Реферат: Михаил прибыл в Палестину в возрасте тринадцати лет с сестрой Юдит пятнадцати лет и братом Хаимом шести лет
Михаил
Михаил прибыл в Палестину в возрасте тринадцати лет с сестрой Юдит пятнадцати лет и братом Хаимом шести лет. Их отец Исраэль Богомольный умер после операции в Одесской больнице. Родственник по имени Менис Тейфель занимался переправкой этих трех сирот к брату Иосифу в Палестину. Михаил начал работать слесарем, и был членом организации рабочей молодежи. Он был очень одинок, потому что его старший брат Иосиф только начал семейную жизнь с женой Этл, приехавшей к нему из Одессы, после того, как поправилась от холеры. У Юдит была своя жизнь, а Хаима устроили в детскую колонию “Микве Исраэль”. Однажды Иосиф обидел Михаила, и тот ушел из дома.
Михаил ходил в рабочую столовую и обедал там по талонам, которые получал от Иосифа. Это была единственная помощь, которую он получал от старшего брата. Михаил не посещал Иосифа, и когда Хаим вернулся из колонии, он жил вместе с Михаилом в комнате, снятой в арабском доме. Он не помирился и не простился с старшим братом даже перед отплытием в Россию.
Только после Второй мировой войны, когда мои родители познакомились с Иосифом и сказали ему, что мы поженились, только тогда Михаил понял, что его поведение по отношению к старшему брату было детским, и стал с ним переписываться. Михаил приехал в Палестину в 1924 г. и был выслан оттуда в декабре 1931 года.
Здесь стоит привести письмо Михаила, полученное из Бершади за полгода до их прибытия в Палестину. Письмо находилось среди писем Иосифа Богомольного и было передано нам дочерью Иосифа Хаей после его смерти. Я привожу его в переводе на русский язык:
20-6 моему дорогому брату Иосифу Богомольнику.
Во-первых, я могу написать, что, благодаря природе, здоров. В начале напишу тебе, что я сделал в течение этого года. Летом прошлого года я ушел из нашего заброшенного дома и начал посещать школу и клуб юных ленинцев, который был организован при школе. Раньше они назывались юные спартаковцы, а теперь, после смерти такого вождя, как Ленин, мы называемся ленинцы. К зиме я поступил в четвертый класс и учился там всю зиму, каждый день бывал на различных лекциях юных ленинцев, а также занимался спортом. Кроме того, я был во многих детских комитетах. Я стал очень развитым и начал писать стихи, которые публиковались в стенных газетах. Не думай, что это все мне легко далось. Могу сообщить тебе, что я неделями скитался по чужим домам, пока не стал юным ленинцем. После окончания учебного года я перешел в пятый класс. Сейчас мы, юные ленинцы, лучшие товарищи рабочего класса. Нам дали высокое положение и обеспечивают все наши потребности.
Когда кончился учебный год, мы собрали детскую конференцию губернии, где мы решили летом работать в полях и организовывать крестьянских детей. Мы обрабатываем землю и ходим на разные экскурсии, вчера я был на первой экскурсии. Что дала нам экскурсия, и что мы им дали? Мы поделились нашими научными знаниями и посетили завод "Аршин", райком и другие места. Теперь мы готовимся к лагерной коммуне и экскурсии в Крым.
Я сейчас корреспондент, член редакционной коллегии и член сельскохозяйственного кружка. Если бы у меня было время, я бы написал больше. Но я очень занят. Извини меня, что пишу так плохо. Здесь плохие чернила. В следующий раз напишу побольше, так что ты не обижайся. Когда мы увидимся? Я могу тебе сообщить, что увидимся, только когда все пять частей света объединятся вместе. Будь здоров.
От твоего брата Михаила Богомольного.
Письмо, которое написал Михаил своему брату Иосифу, было написано в июне 1924 года, а в конце этого года, после смерти их отца Исраэля Богомольного, Михаил с сестрой и братом прибыли в Палестину. Михаил помнит пребывание в карантине и как после освобождения Иосиф взял их к фотографу, повел в магазин одежды и купил им летнюю одежду. Сохранилась фотография Михаила тех лет в шапке-ушанке. Юдик, его внук, в этом возрасте был похож на Михаила, как две капли воды. Михаил больше не учился в школе. В Бершади учился дома, и, как видно из его письма, учился только два года. Начал учиться в четвертом классе и закончил учебу в середине пятого. Когда он начал учиться в техникуме в России, то не знал даже таблицы умножения. На его счастье, тогда принимали на учебу по принадлежности к рабочему классу. Даже для поступления в высшее учебное заведение не требовалось удостоверения об образовании.
В Палестине Михаил работал подмастерьем в слесарной мастерской в Хайфе, и там он получил профессию слесаря.
