Реферат: Размещение текста на странице соответствует оригиналу

-- Размещение текста на странице соответствует оригиналу --


Т*С* ЭЛИ0Т
БЕСПЛОДНАЯ ЗЕМЛЯ

Избранные стихотворения и поэмы


Перевод с английского Андрея Сергеева


Предисловие
Я. Засурского

Редактор

В.Муравьев


Издательство «Прогресс» Москва 1971


Примечания В. Муравьева Художник А. Сапожников


Т. С. ЭЛИОТ, ПОЭТ БЕСПЛОДНОЙ ЗЕМЛИ



Любая книга о современной поэзии, издаваемая в Англии и Америке, начинается, как правило, с те­зиса о значимости творчества Т. С. Элиота, о значи­тельности его вклада в развитие мировой, и особен­но англоязычной, поэзии XX века. И когда амери­канский профессор Гарри Т. Мур в 1963 г. написал: «Элиот — это мировая фигура поразительных размеров» ', он выразил общее мнение современных аме­риканских и английских критиков.

Томас Стернс Элиот приобрел большую популяр­ность не только в Англии и Америке, но и во многих других странах, где получил распространение англий­ский язык. Его влияние испытали многие европейские поэты и поэты африканских и азиатских стран.

Влияние это объясняется, конечно, силой поэти­ческого таланта Элиота, но не только этим. Распро­странению влияния Элиота в немалой степени способствовали его взгляды на общество и на роль

1 Eric Thompson, T. S. Eliot. The Metaphysical Perspective. With a Preface by Harry T. Moore. Carbon-dale, 1963, p. V.


и вопиют о поруганной в буржуазном миро человеч­ности.

Именно это и заставляет нас ценить в стихах Элио­та поэзию, отрицающую мертвящую и бесчеловечную прозу современного буржуазного мира, и тем решительнее отвергать те чуждые нам реакционные взгля­ды Элиота — роялиста, католика, модерниста, которые закрепощали его талант.

Я. Засурский

Из книги

ПРУФРОК

^ И ДРУГИЕ НАБЛЮДЕНИЯ

1917






Любовная песнь

Дж. Альфреда Пруфрока


S'io credesse che mia risposta fosse

A persona che mai tornasse al mondo, Questa fiamma staria senza piu scosse.

Ma perciocche giammai di questo fonde Non torno vivo alcun, s'i'odo il vero, Senza tema d'infamia ti rispondo 1,


Ну что же, я пойду с тобой,

Когда под небом вечер стихнет, как больной

Под хлороформом на столе хирурга;

Ну что ж, пойдем вдоль малолюдных улиц —

Опилки на полу, скорлупки устриц

В дешевых кабаках, в бормочущих притонах,

В ночлежках для ночей бессонных:

Уводят улицы, как скучный спор,

И подведут в упор

К убийственному для тебя вопросу...

Не спрашивай, о чем.

Ну что ж, давай туда пойдем.



В гостиной дамы тяжело

Беседуют о Микеланджело.


Туман своею желтой шерстью трется о стекло,

Дым своей желтой мордой тычется в стекло, Вылизывает язычком все закоулки сумерек, Выстаивает у канав, куда из водостоков натекло, Вылавливает шерстью копоть из каминов,

Скользнул к террасе, прыгнул, успевает

Понять, что это все октябрьский тихий вечер,

И, дом обвив, мгновенно засыпает.


Надо думать, будет время

Дыму желтому по улице ползти

И тереться шерстью о стекло;

Будет время, будет время

Подготовиться к тому, чтобы без дрожи

Встретить тех, кого встречаешь по пути;

И время убивать и вдохновляться,

И время всем трудам и дням всерьез

Перед тобой поставить и, играя,

В твою тарелку уронить вопрос,

И время мнить, и время сомневаться,

И время боязливо примеряться

К бутерброду с чашкой чая.


В гостиной дамы тяжело Беседуют о Микеланджело.


И конечно, будет время
Подумать: «Я посмею? Разве я посмею?»
Время вниз по лестнице скорее
Зашагать и показать, как я лысею —
(Люди скажут: «Посмотрите, он лысеет!»)
Мой утренний костюм суров, и тверд воротничок,
Мой галстук с золотой булавкой прост и строг —
(Люди скажут: «Он стареет, он слабеет!»)
Разве я посмею
Потревожить мирозданье?
Каждая минута — время
Для решенья и сомненья, отступленья и терзанья.


Я знаю их уже давно, давно их знаю —

Все эти утренники, вечера и дни,

Я жизнь свою по чайной ложке отмеряю,

Я слышу отголоски дальней болтовни — Там под рояль в гостиной дамы спелись.

Так как же я осмелюсь?


