Реферат: У войны не женское лицо

У войны не женское лицо.

Песня. Марина Влади. «Так случилось»

Все наши представления о войне – мужские, воевали – то в основном мужчины. Но за годы Великой Отечественной войны в различных родах войск на фронте служило и свыше 800 тысяч женщин. Никогда еще на протяжении всей истории человечества столько женщин не участвовало в войне.

У белорусской писательницы Светланы Алексиевич есть книга «У войны – не женское лицо». Впервые была опубликована в 1984 году в журнале «Октябрь». Несколько лет Алексиевич записывала на магнитофон рассказы женщин – фронтовичек: медиков, связисток, снайперов, стрелков, зенитчиц, танкисток, рядовых полевых банно-прачечных отрядов, поваров, пекарей. Не было военных специальностей, с которыми бы не справлялись наши отважные женщины. На самой страшной войне 20 века женщине пришлось стать солдатом. Она не только спасала, перевязывала раненых, но и стреляла из «снайперки», бомбила, подрывала мосты, ходила в разведку, брала «языка». Женщина убивала. Она убивала врага, обрушившегося с невиданной жестокостью на ее землю, на ее дом, на ее детей. «Не женская это доля – убивать», - скажет одна из героинь этой книги. Другая распишется на стенах поверженного рейхстага: «Я, Софья Кунцевич, пришла в Берлин, чтобы убить войну».

Так какие же они были, девчонки, ушедшие на войну в 41-м? Как воевали, что пережили? Давайте перелистаем страницы книги «У войны – не женское лицо». В ней много историй, множество голосов, рассказывающих об одном и том же, хотя и с разных точек зрения. Сколько судеб, перевернутых, искореженных войной: потеря близких, утраченное здоровье, женское одиночество, невыносимая память военных лет. В этой книге девчонки сорок первого сами рассказывают о себе, о «своей» войне. При этом рассказывают не знаменитые снайперы и не прославленные летчицы, о них немало написано, а самые « обыкновенные военные девушки», каких много.

Женщина чувствовала и переносила войну иначе, сильнее ощущала перегрузки войны, труднее переносила быт войны. В этой книге мало военного материала, но избыток человеческих чувств. Эти женские рассказы рисуют облик войны, у которой совсем не женское лицо, они звучат как обвинение фашизму. А как фронтовичкам было трудно после войны! – надо было начинать женскую жизнь, учиться носить легкое платье, выходить замуж, рожать детей. Послевоенная судьба у многих из них складывалась драматично. Война забрала у них молодость, забрала мужей: из их одногодков с войны вернулись немногие. Давайте пройдем их путь вместе с ними.

Вспоминает ^ Мария Петровна Смирнова, санинструктор, награжденная знаком Международного Красного Креста – золотой медалью «Флоренс Найтингейл».

«Родилась и выросла я в Одесской области. В 41-м окончила школу… когда началась война, в первые же дни побежала в военкомат, отправили назад. Еще дважды ходила туда и получала отказ. 28 июля шли через нашу Слободку отступающие части, и я вместе с ними без всякой повестки ушла на фронт. Когда впервые увидела раненого, упала в обморок. Потом прошло. Когда первый раз полезла под пули за бойцом, кричала так, что казалось, перекрывала грохот боя. Потом привыкла… Через 10 дней меня ранило, осколок вытащила сама, перевязалась сама. 25 декабря 1942 года наша дивизия заняла высоту на подступах к Сталинграду. Немцы решили ее во что бы то ни стало вернуть. Завязался бой. На нас пошли немецкие танки, но их остановила артиллерия. Немцы откатились назад. На ничейной земле остался раненый лейтенант Костя Худов. Санитаров, которые пытались вынести его, убило. Поползли две овчарки-санитарки, но их тоже убило. И тогда я, сняв ушанку, стала во весь рост, сначала тихо, а потом все громче запела нашу любимую довоенную песню «Я на подвиг тебя провожала». Умолкло все с обеих сторон – и с нашей, и с немецкой. Подошла к Косте, нагнулась, положила на санки и повезла к нашим. Иду, а сама думаю: «Только не в спину, пусть лучше в голову стреляют». Но не раздалось ни одного выстрела, пока не дошла до наших… Всего из-под огня я вынесла 481 раненого. Кто-то подсчитал: целый стрелковый батальон».

^ Я ушла из детства

В грязную теплушку,

В эшелон пехоты,

В санитарный взвод.

Дальние разрывы

Слушал и не слушал

Ко всему привыкший

Сорок первый год.

Я пришла из школы

В блиндажи сырые.

От Прекрасной Дамы –

В «мать» и «перемать».

Потому что имя

Ближе, чем

«Россия»,

Не могла сыскать.