Он был членом движения рабочей молодежи “А-ноар а-овед" (Рабочая молодежь) и жил в коммуне с группой ребят из этого общества. Они делились своими заработками с безработными товарищами и жили в общем доме. Михаил всегда работал. Во время пребывания в этой организации он вступил в группу изучения марксизма, которой руководил Лейб Треппер, и под его влиянием вступил в коммунистическое подполье (во время Второй Мировой войны Лейб был главой советской разведывательной сети в Европе, под названием “Красная капелла”). Сестра Юдит тоже вступила в коммунистическую партию. Первую свою любовь он встретил в "А-ноар а-овед". У нас дома есть фотография, запечатлевшая их обоих с группой товарищей. Ее звали Лея. Она не согласилась присоединиться к коммунистам, и они расстались.
Когда мы приехали в Израиль, она пришла к Иосифу увидеть Михаила. Михаил, Иосиф и я сидели рядом за столом и слушали ее монолог о том, как в возрасте шестнадцати или восемнадцати лет она поняла, что такое коммунизм и Советский Союз, а "другие", постарше ее, не поняли. Она любила свой народ и свою страну и не сбилась с правильного пути, а другие бросили все, присоединились к коммунистам и испортили свою жизнь и жизнь других людей. Эта высокая, красивая женщина сидела и со злостью ругала "других". Свой монолог она украшала цитатами из Танаха (Библии).
Михаил спрашивал ее о муже, бывшем его товарище, о ее семье, а она не интересовалась ни нами, ни нашими детьми. Все остальные, приходившие к Иосифу, чтобы увидеть Михаила, зная его с детства, интересовались его семьей, специальностью, приглашали к себе домой, предлагали помочь найти работу, но не Лея. Она не оставила ни своего телефон, ни приглашения в гости. Даже у выходной двери она продолжала честить "других" цитатами из Танаха. По-видимому, она не простила Михаилу, что он предпочел коммунистическое движение женитьбе на ней.
Михаил прибыл в Советский Союз 1 января 1932 года. С ним прибыл его младший брат Хаим, которому было 14 лет. Их старший брат Иосиф решил отправить его с Михаилом к старшей сестре Юдит, которую выслали на несколько месяцев раньше. Он уладил это в полиции и привел Хаима в порт перед отправлением, к изумлению Михаила. В дороге им выпали тяжелые испытания. Во время бури в Адриатическом море, пароход столкнулся со скалой и наполнился морской водой. Пароход качался из стороны в сторону. Все стояли на палубе, держась за борта, и дышали крепким запахом чая (на пароходе промокло 500 тонн цейлонского чая). Их высадили к утру на маленький необитаемый турецкий остров, где жили только козы. Среди пассажиров было тридцать армян, высланных англичанами из Египта, их посадили на пароход в Порт-Саиде. Турецкие рыбаки прибыли со своими лодками и взяли всех пассажиров на населенный остров. Они плыли во время шторма, и все промокли. Михаил очень боялся за Хаима, который не умел плавать. Все прибыли к берегу мокрыми. Там им дали горячего кофе и возможность высушить одежду. Это был конец декабря 1931 года. Вскоре пришел маленький советский пароход, который взял их в Батуми на Кавказ. В Батуми повели всех в тюрьму при ОГПУ. Произошел интересный случай: в английской тюрьме, в Хайфе перед высылкой, Михаил встретил артиста цирка, который ранее был арестован и сидел в Батумской тюрьме, в той же камере, куда потом попал Михаил вместе с армянами. Этот человек был спортсменом, крепким и краснощеким. Он был поляком и хотел вернуться на свою родину, но дорога для него была закрыта. Тогда он отправился на Кавказ, чтобы перейти персидскую границу и оттуда попасть в Палестину. На Кавказе его арестовали. Он точно описал условия камеры, которые Михаил испытал на себе впоследствии. Он рассказал Михаилу про происшествие, случившееся там: арестанты начали кричать, протестовать против бесчеловечных условий, тогда тюремщики открыли стрельбу снаружи в окно камеры. Ему удалось бежать и перейти персидскую границу. В Персии персиянка - вдова, у которой было свое хозяйство, предложила ему остаться у нее, но он скучал по родине. По прибытии в Палестину английские власти арестовали его за отсутствие надлежащих документов. В Батуми Михаила и Хаима вместе с тридцатью армянами привели в темную камеру. Там всех разместили на больших деревянных нарах, которые занимали всю комнату. На проходе стояло ведро вместо туалета. Принесли ведро с теплой водой и одной жестяной кружкой и сказали: “Пейте!” Армяне подняли крик, стучали в дверь. Пришел толстый человек в форме, арестованные сказали ему, что они политэмигранты и требуют человеческого отношения. Они требовали, первым делом, чашки для каждого, чтобы можно было пить чай. Он кричал: "Чашек захотели, что это вам, Европа?” Поскольку арестованные не прекратили шума, их посадили в карцер- , камеру без окна, единственная дверь, которой выходила в вонючую уборную. Михаила с младшим братом перевели в общую камеру, где условия были более нормальными.