И взгляды знаю я давно,

Давно их знаю,

Они всегда берут меня в кавычки,

Снабжают этикеткой, к стенке прикрепляя,

И я, пронзен булавкой, корчусь и стенаю. Так что ж я начинаю

Окурками выплевывать свои привычки?

И как же я осмелюсь?


И руки знаю я давно, давно их знаю.

В браслетах руки, белые и голые впотьмах, При свете лампы — в рыжеватых волосках!

Я, может быть,

Из-за духов теряю нить...

Да, руки, что играют, шаль перебирая,

И как же я осмелюсь?

И как же я начну?


Сказать, что я бродил по переулкам в сумерки И видел, как дымят прокуренные трубки Холостяков, склонившихся на подоконники?..


О быть мне корявыми клешнями,

Скребущими по дну немого моря!

А вечер, ставший ночью, мирно дремлет,

Оглажен ласковой рукой,

Усталый... сонный... или весь его покой

У наших ног — лишь ловкое притворство...

Так, может, после чая и пирожного

Не нужно заходить на край возможного?

Хотя я плакал и постился, плакал и молился

И видел голову свою (уже плешивую) на блюде,

Я не пророк и мало думаю о чуде;


Однажды образ славы предо мною вспыхнул,

И, как всегда, Швейцар, приняв мое пальто,

хихикнул. Короче говоря, я не решился.

И так ли нужно мне, в конце концов,

В конце мороженого, в тишине,

Над чашками и фразами про нас с тобой,

Да так ли нужно мне

С улыбкой снять с запретного покров

В комок рукою стиснуть шар земной,

И покатить его к убийственному вопросу,

И заявить: «Я Лазарь и восстал из гроба,

Вернулся, чтоб открылось все, в конце концов», — Уж так ли нужно, если некая особа,

Поправив шаль рассеянной рукой,

Вдруг скажет: «Это все не то, в конце концов

Совсем не то».


И так ли нужно мне, в конце концов,

Да так ли нужно мне

В конце закатов, лестниц и политых улиц,

В конце фарфора, книг и юбок, шелестящих по

паркету,

И этого, и большего, чем это…

Я, кажется, лишаюсь слов,

Такое чувство, словно нервы спроецированы на экран:

Уж так ли нужно, если некая особа

Небрежно шаль откинет на диван

И, глядя на окно, проговорит:

«Ну, что это, в конце концов?

Ведь это все не то».


Нет! Я не Гамлет и не мог им стать;

Я из друзей и слуг его, я тот,

Кто репликой интригу подтолкнет,

Подаст совет, повсюду тут как тут,

Услужливый, почтительный придворный,

Благонамеренный, витиеватый,

Напыщенный, немного туповатый,


По временам, пожалуй, смехотворный —

По временам, пожалуй, шут.


Я старею... я старею...

Засучу-ка брюки поскорее.


Зачешу ли плешь? Скушаю ли грушу?

Я в белых брюках выйду к морю, я не трушу.

Я слышал, как русалки пели, теша собственную душу.


Их пенье не предназначалось мне.


Я видел, как русалки мчались в море

И космы волн хотели расчесать,

А черно-белый ветер гнал их вспять.


Мы грезили в русалочьей стране

И, голоса людские слыша, стонем

И к жизни пробуждаемся, и тонем.

^ Рапсодия ветреной ночи
Двенадцать.

Вдоль по извивам улицы

В чарах лунного синтеза

Под лунный шепот и пение Стираются уровни памяти

И четкие отношения

Сомнений и уточнении,

И каждый встречный фонарь Как барабанный удар,

И всюду, куда ни глянь,

Ночь сотрясает память,

Как безумец — сухую герань.

Полвторого.

Фонарь бормотал,

Фонарь лопотал: «Посмотри на женщину, Которая медлит в углу Освещенной двери,

Распахнутой, словно ухмылка.

Ты видишь, подол ее платья

Порван и выпачкан глиной,

А уголок ее глаза

Похож на кривую иглу».


Память подкидывает с трухой

Ворох кривых вещей —

Кривую ветку на берегу,

Обглоданную до блеска,

Словно ею мир выдает

Тайну своих костей,

Белых и оцепенелых;

Бессильный обломок ржавой пружины,

Который на заводском дворе

Притворился, что может ударить.


Полтретьего.

Фонарь шепнул:

«Гляди, в водостоке кошка погрязла;

Облизываясь, она доедает

Комок прогорклого масла».

Так машинально рука ребенка

Прячет в карман игрушку,

Катившуюся за ним..

Я ничего не увидел в глазах ребенка.

Я видел глаза, которые с улицы

Старались взглянуть за шторы,

И видел краба в пруду под вечер,

Старого краба, который клешнями

Впился в конец протянутой палки.


Полчетвертого.

Фонарь бормотал,

Фонарь лопотал в темноте.

