанный, никем не задержанный, сквозь
версты десятка авеню, прорезывающих Мангеттен
(остров Нью-Йорка) вдоль — от океана к Гудзону.
С боков подвывают грозе бесчисленные голосенки
узеньких стритов, так же по-линеечному ровно
режущих Мангеттен поперек, от воды к воде. Под
навесами, — а в бездождный день просто на тротуарах, — валяются кипысвежих газет, развезенные грузовиками заранее и раскиданные здесь
газетчиками.

Помаленьким кафе холостые пускают машины тел, запихивают в рот первое топливо — торопливыйстакан паршивого кофе и заварной бублик, который тут же в сотнях экземпляров кидаетбулкоделательная машина в кипящий и плюющийся котел сала.

Внизусплошной человечиной течет, сначала до зари, — черно-лиловая масса негров,выполняющих самые трудные, мрачные работы. Позже, к семи — непрерывно белая.Они идут в одном направлении сотнями  тысяч к местам своих работ. Только желтыепросмоленный дождевики
желтыежжжжжбесчисленными
самоварамишумят и горят в электричестве, на, и не могут-
мокшие,,,,,,,, потухнуть даже под этим дождем.

Автомобилей, такси еще почти нет.

Толпатечет, заливая дыры подземок, выпирая в крытые ходы воздушных
в крытые ходы железных дорог, несясь
по воздуху двумя по высоте и тремя параллель-
ми ными воздушными курьерскими, почти безостановочны-
вочввввввввми, и местными через каждые пять кварта-
ловлов останавливающимися поездами.

Этипять параллельных линий по пяти авеню несутся на трехэтажной высоте, а к 120-йулице вскарабкиваются до восьмого и девятого, — и тогда новых, едущих прямо сплощадей и улиц, вздымают лифты. Никаких билетов. Опустил в высокую, тумбой,копилку-кассу 5 центов, которые тут же увеличивает лупа и показывает сидящему вбудке меняле, во избежание фальши.

5центов и езжай на любое расстояние, но в одном направлении.

Фермыи перекрытия воздушных дорог часто ложатся сплошным
лоллнавесом во всю длину улицы, и не видно ни неба, ни боковых домов, —
только грохот поездов по голове да грохот грузовозов перед носом-
возов перед носомззззззввввввввввввввввввввввввв, — грохот, в которомдействительно не разберешь ни-
тттт слова, и, чтобы не раз-
учиться шевелить губами, остается безмолвно жевать американскую жвачку, чуингвам.

Утроми в грозу лучше всего в Нью-Йорке, — тогда нет ни одног зеваки, ни одноголишнего. Только работники великой армии труда десятимиллионного города-
миллионного.

Рабочаямасса сползается по фабрикам мужских и дамских платьев, по новым роющимсятоннелям подземок, по бесчисленности портовых работ —  и к 8 часам улицы  заполняются бесчисленностью более чистых и хо-
       леных, с подавляю-щей примесью стриженых, голоколенных,с за
крученными чулками сухопарых девиц — работ
ниц контор и канцелярии магазинов. Их раскидывают по всем этажамнебоскребов Дантауна, по
бокам коридоров, в которые ведет парадный ход
десятков лифтов. И опять – о том, как несправедливо устроено этообщество в стихотворении «Небоскреб в разрезе»:

Я стремился

 за 7000 верст вперед,

а приехал

на 7 лет назад.

Стихотворениенаписано в 1925 году, а если отнять 7 лет – получится 1918, то есть «вернулся»почти в дооктябрьскую эпоху, в общество, где все и вся делится на «чистых» и«нечистых».

А десяткилифтов местного сообщения с останов
кой в каждом этаже и десятки курьерских — без
остановок до семнадцатого, до двадцатого, до
тридцатого. Своеобразные часы указывают вам
этаж, на котором сейчас лифт,— лампы, отмечающие красным и белым спуск иподъем.

Иесли у вас два дела, — одно в седьмом, другое — в двадцать четвертом этаже, —вы берете
местный (локал) до седьмого, и дальше, чтобы
не терять целых шести минут — пересядьте в экс-
пресс.

Дочасу стрекочут машины, потеют люди без
пиджаков, растут в бумагах столбцы цифр.

Вчас перерыв: на час для служащих и минут
на пятнадцать для рабочих.

Завтрак.

Каждыйзавтракает в зависимости от недельной зарплаты. Пятнадцатидолларовые — покупаютсу
хой завтрак в пакете за никель и грызут его со
всем молодым усердием.

Тридцатидолларовые идут в огромный механический трактир,-
ническийнннн всунув 5 центов, нажимают
кнопку, и в чашку выплескивается ровно отмеренный кофе, а еще-
ный два-три никеля открывают на огромных,
огоооустановленных едой полках одну из стеклянных дверок сандвичей.