Двое арестованных остались в памяти Михаила: Один из них - старик грузин, от которого власти требовали золота, а он говорил, что у него нет. Второй, по фамилии Кожевников - русский парень, молодой и крепкий. Он занимался фотографией. Была у него лошадь, на которой он ездил по деревням и кормился, делая для крестьян фотографии. Из-за частного предпринимательства, и наличия частной собственности (лошади), его арестовали и сослали в Сибирь работать в шахтах. Ему удалось сбежать идобраться до Кавказа, с целью перехода границы. Там его и арестовали. Кожевников излил свое сердце в арестантской песне о том, что власти творят с народом. Михаил до сегодняшнего дня помнит несколько куплетов этой песни. Так Михаил узнал из первоисточника о действительном положении в "стране мечты", "родине пролетариата" всего мира. Он понимал по-русски, но разговаривал плохо. Прибыли представители Армении, чтобы забрать своих соотечественников. Прощаясь, те рассказали об ужасных условиях в карцере. Представители Армении дали Михаилу и Хаиму билеты для отплытия в Одессу. Возможно, это было задание ОГПУ. Их посадили на грузовое судно “Новосибирск”, которое привезло их в Одессу. При выходе с парохода их встретили представители Одесской ОГПУ и привели их в местную тюрьму. Прошло несколько дней, их освободили из тюрьмы на основании вкроенного в одежду Михаила документа "МОПРа" и перевели в дом “МОПРа”. Там находилась их сестра Юдит, которая была выслана из Палестины на несколько месяцев раньше. Центр "МОПРа" направил их в Иваново-Вознесенск. По дороге они сошли в Москве и поехали к подшипниковому заводу. На этом заводе работало большинство попавших в Москву эмигрантов из Палестины. Они получили общежитие для рабочих в барачном поселке. Эти бараки находились по соседству со строящимся заводом. Бараки были длинные, и в каждом из них жило по двести человек или больше. Там жили и семьи с детьми. В длинном ряду стояли железные кровати, а возле них маленькие тумбочки. Семейные пары отделялись друг от друга простынями.
Михаил был профессиональным слесарем-строителем, и работал по специальности на строительстве 1 ГПЗ. Среди строителей было много цыган, их привезли с целью превратить из странствующих в оседлых, чтобы были как все люди.
Два больших пожара произошли один за другим. На месте строительства сгорело четырехэтажное здание заводского дома питания и все жилые бараки. Во время этих двух пожаров Михаил участвовал в тушении с присущей ему энергией и эффективностью. Он не побежал в барак спасать свои вещи, но занялся спасением построек от огня. Среди строителей было много крестьян, у которых экспроприировали землю, они были озлоблены, и некоторые из них охотно вредили ненавистной власти. Были озлоблены и цыгане, ведь их силой принуждали оставить кочевой образ жизни, к которому они привыкли веками, и перейти на оседлый.
Среди рабочих были люди, способные поджечь завод. Весь район бараков выгорел, но завод спасли со всеми цехами и оборудованием. После пожара исчезли цыгане все до одного. Недалеко от завода построили район двухэтажных домов барачного типа. За отличие на пожаре Михаил получил комнату в восемь метров в общем доме. В этой комнате и началась наша совместная жизнь. Когда Эрику исполнилось пять месяцев, в эту комнату взяли и Диму. Симха вернулась в Палестину и за ней Меир. Меир перед отъездом бегал по всей Москве, и мне до сих пор не известно, как в тех условиях ему удалось достать для меня новые валенки, когда в магазинах нельзя было ничего купить без ордера, который давался только передовикам, по месту работы. Этим он спас мои ноги. Пришла зима, трамваи не отапливались, ноги замерзали, а езда на работу занимала около часу.
Когда я в первый раз ехала в них на работу, я не верила случившемуся чуду: было тепло ногам. Я даже не знала, что существует такая обувь, защищающая от сильного холода. Меир оставил мне свое новое драповое пальто и всю одежду: свитера, рубашки, постельное белье, шерстяное одеяло, теплое и красивое, и даже брюки. Несколько раз он мне напоминал, чтобы я сходила с кем-нибудь из товарищей в швейную мастерскую и перешила пальто на свой размер. Симхе не удалось поменять пальто на новое, и я его носила. Она тоже оставила мне свое шерстяное одеяло, такое же как у Меира, но серого цвета. Часть вещей я отдала своим товарищам, как мне казалось, нуждавшимся в них больше меня. Михаил помнит, что я дала ему пару брюк. Часть вещей взяли, не спросив меня. Но то, что осталось, служило мне и моей семье долгое время. Поначалу я не придавала этому такого значения. Только после рождения Эрика, когда Михаил стоял в очереди всю ночь, чтобы достать материал для пеленок, детскую ванночку и старую одежду, из которой можно было что-нибудь сшить, я оценила усилия моих друзей, которые оставляли меня одну, в холодной, в тяжелом экономическом положении стране.