Фонарь гудел:

«Погляди на луну,

La lune ne garde aucune rancune 2,


Ее клонит ко сну,

Она улыбается всем углам

И гладит волосы всем газонам.

Она потеряла память,

На ее лице размытые оспины,

Рука ее искривляет бумажную розу,

Что пахнет пылью и одеколоном,

Луна осталась наедине

Со всеми ночными запахами

В своем сознании утомленном».

Приходят воспоминанья

О лишенной солнца сухой герани,

О пыльных шторах и диване,

О женском запахе в комнатах,

О запахе сигарет в коридорах,

Коктейлей в барах,

Каштанов на улицах.


Фонарь сказал:

«Четыре часа.

Вот номер на двери.

Память!

У тебя есть ключ.

Пыльной лампочки желтый луч.

Вверх по лестнице.

Кровать раскрыта, зубная щетка висит на стене,

Выставь ботинки за дверь, усни, пока тишина,

Готовься жить».


Ножа последняя кривизна.


«Бостон ивнинг трэнскрипт»


Читателей «Бостон ивнинг трэнскрипт»

Ветер колышет, словно пшеничное поле.


Когда вечер торопится выйти на улицу,

Он в одних пробуждает вкус к жизни,

А другим приносит «Бостон ивнинг трэнскрипт».

И я всхожу на крыльцо, звоню и устало

Оглядываюсь, как бы прощаясь с Ларошфуко,

Будто улица — время, и он — в конце улицы,

И я говорю: «Кузина, вот «Бостон ивнинг трэнскрипт».






Из книги
СТИХОТВОРЕНИЯ
1920


GERONTION3


Tы, в сущности, ни юности не знаешь,

Ни старости: они тебе лишь снятся,

Как будто в тяжком сне после обеда 4.


Вот я, старик, в засушливый месяц,

Мальчик читает мне вслух, а я жду дождя.

Я не был у жарких ворот,

Не сражался под теплым дождем.

Не отбивался мечом, по колено в болоте,

Облепленный мухами.

Дом мой пришел в упадок.

На подоконнике примостился хозяин, еврей,


Он вылупился на свет в притонах Антверпена,

Опаршивел в Брюсселе, залатан и отшелушился

в Лондоне.

Ночами кашляет над головой коза на поляне;

Камни, мох, лебеда, обрезки железа, навоз.

Готовит мне женщина, чай кипятит,

Чихает по вечерам, ковыряясь в брюзжащей раковине.

Я старик,

Несвежая голова на ветру.


Знаменья кажутся чудом. «Учитель! Хотелось бы

нам...»

Слово в слове, бессильном промолвить слово,

Повитое мраком. С юностью года

Пришел к нам Христос тигр


В оскверненном мае цветут кизил, и каштан, и иудино

дерево, —

Их съедят, их разделят, их выпьют

Среди шепотков: окруженный фарфором

Мистер Сильверо с ласковыми руками,

Всю ночь проходил за стеной;


Хакагава кланялся Тицианам;

Мадам де Торнквист в темной комнате

Взглядом двигала свечи, фрейлейн фон Кульп

Через плечо поглядела от двери.

Челноки без нитей

Ткут ветер. Призраков я не вижу,

Старик в доме со сквозняком

Под бугром на ветру.


После такого познания что за прощение? Вдумайся —

История знает множество хитрых тропинок,

коленчатых коридорчиков,

Тайных выходов, она предает нас шепотом честолюбия,

Подвигает нас нашим тщеславием. Вдумайся —

Она отдает, лишь когда мы смотрим в другую сторону,

А то, что она отдает, отдает с искусственной дрожью

И этим лишь разжигает голод. Дает слишком поздно

То, во что мы уже не верим, а если и верим,

То памятью обессиленной страсти. Дает слишком рано

В слабые руки того, кто мнит, что без этого

обойдется,

Пока не спохватится в ужасе. Вдумайся —

Нас не спасает ни страх, ни смелость. Наша доблесть

Порождает мерзость и грех. Наши бесстыдные

преступленья

Вынуждают нас к добродетели.

Эти слезы стекают с проклятого иудина дерева.


Тигр врывается в новый год. Нас пожирает.

Вдумайся, наконец,

Мы не пришли ни к чему, а я

Цепенею в наемном доме. Вдумайся, наконец,

Я ведь себя обнажил не без цели

И вовсе не но принуждению

Нерасторопных бесов.

Я хочу хоть с тобой быть честным.

Я был рядом с сердцем твоим, но отдалился

И страхом убил красоту и самоанализом — страх.

Я утратил страсть: а зачем хранить,

Если хранимое изменяет себе?

Я утратил зрение, слух, обоняние, вкус, осязание:

Так как я приближусь к тебе с их помощью?