Шестидесятидолларовые — едят серые блины
с патокой и яичницу по бесчисленным белым, как
ванная, Чайльдсам — кафе Рокфеллера.

Стодолларовые идут по ресторанам всех
национальностей — китайским, русским, ассирий-
ским, индусским — по всем, кроме
американских безвкусных, обеспечивающих катар-
тартры консервированным мясом Армора, лежащим
чуть не с войны за освобождение.

Стодолларовыеедят медленно, — они могут и
опоздать на работу, — и после ухода их под сто-
лом валяются пузырьки от восьмидесятиградусного
виски (это прихваченный для компании); другой
стеклянный или  серебренныйпузырек, плоский и
формой облегающий ляжку, лежит в заднем кар-
ммане оружием любви и дружбы наравне с мексиканским кольтом.-
каннским кольтом

Какест рабочий?

Плохоест рабочий.

Многих не видел, но те, кого видел, даже
хорошо зарабатывающие, в пятнадцатиминутный
перерыв успевают сглодать у станка или перед заводской стеной на улицесвой сухой завтрак.

Кодекс законов о труде с обязательным помещением для еды пока наСоединенные Штаты не распространился.

Напрасновы будете искать по Нью-Йорку карикатурной, литературной прославленной организованности,методичности, быстроты, хладнокровия.

Выувидите массу людей, слоняющихся по улице без дела. Каждый остановится и будетговорить с вами на любую тему. Если вы подымете глаза к небу и постоите минуту,вас окружит толпа, вас окружит толпа, с трудом усовещаемая полицейским.
Способность развлекаться чем-нибудь иным, кроме биржи сильно мирит меняс ньюйоркской толпой.

Сноваработа до пяти, шести, семи вечера.

Отпяти до семи самое бушующее, самое не
проходимое время.

Окончившие труд еще разбавлены покупщиками,
покупщицами и просто фланерами.

Там,куда развозят большинство рабочих и служащих, в бедных еврейских, негритянских,итальянских кварталах — на 2-й, на 3-й авеню, между первой и тридцатой улицами— грязь почище минской. В Минске очень грязно.

Стоятящики со всевозможными отбросами, из которых нищие выбирают не совсемобъеденные кости и куски. Стынут вонючие лужи и сегодняшнего и позавчерашнегодождя.

Бумагаи гниль валяются по щиколку — не образно по щиколку, а по-настоящему, всамделишно.

Этов 15 минутах ходу, в 5 минутах от блестящей 5-й авеню и Бродвея.

Ближек пристаням еще темней, грязней и опас
ней.

Днемэто интереснейшее место. Здесь что-нибудь обязательно грохочет — или труд, иливыстрелы или крики. Содрогают землю краны, разгружащие пароход, чуть не целыйдом за трубу выволакивающие из трюма.

Отсюда поставляются грабители-голдапы на
Нью-Йорк: в отели — вырезывать из-за долларов
целые семьи, в собвей — загонять кассиров в
меняльной будки и отбирать дневную выручку,
меняя доллары проходящей, ничего не подозре
вающей публике.

Если поймают — электрический стул, тюрьмы
Синг-Синга. Но можно и вывернуться. Идя на грабеж, бандит заходит ксвоему адвокату и заявляет:

— Позвонитемне, сэр, в таком-то часу туда-то. Если меня не будет, значит надо нести заменя залог и извлекать из узилища.

Залогибольшие, но и бандиты не маленькие и
организованы неплохо.

Выяснилось,например, что дом, оцененный
в двести тысяч долларов, уже служит залогом в два
миллиона, уплаченных за разных грабителей.

Вгазетах писали об одном бандите, вышедшем
из тюрьмы под залог 42 раза.

Негры,китайцы, немцы, евреи, русские — живут
своими районами со своими обычаями и языком,
десятилетия сохраняясь в несмешанной чистоте.

ВНью-Йорке, не считая пригородов, 1 700000
евреев (приблизительно),

1000000 итальянцев,

500000 немцев,
300000 ирландцев,
300000 русских
250000 негров,
150000 поляков,
300000 испанцев, китайцев, финнов.

Загадочнаякартинка: кто же такие, в сущности
говоря, американцы, и сколько их, стопроцентных?

Сначалая делал дикие усилия в месяц загово-
рить по-английски; когда мои усилия начали увенчиваться-
чивать успехом, то близлежащие (близстоящие,
сидящие) и лавочник, и молочник, и прачечник, и даже полицейский — сталиговорить со мной
по-русски.