Я принимала все, что они для меня делали, как само собой разумеющееся. То, что они потратили много сил, чтобы перевезти меня в Москву, чтобы я была в их окружении, пока они не покинули Россию, и чтобы я осталась с большой группой товарищей, знавших меня еще с Палестины; то, что Симхе удалось устроить меня жить в своей комнате, то, что приносили мне бутерброды из буфета для избранных – все это казалось мне естественным, поскольку на их месте я поступила бы точно также.
Перед отъездом позвал меня Меир выйти с ним на Тверскую побеседовать. Мы вышли из общежития, пересекли улицу, пошли на бульвар, сели на скамейку и Меир сказал мне, что он меня больше не любит: он влюбился в другую. Я вскочила со своего места и пошла быстрым шагом по направлению к дому, трамвай приблизился к тому месту, где я должна была перейти пути, и чуть было не задавил меня, но Меир успел подбежать и схватить меня. Только в 1956 году, когда я посетила Израиль, как туристка, мне стало известно от моей сестры Товы, что Меир, когда вернулся в страну, посетил дом моих родителей. Он пришел в день, когда родители были на рынке, одетый, как важный человек, потому что он был в подполье и должен был скрываться. Това, которая узнала его, велела детям выйти из дома, как будто к ней пришел доктор. Он рассказал Тове обо мне и объяснил, что его чувства ко мне не изменились, но он должен был сказать мне, что влюбился в другую женщину, ведь дорога в Палестину для меня закрыта, и я должна избавиться от чувств к нему и со временем устроить новую жизнь. Я помню письмо отца, где он писал мне, что отец Меира подошел к их палатке и спросил, могут ли мои родители принять его, как родственника. Я ответила своему отцу с наглостью подростка, что не его это дело.
За боль, которую я принесла своему отцу этими словами, упрекала меня в своем письме Това. Я очень жалела об этом, поскольку и так причинила своей высылкой боль родителям. Для Товы вся история нашей любви была неожиданностью. Она не поняла, почему я четыре года скрывала от нее свою любовь к Меиру, в то время как она мне рассказала о своей первой любви.
После отъезда Симхи меня попросили освободить место в комнате, так как я не была студенткой. Мне негде было жить. Я попросила руководство завода дать мне рабочее общежитие, но еще не получила ответа. Тогда Саля предложила временно пожить в ее комнате до получения общежития. У меня не было другого выхода и я пошла жить в комнату Сали и Бен-Иегуды (так звали Мустафу) в общежитии аспирантов “КУТОВа”, которое было в том же дворе. Меир уехал, и мир поблек для меня.
В общежитии аспирантов жили в то время несколько пар товарищей из ПКП (Палестинской Коммунистической Партии): Эфраим Лещинский и Катя с маленькой дочкой, Ицхак и Шифра, Рутгибер и Роза с маленьким сыном, Лукачер и Рива с двумя маленькими мальчиками. О них много говорилось в Израильской прессе за последние два года. Рива вернулась в Израиль в возрасте 90 лет. В общежитие аспирантов прибыл также Меир Куперман со второй женой Нехамой. Все мужчины были членами руководства партии, посланными на учебу в СССР. Все были старше меня на 8-14 лет. Все обращались ко мне очень по-дружески и звали меня “Лейчик”. Только Лукачер всегда был серъезным и никогда не обращался ко мне с разговорами. Мужчины учились, а часть женщин работала на заводах Москвы. Они все владели русским языком, для большинства из них он был родным.
В моем присутствии разговаривали на иврите и говорили, что делают это только ради меня. Я чувствовала себя неудобно в их обществе, потому что в Палестине я их знала только по различным подпольных акциям и тайным собраниям. Я с нетерпением ждала места в общежитии.
Во время репрессий 1936-1939 годов все мужчины из палестинских товарищей были арестованы. Из женщин арестовали только Катю Лещинскую. Из мужчин вернулся только Рутгибер, из женщин – Катя. Бен-Иегуда умер в Магадане от болезни, уже после своего освобождения. Никто из них не находился в моем положении. Они находились в СССР временно в особых условиях. В столовой им давали самое лучшее питание, а также одежду и все остальное. Все время, пока я была с Симхой и Меиром, они приносили мне бутерброды с колбасой, или с сыром, а иногда даже с икрой. В выходные дни они сажали меня за свой стол, где подавались мясо, рыба и большие порции различных гарниров с хорошей кухни. Ни один из рабочих в Советском Союзе такого не видел.