Они прибегают к тысяче мелких уловок,

Чтобы продлить охладелый бред свой,

Они будоражат остывшее чувство

Пряностями, умножают многообразие

В пустыне зеркал. Разве паук перестанет

Плести паутину? Может ли долгоносик

Не причинять вреда? Де Байаш, миссис Кэммел,

Фреска —

Раздробленные атомы в вихре за кругом дрожащей

Большой Медведицы. Чайка летит против ветра

В теснинах Бель-Иля, торопится к мысу Горн,

Белые перья со снегом. Мексиканский залив зовет;

Я старик, которого гонят иассаты

В сонный угол.

Жители дома.

Мысли сухого мозга во время засухи.

Суини эректус




И пусть деревья вкруг меня

Иссохнут, облетят, пусть буря

Терзает скалы, а за мною

Пустыня будет. Тките так, девицы! 5


Изобрази Кикладский берег,

Извилист, крут, необитаем,

Живописуй прибой, на скалы

Несущийся со злобным лаем.


Изобрази Эола в тучах,

Стихий ему подвластных ярость,

Всклокоченную Ариадну

И напряженный лживый парус.


Рассвет колышет ноги, руки

(О Полифем и Навзикая!)

Орангутаньим жестом затхлость

Вокруг постели распуская.


Вот расщепляются глазами

Ресничек грядочки сухие,

Вот О с зубами обнажилось

И ноги, как ножи складные,


В коленках дернулись и стали

Прямыми от бедра до пятки,

Вцепились в наволочку руки,

И затряслась кровать в припадке.


К бритью прямоходящий Суини Восстал, широкозад и розов,

Он знает женские капризы

И лишних не задаст вопросов.


(История, по Эмерсону, —

Продленье тени человека.

Не знал философ, что от Суини

Не тень упала, а калека.)


Он ждет, пока утихнут крики,

И бритву пробует о ляжку.

Эпилептичка на кровати

Колотится и дышит тяжко.


Толпятся в коридоре дамы,

Они чувствительно задеты

И неуместной истерией

И нарушеньем этикета;


Еще бы, всё поймут превратно.

У миссис Тернер убежденье, Что всякий шум и беспорядок

Порочит имя заведенья.


Но Дорис, только что из ванной,

Пройдя по вспугнутой передней,

Приносит нюхательной соли

И неразбавленного бренди.

Гиппопотам

Когда это послание прочитано будет у вас,

то распорядитесь, чтобы оно было прочитано

и в Лаодикийской церкви.

(Послание an. Павла к колоссянам, IV, 16)


Гиппопотам широкозадый

На брюхе возлежит в болоте Тяжелой каменной громадой,

Хотя он состоит из плоти.


Живая плоть слаба и бренна,

И нервы портят много крови;

А Церковь Божия — нетленна:

Скала лежит в ее основе.


Чтобы хоть чем-то поживиться.

Часами грузный гиппо бродит;

А Церковь и не шевелится,

Доходы сами к ней приходят.


Не упадет 'потамьей туше

С высокой пальмы гроздь бананов,

А Церкви персики и груши

Привозят из-за океанов.



Во время случки рев с сопеньем Нелепый гиппо испускает;

А Церковь — та по воскресеньям Слиянье с Богом воспевает.


Днем гиппо спит, а за добычей Выходит в ночь обыкновенно;

У Церкви же иной обычай:

И спать, и есть одновременно.


Я видел, как 'потам вознесся, Покинув душную саванну,

И ангелы многоголосо

Запели Господу осанну.


Раскроются ворота рая,

И кровью Агнца окропленный,

Он сядет средь святых, играя

На струнах арфы золоченой.


Он паче снега убелится

Лобзаньем мучениц невинных; Вокруг же Церкви смрад клубится В безвылазных земных низинах.



Шепотки бессмертия



О смерти Вебстер размышлял,

И прозревал костяк сквозь кожу; Безгубая из-под земли

Его звала к себе на ложе.


Он замечал, что не зрачок,

А лютик смотрит из глазницы,

Что вожделеющая мысль

К телам безжизненным стремится.



Таким же был, наверно, Донн. Добравшийся до откровенья,


Что нет замен вне бытия

Объятью и проникновенью,


Он знал, как стонет костный мозг, Как кости бьются в лихорадке; Лишенным плоти не дано Соединенья и разрядки.




Милашка Гришкина глаза Подводит, чтобы быть глазастей;

Ее привольный бюст — намек

На пневматические страсти.


В лесу залегший ягуар

Манит бегущую мартышку

При помощи кошачьих чар;

У Гришкиной же свой домишко;


Волнообразный ягуар

В чащобе душной и трясинной

Разит кошатиной слабей,

Чем крошка Гришкина в гостиной.


Прообразы живых существ

Вкруг прелестей ее роятся;

А мы к истлевшим ребрам льнем, Чтоб с метафизикой обняться.