Возвращаясьночью элевейтором, эти нации и
кварталы видишь как нарезанные: на 125-й встают негры, на 90-й русские,на 50-й немцы и т. д.,
почти точно.

Вдвенадцать выходящие из театров пьют последнюю соду, едят последний айскрим илезут домой вчас или втри,если часа два потрутся в фокстроте или последнем крике «чарлстон». Но жизньне прекращается, —так же открыты всех родовмагазины, так же носятся собвейиэлевейторы, так же можете найти кино, открытое всюночь, испите сколько влезет за ваши 25 центов.

Придя домой, если весной илетом, закройтеокна от комаров имоскитов ивымойте уши иноздри иоткашляйтеугольную пыль. Особенно сейчас,когда четырехмесячная забастовка 158000шахтеров твердогоугля лишила город антрацита и трубы фабрик коптят обычно запрещеннымкупотреблению вбольших городах мягким углем.

Если вы исцарапались,залейтесь йодом: воздух ньюйоркскийначинен всякой дрянью, от которой растутячмени, вспухают игноятся все царапиныи которым все-таки живут миллионы ничего неимеющих ине могущих никуда выехать...

«Яненавижу Нью-Йорк в воскресенье: часов
в 10 в одном лиловом трико подымает штору на
против какой-то клерк. Не надевая, видимо, шта
нов, садится к окну с двухфунтовым номером
в сотню страниц — не то «Ворлд», не то «Таймса». Час читается сначала стихотворныйи красочный отдел реклам универсальных магазинов (по которому составляетсясреднее американское миро-
созерцание), после реклам просматриваются отделы
краж и убийств».

Потомчеловек надевает пиджак и брюки, из-под
которых всегда выбивается рубаха. Под подбород-
ком укрепляется раз навсегда завязанный галстук
цвета помеси канарейки с пожаром и черным
морем. Одетый американец с час постарается по-
сидеть с хозяином отеля или со швейцаром
на стульях на низких приступочках, окружающих
дом, или на скамейках ближайшего лысого скверика.

Разговоридет про то, кто ночью к кому
ходил, не слышно ли было, чтобы пили, а
приходили и пили, то не сообщить ли о
на предмет изгона и привлечения к суду прелюбодеев и пьяниц.

Кчасу американец идет завтракать туда, где завтракают люди богаче его и где егодама будет млеть и восторгаться над пулярдкой в 17 долларов. После этогоамериканец идет в сотый,
в разукрашенный цветными стеклами склеп генерала и генеральши Грандтили, скинув сапоги и пиджак, лежать в каком-нибудь скверике на про-
читанном полотнище „Таймса", оставив после себя обществу и городуобрывки газеты, обертку чуинг-
вама и мятую траву.

Ктобогаче — уже нагоняет, аппетит к обеду,
правя своей машиной, презрительно проносясь
мимо дешевых и завистливо кося глаза на более
роскошные и дорогие.

Особенную зависть, конечно, вызывают у без-
родных американцев те, у кого на автомобильной
дверце баронская или графская золотая коронка.

Если американец едет с дамой, евшей с ним,
он целует ее немедля и требует, чтобы она цело-
вала его. Без этой «маленькой благодарности» он
будет считать доллары, уплаченные по счету, по-
траченными зря и больше с этой неблагодарной
дамой никуда и никогда не поедет. — и саму даму
засмеют ее благоразумные и расчетливые подруги.

Еслиамериканец автомобилирует один, он (писаная нравственность и целомудрие) будетзамедлять ход и останавливаться перед каждой одинокой хорошенькой пешеходкой,скалить в улыбке
ло
лошажьи зубы и зазывать в авто диким вращением глаз. Дама, не понимающаяего нервозности, будет
 квалифицироваться как дура, не понимающая
своего счастия,  возможностипознакомиться с обладателем стосильного автомобиля.

Дикаямысль — рассматривать этого джентльмена
как спортсмена. Чаще всего он умеет только
править (самая мелочь), а в случае поломки — не бу
дет даже знать, как накачать шину или как
поднять домкрат. Еще бы — это сделают за него бесчисленные починочныемастерские и бензинные киоски на всех путях его езды.

В
ообще в спортсменство Америки я не верю.

Сп
ортом занимаются главным образом богатые б
ездельницы

Правда,президент Кулидж даже в своей поездке
ежечасно получает телеграфные реляции о ходе состязаний междупитсбургской командой и вашингтонской командой «сенаторов»; правда, передвывешенными бюллетенями
футбольных состязаний народу больше, чем в другой стране перед картойвоенных действий только что начавшейся войны, — но это не интерес спортсменов,это — хилый интерес азартного, поставившего на пари свои доллары за другуюкоманду.