С моей зарплаты Симха и Меир покупали билеты в театр. С ними я посетила балет и оперу в Большом театре, побывала на многих драмах в Малом театре, который находился рядом с Большим. Симха и Меир уехали, и для меня закончилось “празднество” которое я из-за своего тогдашнего настроения не хотела и не ценила . Наступило лето, время отпусков и я получила отпуск на две-три недели. В “КУТОВе” была служащая, еврейского происхождения, жившая недалеко от общежития с маленькой девочкой и двумя младшими сестрами: одна – моего возраста, кокетка, а другая, 14 лет, веселая девушка. Бен-Иегуда, Меир и Симха подружились с Соней Струл (этой служащей), а также c ее семьей и вечерами заходили пить чай. Когда я приехала в Москву, меня познакомили с этой компанией. И вот, Соня предложила мне провести отпуск с ее сестрами в Малаховке, местечке под Москвой, где большинство жителей – евреи. Поселили нас в школе; возможно, это была еврейская школа, и договорились с руководством. Только в 1936 году вышел приказ о закрытии еврейских школ по всему Советскому Союзу. Никакие заботы не беспокоили этих девушек. В их семье было две сестры и два взрослых брата – все были партийными работниками и обеспечивали все потребности семьи. Эта была большая семья политэмигрантов из Польши. Они уже много лет жили в Москве. Родителей с ними не было, я не знаю, остались ли они в Польше или умерли. В квартире, где я бывала с Симхой и Меиром, жили только Соня с ребенком и Маня, которая была моей сверстницей. Соня, молодая женщина и общественница, заботилась о том, чтобы мне не было одиноко в “КУТОВе“ во время отпуска. И вот я с ними в Малаховке. Красивое место Малаховка, окружена рощами и в одной из них - озеро. И вот стою я утром на берегу озера, окруженного деревьями и кустами, смотрю на окружающую меня красоту и чувствую печаль и отчуждение. Что мне до красоты природы и радости мальчиков и девочек, купающихся в этом озере? Я одинокая и чужая здесь. Оторвана от моей страны, от всего, что я любила, и Симхи с Меиром уже нет со мной; да еще и то, что мне сказал Меир перед отъездом! Как мне продолжать жить, с этой тяжестью в сердце, без всякого выхода? Вдруг я чувствую большое волнение: угловым зрением я вижу Меира, пробегающего между кустами. Но этого не может быть! Меир уехал зимой, а сейчас середина лета, он уже давно в Палестине.
Я поворачиваю голову, и он стоит передо мной, с глазами, меняющими цвет из серого на голубой и зеленый в течение дня, с широкой улыбкой, и говорит: “Вот я тебя и нашел” Так он вдруг являлся передо мной на сходках, в каком-нибудь русле высохшей реки под Тель-Авивом, или на какой-нибудь сопке, в безлунную ночь на берегу моря, когда мы сидели в большом кругу и слушали лекцию одного из руководителей партии.
С момента нашей встречи с Меиром на улице Алленби, когда мы шли друг другу навстречу и наши глаза встретились, мы влюбились друг в друга. Это была любовь с первого взгляда. Мне было четырнадцать лет, а он был старше меня на три года. Через несколько дней он появился возле меня с флагом группы в руке, когда мы собрались на площади Ротшильда, на смотре скаутов. Я стояла в своей группе, в руке флаг, и на флаге вышита оранжевая лань на черном фоне.
С того времени я прошла все муки любви: “любит-не любит?”, радости встреч и горечь расставаний. Меир был рабочим в сельскохозяйственном кооперативе. Он также сидел в тюрьме. Через много лет он рассказал мне, как однажды пришел в Тель-Авив поздно вечером, когда сильно соскучился по мне. Он пришел к бараку, где мы все жили, когда вся семья уже спала, обошел вокруг барака с темными окнами, и вернулся пешком в кооператив (мошав) для того, чтобы выйти рано утром на работу.
И вот он стоит передо мной в Малаховке, и это не сон. Вспоминается мне вечер того дня. Девочки легли спать, Меир, я и Михаил, который пришел, когда стемнело, навестить меня, стоим на балконе школы. Я, в оцепенении молчу: почему он пришел? Ведь он уезжает через несколько дней, и после того, что он мне сказал перед отъездом! Михаил стоит растерянный из-за этой непредвиденной ситуации, а Меир пытается поддержать разговор. Меир уехал, и на этот раз ему удалось попасть в Палестину. Я получила от него открытку и фотографию из Голландии – на этом и закончилась наша связь. Можно сказать, что в молодости у меня не было радости жизни. Но я благодарю судьбу, что встретилась в те годы с Симхой, Меиром, Михаилом, Мариной Шиленок, и Марусей Клейменовой, о которых будет рассказано далее. Я открыла для себя душевное благородство, щедрость и преданность людей.