^ Воскресная заутреня мистера Элиота

— Гляди, гляди, хозяин, сюда ползут два церковных червя! 6

Многочадолюбивые

Разносчики Духа Святого

Проплывают мимо окон.

В начале было Слово.


В начале было Слово.

Самозачатио ТО EN'a

Дало на перепутьи веры

Расслабленного Оригена.


Умбрийской школы живописец

Во храме написал Крещенье.

Пошли подтеками, пожухли

Поля и горы в отдаленьи,



Но до сих пор Христовы ноги

В невинном изначальном блеске; А Бог-Отец и Дух-Посредник

На небе, в верхней части фрески.


На покаянный путь вступают

Иереи в черном облаченьи;

Те, что моложе, все прыщавы

И откупаются за пенни.


Под покаянные врата,

С которых смотрят серафимы

Туда, где праведные души

Пылают, чисты и незримы.


Косматобрюхие шмели

Снуют на клумбах перед входом

Меж пестиками и тычинками,

Являясь сами средним родом.


Суини плюхнулся — вода

Расплескивается из ванны.

Как суть у мэтров тонких школ,

Что многомудры и туманны.


Суини среди соловьев


О горе! Мне нанесен смертельный удар! 7


Что мне говорить о Соловье? Соловей

поет о грехе прелюбодеяния. 8



Горилла Суини расставил колени, Трясется — от хохота, вероятно. Руки болтаются; зебра на скулах Превратилась в жирафьи пятна.



Круги штормовой луны к Ла-Плате Скользят, озаряя небесный свод.


Смерть и Ворон парят над ними.

Суини — страж роговых ворот.


В дымке Пес и Орион

Над сморщившейся морской пустыней; Некая дама в испанском плаще Пытается сесть на колени Суини,









Падает, тащит со столика скатерть — Кофейная чашечка на куски;

Дама устраивается на полу,

Зевает, подтягивает чулки;


Молчащий мужчина в кофейной паре Возле окна развалился, злится; Официант приносит бананы,

Фиги и виноград из теплицы;


Молчащий двуногий шумно вздыхает, Мрачно обдумывает ретираду;

Рашель, урожденная Рабинович, Когтями тянется к винограду;


У нее и у леди в испанском плаще Сегодня зловеще-таинственный вид; Усталый мужчина чует худое, Отклоняет предложенный ими гамбит,


Выходит, показывается в окне, Лунный свет скользит по затылку, Побеги глицинии окружают Широкую золотую ухмылку;


Хозяйка с кем-то, не видно с кем, Калякает в приоткрытую дверцу,

А за углом поют соловьи

У монастыря Иисусова Сердца,


Поют, как пели в кровавом лесу, Презревши Агамемноновы стоны,

Пели, роняя жидкий помет

На саван, и без того оскверненный.


^ БЕСПЛОДНАЯ ЗЕМЛЯ

1922


А то еще видал я Кумскую Сивиллу в бутылке. Дети ее спрашивали: «Сивилла, чего ты хочешь?», а она в ответ: «Хочу умереть».
Петроний, «Сатирикон»
Посвящается Эзре Паунду, il miglior fabbro



I. Погребение мертвого


" Апрель, беспощадный месяц, выводит
Сирень из мертвой земли, мешает
Воспоминанья и страсть, тревожит
Сонные корни весенним дождем.
Зима дает нам тепло, покрывает
Землю снегом забвенья, лелеет
Каплю жизни в засохших клубнях.
Лето напало на нас, пронесшись над Штарнбергерзее
Внезапным ливнем; мы скрылись под колоннадой
И вышли, уже на солнечный свет, в Хофгартен
И выпили кофе, и целый час проболтали.
Bin gar keine Russin, stamm' aus Litauen,

echt deutsch. 10

А когда мы в детстве ездили в гости к эрцгерцогу —

Он мой кузен — он меня усадил на санки,

А я испугалась. «Мари, — сказал он, — Мари,

Держись покрепче!» И мы понеслись.

В горах там привольно.

По ночам я читаю, зимою езжу на юг.


Что там за корни в земле, что за ветви растут

Из каменистой почвы? Этого, сын человека,

Ты не скажешь, не угадаешь, ибо узнал лишь

Груду поверженных образов там, где солнце палит,

А мертвое дерево тени не даст, ни сверчок утешенья,

Ни камни сухие журчанья воды. Лишь

Тут есть тень под этой красной скалой

(Приди же в тень под этой красной скалой),

И я покажу тебе нечто, отличное

От тени твоей, что утром идет за тобою,

И тени твоей, что вечером хочет подать тебе руку;

Я покажу тебе ужас в пригоршне праха.