И если рослы и здоровы футболисты, на которых
глядят тысяч семьдесят человек огромного ньюйоркского цирка, тосемьдесят тысяч зрителей
это — в большинстве тщедушные и хилые люди, среди которых я кажусь Голиафом.

Такоеже впечатление оставляют и американские солдаты, кроме вербовщиков, выхваляющих
плакатами привольную солдатскую жизнь. Недаром эти холеные молодцы вминувшую войну
отказывались влезть во французский товарный
вагон (40 человек или 8 лошадей) и требовали,
мягкий, классный.

Автомобилистыи из пешеходов побогаче и
поизысканее в 5 часов гонят на светский или
полусветский файф-о-клок.

Хозяинзапасся бутылками матросского «джина»
и лимонада «Джиннер Эйл», и эта помесь дает
американское шампанское эпохи прогибишена.

Приходятдевицы с завороченными чулками,
стенографистки и модели.

Вошедшиемолодые люди и хозяин, влекомые
жаждой лирики, но мало разбирающиеся в ее тонкостях, острят так, чтопокраснеют и пунцо
вые пасхальные яйца, а потеряв нить разговора,
похлопываютппппохлопывают даму по ляжке с той непосредственностью, скоторой, потеряв мысль, докладчик
постукивает папиросой о портсигар.

Дамыпоказывают колени мысленно прикидывают, сколько стоит этот человек.


Чтоб файф-о-клок носил целомудренный и артистический характер — играют в покерили рассматривают
последние приобретения хозяином
галстуки и подтяжки.

Потомразъезжаются по домам. Переодевшись,
направляются обедать.

Людипобеднее (не бедные, а победнее) едят
получше, богатые — похуже. Победнее едят дома
свежекупленную еду, едят при электричестве,
точно давая себе отчет в проглачиваемом.

Побогаче— едят в дорогих ресторанах попер-
ченную портящуюся или консервную заваль, едят
в полутьме потому, что любят не электричество,
а свечи.

Этисвечи меня смешат.

Всеэлектричество принадлежит буржуазии, а она
ест при огарках.

Онанеосознанно боится своего электричества.
Она смущена волшебником, вызвавшим духов и не умеющим с ними справиться.

Такоеже отношение большинства и к остальной
технике.

Создавграммофон и радио, они откидывают его
плебсу, говорят с презрением, а сами слушают
Рахманинова, чаще не понимают, но делают его
почетным гражданином какого-то города и препо-
дносят в золотом ларце — канализационных
акций на сорок  тысяч долларов.

Создавкино, они отшвыривают его демосу, а сами гонятся за оперными абонементами вопере,
где жена фабриканта Мак-Кормик, обладающая
достаточным количеством долларов, чтобы делать
всевввсе, что ей угодно, ревет белугой, раздирая вам
уши. А в случае неосмотрительности капельдине-
ровввввввувров, закидывается гнилым яблоком и тухлым яйцом.

Идаже, когда человек «света» идет в кино, он бессовестно врет
бвам, что бьл в балете или в голом ревю.

Миллиардеры бегут с зашумевшей машинами,
громимой толпами 5-й авеню, бегут за город в пока еще тихие дачные углы.

«— Немогу же я здесь жить, — капризно сказала мисс Вандербильд, продавая за 6000000долларов свой дворец на углу 5-й авеню и 53-й улицы, — не могу я здесь жить,когда напротив Чайльдс, справа —
булочник, а слева — парикмахер.


После обеда состоятельным — театры, концерты
и обозрения, где билет первого ряда на голых дам стоит 10 долларов.Дуракам — прогулка
в украшенном фонариками автомобиле в китай
ский квартал, где будут показывать обыкновенные
кварталы и дома, в которых пьется обыкн
овеннейший чай — только не американцами, а китайцами.

Парампобеднее — многоместный автобус на
»Кони-Айланд» — Остров Увеселений. После дол
гой езды вы попадаете в сплошные русские (у нас
американские) горы, высоченные колеса, вздымаю
щие кабины, таитянские киоски, с танцами и фо-
ном — фотографией острова, — чортовы колеса,
раскидывающие ступивших, бассейны для купаю
щихся, катание на осликах, — и все это в таком
электричестве, до которого не доплюнуть и ярчай-
шей международной парижской выставке».

Вотдельных киосках собраны все отвратительнейшие уроды мира, — женщина сбородой,
человек-птица, женщина на трех ногах и т. п.,—
существа, вызывающие неподдельный восторг американцев.

Здесьже постоянно меняющиеся, за грош нанимаемые голодные женщины, которых засовываютв ящик, демонстрируя безболезненн

еще рефераты
Еще работы по литературе, лингвистике