Я благодарна судьбе, пославшей мне Михаила, товарища жизни и отца моих детей. Это дало мне силу в разные периоды, когда меня захлестывало отчаяние от проделок завистников, мелочных, не признающих добро, плохих людей разных сортов, преодолеть разочарование. Я всегда помнила, что “мир не без добрых людей“.
Когда мы вернулись в Израиль, Симха перевернула горы, и ей удалось устроить Михаила и меня на работу по специальности. Благодаря ей мы достигли в Израиле среднего уровня жизни. В “КУТОВе” приходили иногда ко мне Михаил и брат Яэль Лившиц – Пинхас. C Пинхасом мы не были хорошо знакомы в Палестине. Я знала о нем только то, что он брат Яэль. Он меня вообще не интересовал. Когда я жила в общежитии, он назначил мне встречу в парке Горького, а я не пришла. Просто не могла осилить нежелание встречаться с ним или с кем-нибудь другим. Парень обиделся и больше никогда не приходил ко мне. Мне известно от сестры, что он женился на русской девушке, родил сына, мобилизовался в армию во время Великой Отечественной войны и погиб на фронте. С Михаилом я познакомилась при посещении Хайфы, и он мне понравился: он был очень красивым парнем с густыми волосами. Впервые я его увидела на собрании в лесу на горе Кармель. Затем мы встретились в комнате его сестры Юдит. Один раз я и моя подруга Энни пришли к нему – он жил одиноко, Михаил и его брат Хаим стояли у корыта и стирали белье. Мы предложили помочь им, но Михаил категорически отказался. Михаил появлялся и в Тель-Авиве, он мне нравился, но сердце мое было отдано Меиру. Когда он приходил в “КУТОВ”, я была в тяжелом настроении и отказывалась выйти с кем-нибудь куда бы то ни было. Очень редко Михаилу удавалось убедить меня пойти с ним в театр. В то время я уже жила в заводском общежитии, и Михаил однажды в свободный день пришел ко мне с билетами в театр (в квартирах тогда не было телефонов). Он пришел после обеда, постановка была вечером. Я собиралась идти в заводскую баню. В общежитии не было душевых, и мы купались в банях. Я сказала Михаилу, что не пойду в театр; я пойду в баню, а потом буду заниматься. Он пробовал убедить меня, чтобы я отменила учебу: он будет ждать меня и, когда я вернусь из бани, поедем в театр. Но я стояла на своем. Он проводил меня до бани и по дороге уговаривал меня пойти с ним в театр. Я отказалась. Он попрощался со мной около бани и пошел от меня, согнувшись, с опущенной головой. Каждый раз, вспоминая этот момент, я чувствую боль в сердце. Но тогда у меня было лишь желание погрузиться в тоску и душевную боль, и никого не видеть. Положение Михаила было другим. Его родители умерли. Он был выслан в Советский Союз вместе с Юдит и Хаимом, к своему брату Иосифу он не был особенно привязан. Иосиф уехал из дома, когда Михаил был ребенком. Михаил не успел привязаться к Палестине так, как я. Я прибыла в Палестину в возрасте восьми лет, а ему было тринадцать. Я была уверена, что останусь одинокой на всю жизнь, что не полюблю больше никого. Однажды, в свободный от работы день, вошел в комнату, где я жила с Салей, парень индокитайского происхождения, один из друзей Симхи и Меира. Он пригласил меня взять лодку и поплавать по Москве реке. Я, как всегда, сразу отказалась. Не хотела никаких прогулок. Я забывалась только в учебе. Бен-Иегуда сказал мне на иврите, что в этом случае мне нельзя отказаться, потому что парень подумает, что это из-за того, что он азиат, а я европейка. И тогда я вышла с ним. Как сильно было разочарование того парня! Прибыли на Москву- реку, он взял лодку для двоих, плавали на лодке, а я сидела грустная и молчала. Он старался вести беседу, просил меня петь мои любимые песни, а я сидела как немая. На прощание он мне сказал, что впервые видит молодую, красивую девушку, которая так печальна и безжизненна как я.