Frisch weht der Wind

Der Heimat zu

Mein Irisch Kind,

Wo weilest du? 11


«Ты преподнес мне гиацинты год назад,

Меня прозвали гиацинтовой невестой».

— И все же когда мы ночью вернулись из сада,

Ты — с охапкой цветов и росой в волосах, я не мог

Говорить, и в глазах потемнело, я был

Ни жив ни мертв, я не знал ничего,

Глядя в сердце света, в молчанье.

Oed' und leer das Meer. 12


Мадам Созострис, знаменитая ясновидящая,

Сильно простужена, тем не менее

С коварной колодой в руках слывет

Мудрейшей в Европе женщиной. «Вот, — говорит она, Вот ваша карта — утопленник, финикийский моряк. (Стали перлами глаза. Видите?)

Вот Белладонна, Владычица Скал,

Владычица обстоятельств.


Вот человек с тремя опорами, вот Колесо,

А вот одноглазый купец, эта карта —

Пустая — то, что купец несет за спиной,

От меня это скрыто. Но я не вижу

Повешенного. Ваша смерть от воды.

Я вижу толпы, шагающие по кругу.

Благодарю вас. Любезнейшей миссис Эквитон Скажите, что я принесу гороскоп сама:

В наши дни надо быть осторожной».


Призрачный город,

Толпы в буром тумане зимней зари,

Лондонский мост на веку повидал столь многих,

Я и не думал, что смерть унесла столь многих.

В воздухе выдохи, краткие, редкие,

Каждый под ноги смотрит, спешит

В гору и вниз по Кинг-Уильям-стрит

Туда, где Сент-Мери Вулнот часы отбивает

С мертвым звуком на девятом ударе.

Там в толпе я окликнул знакомого: «Стетсон!

Стой, ты был на моем корабле при Милах!

Мертвый, зарытый в твоем саду год назад,—

Пророс ли он? Процветет ли он в этом году —

Или, может, нежданный мороз поразил его ложе?

И да будет Пес подальше оттуда, он друг человека

И может когтями вырыть его из земли!

Ты, hypocrite lecteur! — mon semblable, — mon frère!» 13


II. Игра в шахматы


Она сидела, как на троне, в кресле, Лоснившемся на мраморе, а зеркало

С пилястрами, увитыми плющом,

Из-за которого выглядывал Эрот

(Другой крылом прикрыл глаза), Удваивало пламя семисвечников,

Бросая блик на стол, откуда

Алмазный блеск ему навстречу шел из Атласного обилия футляров.

Хрустальные или слоновой кости

Флаконы — все без пробок — источали Тягучий, сложный, странный аромат, Тревожащий, дурманящий, а воздух, Вливаясь в приоткрытое окно,

Продлял и оживлял свечное пламя

И возносил дымы под потолок,

Чуть шевеля орнаменты кессонов. Аквариум без рыб

Горел травой и медью на цветных каменьях,

В их грустном свете плыл резной дельфин.

А над доской старинного камина,

Как бы в окне, ведущем в сад, виднелись Метаморфозы Филомелы, грубо

Осиленной царем фракийским; все же,

Сквозь плач ее непобедимым пеньем

Пустыню заполнявший соловей

Ушам нечистым щелкал: «Щелк, щелк, щелк».

И прочие обломки времени

Со стен смотрели, висли, обвивали

И замыкали тишину.

На лестнице послышались шаги.

Под гребнем пламенные языки

Ее волос в мерцании камина,

Словами вспыхнув, дико обрывались.

«Все действует на нервы. Все. Останься. Скажи мне что-нибудь. Ты все молчишь.

О чем ты думаешь? О чем ты? А?

Я никогда не знаю. Впрочем, думай».


Думаю я, что мы на крысиной тропинке, Куда мертвецы накидали костей.


«Что там за стук?»

Ветер хлопает дверью.

«Какой ужасный шум. Что ветру надо?»
Ничего ему не надо.

«Послушай,

Ты ничего не знаешь? Ничего не видишь? Ничего Не помнишь?»

Я помню

Были перлами глаза.


«Ты жив еще? Ты можешь мне ответить?»

Но

0000 Шехекеспировские шутки —

Так элегантно

Так интеллигентно



«А что мне делать? Что мне делать?

С распущенными волосами выбежать

На улицу? А что нам делать завтра?

Что делать вообще?»

С утра горячий душ,

Днем, если дождь, машина. А теперь

Мы будем в шахматы играть с тобой,

Терзая сонные глаза и ожидая стука в дверь.


Когда мужа Лил демобилизовали,

Я ей сказала сама, прямо, без никаких:

^ ПРОШУ ЗАКАНЧИВАТЬ: ПОРА

Альберт скоро вернется, приведи себя в порядок.

Он спросит, куда ты девала деньги, что он тебе Оставил на зубы. Да-да. Я сама же слыхала.