Летом 1933 года я проводила отпуск в городе. Из близких товарищей дома осталась только Рива, жена Лукачера. Мы проводили много времени вместе. Ее сыновья уехали в лагерь на все лето, а муж находился в доме отдыха и она, взрослая женщина старше меня на 14 лет, рассказала мне историю своей любви, и открыла передо мной свою сердечную боль: “Что я сделала, как я могла оставить сына из-за любви? “ Ее мальчику Дану было семь лет, когда мама покинула его.Она тосковала по сыну и не могла простить себе, что оставила его. 14 февраля родился Дима. Он родился крупным мальчиком с удлиненным, смуглым лицом. После рождения его отец Бен-Иегуда, был послан украинской партией работать в МТС на партийную работу( машинно- тракторную станцию для колхозов), и Саля перешла жить в заводское общежитие электрозавода, где она работала. Я перевезла свои чемоданы на квартиру Ривки Лукачер и ночевала у подруг. Вскоре я получила общежитие в Кожухове, в четверти часа ходьбы от завода. Жилой квартал завода, где работал Михаил, находился также в четверти часа ходьбы от моего общежития. Дома были деревянные, оштукатуренные с двух сторон. Мы жили по соседству с Михаилом, но были заняты работой и учебой, и встречались нечасто (Михаил жил с братом Хаимом). Когда к ним приезжала Юдит, знавшая меня по тюрьме в Ако, она приглашала меня к ним. Она очень хотела видеть нас вместе, но ей не довелось увидеть наших сыновей. Она была убита немцами вместе со своим маленьким сыном в Одессе. Я все время ходила голодная. Ездила на работу, возвращалась, училась, и все время меня мучило чувство голода. Я ехала с Тверского бульвара около часа в страшном холоде: в 30-х годах трамваи не обогревались. Иногда можно было купить в буфете, где мы учились, какой-нибудь бутерброд, но кусок хлеба был таким тоненьким, что только возбуждал аппетит. Для меня, особенно в первые годы, когда я страдала острой ностальгией, стоять в очереди в магазине, толпясь как селедки в бочке, было отталкивающим и невозможным. Маруся Клейменова была сыта: она не должна была заботиться о своем питании. Она была младшей дочерью в большой семье, в которой было несколько работающих.
Ее мама была домохозяйкой. Она стояла в очередях и получала на всю семью все, что можно было купить по карточкам. Ее старший брат прибыл в Москву в юности. Продвинулся в работе, достиг руководящей должности, получил квартиру от завода. Женился и привез к себе своих старых родителей и младшую сестренку из колхоза, где голодали из-за отсутствия хлеба. После коллективизации хлеба не было, и даже картошка была не у всех. Одиночки редко получали отдельные комнаты. Марина и Шиленок и Маруся Клейменова были хорошими и сердечными девушками. После вечерней смены, которая заканчивалась в 12 часов ночи, они приглашали меня к себе домой на ночлег, особенно после того, как со мной произошел неприятный случай . Я заснула в трамвае по дороге домой с ночной смены и не вышла на своей остановке, а доехала до конечной и вынуждена была ехать назад несколько остановок.
Когда я добралась до ворот общежития, они были закрыты на замок. Я стучала, но сторож не согласился открыть мне дверь и велел идти на параллельную улицу, - там был проход в дом. Мне пришлось идти темными переулками и искать незнакомый мне вход. Никогда раньше я не ходила по этой дороге.
Когда, наконец, я пришла в комнату Сали и Бен-Иегуды, я сильно расплакалась, потому что встретила по дороге пьяную женщину, лежащую на бульваре, и молодую проститутку в рваном пальто. Проститутки, сироты, которые потеряли своих родителей во время гражданской войны, шлялись тогда по Москве в поношенных одеждах.
Когда Саля и Мустафа выслушали причину моего плача, они спросили, почему я не постучала в окно, где жили Лукачер и Рива, оно выходило на улицу недалеко от ворот
.
Мне, конечно, и в голову не пришло будить людей ночью. После этого случая мои подруги не давали мне ехать на Тверской бульвар после вечерней смены. Одна из них брала меня ночевать к себе. Маруся, полная голубоглазая блондинка с красными щечками смотрела на меня с удовольствием и говорила: " У меня подруга - еврейка! В деревне, когда мы не слушались маму, она называла нас ругательными словами "жид" и "жидовка". Она рассказала мне, как ей стало известно что такое "жид". В цеху устроили товарищеский суд над рабочим, назвавшим своего товарища жидом. Она сидела около мастера цеха Никанорова и спросила его, чем провинился рабочий, ведь ее мама так звала их, когда были маленькими. Тогда Никаноров рассказал ей о положении евреев до революции и объяснил ей, что теперь евреи равноправные граждане. По закону того, кто называет еврея жидом, сажают на три года в тюрьму. Поэтому делают товарищеский суд, чтобы перевоспитать его и не передавать дело в официальный суд.