Не дури, Лил, выдери все и сделай вставные.

Он же сказал: смотреть на тебя не могу.

И я не могу, говорю, подумай об Альберте,

Он угробил три года в окопах, он хочет пожить,

Не с тобой, так другие найдутся, — сказала я.

—Вот как? — сказала она. — Еще бы, — сказала я.

Ну так спасибо, — сказала она, — договаривай

до конца.

^ ПРОШУ ЗАКАНЧИВАТЬ: ПОРА

Не хочешь, так делай что хочешь, — сказала я

Раз ты не сумеешь, так другие сумеют.

Но если он тебя бросит, так не без причины.

Стыдись, говорю я, ты стала развалиной.

(А ей всего тридцать один.)

— А что я могу, — говорит она и мрачнеет, —

Это все от таблеток, тех самых, ну чтобы...

(У нее уже пятеро, чуть не загнулась от Джорджа.) Аптекарь сказал, все пройдет, а оно не прошло.

Ну и дура же ты, — сказала я.

Скажем, Альберт тебя не оставит, — сказала я, —

Так на черта ж ты замужем, если не хочешь рожать? ПРОШУ ЗАКАНЧИВАТЬ: ПОРА

В воскресенье Альберт вернулся, у них был

горячий окорок,

И меня позвали к обеду, пока горячий...


^ ПРОШУ ЗАКАНЧИВАТЬ: ПОРА

ПРОШУ ЗАКАНЧИВАТЬ: ПОРА

Добрночи, Билл. Добрночи, Лу. Добрночи, Мей , Добрночи. Угу. Добрпочи.

Доброй ночи, леди, доброй ночи, прекрасные леди, доброй вам ночи.




III. Огненная проповедь


Речной шатер опал; последние пальцы листьев Цепляются за мокрый берег. Ветер

Пробегает неслышно по бурой земле. Нимфы ушли. Милая Темза, тише, не кончил я песнь мою.

На реке ни пустых бутылок, ни пестрых оберток,

Ни носовых платков, ни коробков, ни окурков,

Ни прочего реквизита летних ночей. Нимфы ушли.

И их друзья, шалопаи, наследники директоров Сити, Тоже ушли и адресов не оставили.

У вод леманских сидел я и плакал...

Милая Темза, тише, не кончил я песнь мою,

Милая Темза, тише, ибо негромко я и недолго пою.

Ибо в холодном ветре не слышу иных вестей,

Кроме хихиканья смерти и лязга костей.


Сквозь травы тихо кравшаяся крыса Тащилась скользким брюхом по земле,

А я удил над выцветшим каналом

За газовым заводом в зимний вечер

И думал о царе, погибшем брате,

И о царе отце, погибшем прежде.

В сырой низине белые тела,

С сухой мансарды от пробежки крысьей

Порою донесется стук костей.

А за спиною вместо новостей

Гудки машин: весной в такой машине

К девицам миссис Портер ездит Суини.

Ах льет сиянье месяц золотой

На миссис Портер с дочкой молодой

Что моют ноги содовой водой

Et O ces voix d'enfants, chantant dans la

coupole! 14

Щелк щелк щелк
Упрек упрек упрек
Осиленной так грубо.
Терей


Призрачный город

В буром тумане зимнего полудня

Мистер Евгенидис, купец из Смирны, — Небритость, полный карман коринки,

Стоимость-страховаиие-фрахт, Лондон, — Пригласил на вульгарном французском

Отобедать в отеле «Кеннон-стрит»,

После — уик-энд в «Метрополе».


В лиловый час, когда глаза и спины

Из-за конторок поднимаются, когда людская

Машина в ожидании дрожит, как таксомотор, —

Я, Тиресий, пророк, дрожащий меж полами,

Слепой старик со сморщенною женской грудью,

В лиловый час я вижу, как с делами

Разделавшись, к домам влекутся люди,

Плывет моряк, уже вернулась машинистка,








Объедки прибраны, консервы на столе.

Белье рискует за окно удрать,

Но все же сушится, пока лучи заката не потухли,

А на диване (по ночам кровать) —

Чулки, подвязки, лифчики и туфли.

Я, старикашка с дряблой женской грудью,

Все видя, не предвижу новостей —

Я сам имел намеченных гостей.

Вот гость, прыщавый страховой агент,

Мальчишка с фанаберией в манере,

Что о плебействе говорит верней, чем

Цилиндр — о брэдфордском миллионере.

Найдя, что время действовать настало,

Он сонную от ужина ласкает,

Будя в ней страсть, чего она нимало

Не отвергает и не привлекает.

Взвинтясь, он переходит в наступленье,

Ползущим пальцам нет сопротивления,

Тщеславие не видит ущемленья

В объятиях без взаимного влеченья.

(А я, Тиресий, знаю наперед

Все, что бывает при таком визите —

Я у фиванских восседал ворот

И брел среди отверженных в Аиде.)

Отеческий прощальный поцелуй,

И он впотьмах на лестницу выходит...


Едва ли зная об его уходе,

Она у зеркала стоит мгновенье;

В мозгу полувозникло что-то, вроде

«Ну, вот и все», — и выдох облегченья, Когда в грехе красавица, она,

По комнате бредя, как бы спросонья,

Рукой поправит прядь, уже одна,

И что-то заведет на граммофоне.


«Музыка подкралась по воде»

По Стрэнду, вверх по Куин-Виктория-стрит.
О Город, город, я порою слышу
Перед пивной на Лоуэр-Темз-стрит
Приятное похныкиванье мандолины,

А за стеной кричат, стучат мужчины —

То заседают в полдень рыбаки; а за другой стеной Великомученика своды блещут несказанно

По-ионийски золотом и белизной.


Дегтем и нефтью

Потеет река

Баржи дрейфуют

В зыби прилива

Красные паруса

Терпеливо

Ждут облегчающего ветерка.


Бревна плывут

Возле бортов

К Гринвичу

Мимо Острова Псов.

Вейалала лейа

Валлала лейалала


Елизавета и Лестер

В ладье с кормой

В виде раззолоченной Раковины морской Красный и золотой Играет прилив

Линией береговой Юго-западный ветер Несет по теченью Колокольный звон Белые башни

Вейалала лейа

Валлала лейалала


«Место рожденья — Хайбери. Место растленья — Ричмонд. Трамваи, пыльные парки.

В Ричмонде я задрала колени

В узкой байдарке».


«Ногами я в Мургейте, а под ногами Сердце. Я не кричала.



После он плакал. Знаете сами.

Клялся начать жить сначала».


«В Маргейте возле пляжа.

Я связь ничего

С ничем.

Обломки грязных ногтей не пропажа.

Мои старики, они уж не ждут совсем

Ничего».

ла ла


Я путь направил в Карфаген


Горящий горящий горящий

О Господи Ты выхватишь меня

О Господи Ты выхватишь


горящий



IV. Смерть от воды



Флеб, финикиец, две недели как мертвый,

Крики чаек забыл и бегущие волны,

И убытки и прибыль.

Морские теченья,

Шепча, ощипали кости, когда он безвольный После бури, вздымаясь и погружаясь,

Возвращался от зрелости к юности.

Ты,

Иудей или эллин под парусом у кормила,

Вспомни о Флебе: и он был исполнен силы u красоты.





V. Что сказал гром




После факельных бликов на потных лицах После морозных молчаний в садах

После терзаний на пустошах каменистых

Слез и криков на улицах и площадях

Тюрьмы и дворца и землетрясенья

Грома весны над горами вдали

Он что жил ныне мертв

Мы что жили теперь умираем

Набравшись терпенья


Нет здесь воды всюду камень

Камень и нет воды и в песках дорога

Дорога которая вьется все выше в горы

Горы эти из камня и нет в них воды

Была бы вода мы могли бы напиться

На камне мысль не может остановиться

Пот пересох и ноги уходят в песок

О если бы только была вода средь камней Горы гнилозубая пасть не умеет плевать

Здесь нельзя ни лежать ни сидеть ни стоять

И не найдешь тишины в этих горах

Но сухой бесплодный гром без дождя

И не найдешь уединенья в этих горах

Но красные мрачные лица с ухмылкой усмешкой

Из дверей глинобитных домов

О если бы тут вода

А не камни

О если бы камни

И также вода

И вода

Ручей

Колодец в горах

О если бы звон воды

А не пенье цикад

И сухой травы

Но звон капели на камне

Словно дрозд-отшельник поет на сосне

Чок-чок дроп-дроп кап-кап-кап

Но нет здесь воды

Кто он, третий, вечно идущий рядом с тобой? Когда я считаю, нас двое, лишь ты да я,

Но когда я гляжу вперед на белеющую дорогу,

Знаю, всегда кто-то третий рядом с тобой,

Неслышный, в плаще, и лицо закутал,

И я не знаю, мужчина то или женщина,

— Но кто он, шагающий рядом с тобой?


Что за звук высоко в небе

Материнское тихое причитанье

Что за орды лица закутав роятся

По бескрайним степям спотыкаясь о трещины почвы

В окружении разве что плоского горизонта

Что за город там над горами

Разваливается в лиловом небе

Рушатся башни

Иерусалим Афины Александрия
Вена Лондон
Призрачный

C ее волос распущенных струится Скрипичный шорох колыбельный звук

Нетопырей младенческие лица

В лиловый час под сводом крыльев стук Нетопыри свисают книзу головами

И с баш