У Маруси Клейменовой мы садились на кухне и пили чай с круглыми монпансье, наполненными вареньем, и ели досыта белый хлеб. Норма хлеба для взрослого, насколько я помню, была 800 граммов, и у Клейменовых в доме всегда хватало хлеба. Конечно, если есть только хлеб без жиров, белков, без овощей и фруктов и работать на тяжелой работе, 800 граммами хлеба не наешься, но когда хозяйка подает густой суп, заправленный немного мясом и жиром, утром, в обед и вечером, и вдобавок картошку с квашеной капустой – вся семья сыта. Главным питанием были щи - популярный в России суп, из капусты, картофеля и моркови, сваренный с костями и заправленный жареным луком, Суп ели с черным хлебом, кислым на вкус. В столовой мы сидели возле длинных столов на скамейке. В первое время рабочие указывали на меня и говорили: “Смотрите, смотрите, ест щи без хлеба, оставляя его на второе”. Рабочие ели свой кусок хлеба с супом. Второе блюдо состояло из котлеты с картошкой и квашенной капустой. Я не привыкла есть суп с хлебом. Каждому полагался только один кусок хлеба – это было сверх хлебной нормы, и его выдавали только на больших предприятиях.
Маруся предлагала мне спать вместе с ней на полу – и мы спали. С ней жили пожилые родители и два взрослых брата со своими женами. Они встречали меня утром по-дружески, но без лишних разговоров. Ну о чем говорить с подругой дочери, да еще утром, когда все торопятся съесть порцию щей и выйти на работу?
Мы приходили ночью, когда все члены семьи спали, ложились спать в столовой, в свободной комнате.
У Марины было иначе. У нее в ночной ужин мы ели воблу, очень соленую, из продуктов, которые получали по карточкам, и вареную картошку в мундире. Спать мы ложились на двухспальную кровать, где уже спала ее младшая сестра Юля, приехавшая из белорусской деревни. И даже после приезда отца Марина продолжала приглашать меня к ним спать после вечерней смены. Мы также работали в ночную смену, самыми тяжелыми для работы были часы с 4 до 6 - в это время страшно хотелось заснуть. Всю неделю ночной смены я чувствовала себя больной. После ночной смены надо было торопиться на учебу. Учились также посменно, в зависимости от работы. В семье у Марины я чувствовала себя очень уютно. Все члены семьи относились ко мне очень сердечно. Они всегда радовались моему приходу. В деревне они жили по соседству с еврейской семьей и, по их рассказам, были как родные. Для них еврей – не чужой. Белоруссия – не Рязань.
Во время ночного обеда мы с Мариной беседовали о том, как изменится жизнь в ближайшем будущем, при социализме, построением которого, как мы верили, мы занимаемся, и ради этого терпим все трудности. Мечтали о квартире для каждой семьи с удобствами внутри дома, о домах с канализацией и водопроводом, а не как в деревянных домишках, где туалет – яма, куда выливают помои, - находится во дворе и его запахи проникают через окна в комнату. В таком доме жила Марина с семьей.
Второй темой наших совместных мечтаний был мой возврат домой; само собой понятно, с моей хорошей подругой Мариной, которая была для меня, как старшая сестра. Всех членов моей семьи она знала по фотографиям, которые я получала из дому, и по моим рассказам. Представляли себе, как мои родители, брат, сестры обрадуются знакомству, как примут ее в нашем доме. Я еще не освободилась от болезненной ностальгии, тоски, душевного упадка. Бывало, когда я получала фотографии из дома: стою около станка, эмульсия льется из трубочки на резцы для их охлаждения, и обливаюсь слезами. Особенно я плакала, когда получила фотографию семьи, а там на стене - моя фотография.
В день 20-летия я сфотографировалась и послала фото домой. Это было сделано специально для моих родителей, потому что на предыдущем снимке, который я послала, я выглядела очень печально, и Това написала, чтобы я больше таких фотографий не посылала, потому что мама плакала, когда получила ее. На семейной фотографии родители выглядят так, как будто у них кто-то умер. К этому снимку была приложен еще один – Якова, ему тогда было пять лет. Когда я попрощалась с ним, ему было три года. На фото я видела красивого мальчика, который растет без меня.
Я стояла у станка и обливалась горькими слезами. Марина и Маруся прекратили работу и подошли меня успокоить. Они сказали мне: придет время, ворота откроются, и ты вернешься к своей семье.
Бригадиром у нас был наладчик (квалифицированный рабочий, ответственный за правильную работу станков, который налаживает или переналаживает станки с одной задачи на другую) по имени Вася, Василий Карабанов. Он собирал бригаду, и голосованием решали, кому, с учетом его экон
еще рефераты
Еще работы по разное
Реферат по разное
Результаты деятельности школы за период
18 Сентября 2013
Реферат по разное
Прорыв на польском направлении Таможня для бизнеса Резюме для консула Ничего, кроме бизнеса Перезагрузка дает сбой От Фишера до Абеля
18 Сентября 2013
Реферат по разное
Календарь знаменательных и памятных дат на 2011-2012 учебный год
18 Сентября 2013
Реферат по разное
1 Особенности мотивации труда топ-менеджеров 13 глава анализ развития мотивации труда топ-менеджеров гк в 2009-2010 гг
18 Сентября 2013