Тамара Степановна Умнягина, гвардии младший сержант, санинструктор.

«Вот помню, что прибежала я в военкомат: юбочка у меня из рогожки, на ногах прорезиновые белые тапочки, они, как туфельки с застежкой, это была мода из мод. Попросилась на фронт – направили. Пришла в часть, а мне говорят, что не надо, мол, стыдно мужчинам, что 17 – летние девчонки будут воевать. Я, конечно, расстроилась, что не берут на войну. И что я делаю? Добиваюсь к начальнику штаба, а у него сидит тот полковник, что мне отказал, и я говорю: «Товарищ начальник еще выше, разрешите не послушаться товарища полковника. Я все равно домой не вернусь, буду с вами отступать. Куда я пойду – немцы уже близко». Это был седьмой день войны. Стали мы отступать… Скоро кровью умылись. Раненых было очень много, но они такие тихие были, они так терпели, они так хотели жить. Никто не верил, что война будет так долго: ждали: вот – вот кончится. Помню, у меня все пропитывалось кровью. Что я видела? Под Могилевом бомбят станцию. А там состав с детьми. Их стали выбрасывать в окна вагонов, маленькие дети – 3-4 годика. Недалеко лес, вот они бегут в лес. Тут же пошли танки, и танки пошли по детям. Ничего от этих детей не осталось… От этой картины и сегодня можно сойти с ума. Но самое страшное было впереди, самое страшное – это Сталинград… какое там поле боя? Это город – улицы, дома, подвалы. Попробуй вытащить оттуда раненого! У меня тело было сплошной синяк. И брюки у меня все в крови. Старшина нам говорит: «Девочки, больше нет брюк, и не просите». А у нас брюки все в крови, засохнут и стоят, от крахмала так не стоят, как от крови, порезаться можно. Пятнышка чистого нет. Горело все, на Волге, например, горела даже вода. Даже зимой река не замерзла, а горела. Все горело… В Сталинграде не было ни одного грамма земли, не пропитанного человеческой кровью. Прибывает пополнение. Молодые такие, красивые ребята. И через день – два все погибают, никого нет. Я уже начинала бояться новых людей. Боялась их запомнить, их лица, их разговоры. Потому что вот они приехали, и вот их уже нет. Был случай, когда из трехсот человек нас осталось к концу дня десять. И когда нас столько осталось, когда стихло, мы стали целоваться, плакать, что мы вдруг живы. После войны я несколько лет не могла отделаться от запаха крови, он преследовал меня долго – долго. Стану стирать белье – слышу этот запах, стану варить обед – опять слышу… Не могла ходить в магазины в мясные отделы… у меня муж ходил за мясом. А летом совсем не могла оставаться в городе, старалась хоть куда – то уехать. Как только лето, мне кажется, что сейчас начнется война. Когда солнце нагревало все: деревья, дома, асфальт, - все это имело запах, все пахло для меня кровью. Что бы я ни ела, ни пила, - а оно мне кровью пахнет…»

Целовались.

Плакали

И пели.

Шли в штыки.

И прямо на бегу

Девочка в заштопанной шинели

Разбросала руки на снегу,

Мама!

Мама!

Я дошла до цели…

Но в степи, на волжском берегу,

Девочка в заштопанной шинели

Разбросала руки на снегу.


Мария Ивановна Морозова, снайпер.

Прибыла на фронт после снайперской школы. «Наши разведчики взяли одного немецкого офицера, и он был крайне удивлен, что в его расположении выбито много солдат и все ранения только в голову. Простой, говорит, стрелок не может сделать столько попаданий в голову. «Покажите, - попросил, - мне этого стрелка, который столько моих солдат убил. Я большое пополнение получил, и каждый день до десяти человек выбывало». Командир полка говорит: « К сожалению, не могу показать, это девушка – снайпер, но она погибла». Это была Саша Шляхова. Она погибла в снайперском поединке. И что ее подвело – это красный шарф. Она очень любила этот шарф. А красный шарф на снегу заметен, демаскировка. И вот когда немецкий офицер услышал, что это была девушка, он голову опустил, не знал, что сказать…

Мы ходили парами, одной от темна до темна сидеть тяжело, глаза слезятся, руки немеют, тело от напряжения тоже немеет. Зимой особенно трудно. Снег, он под тобой тает. Только забрезжит рассвет, мы выходили, и с наступлением темноты с передовой возвращались. Двенадцать, а то и больше часов мы лежали в снегу или забирались на верхушку дерева, на крышу сарая и там маскировались, чтобы враг не видел, где мы, где наша позиция, откуда мы ведем наблюдение. И старались как можно ближе найти позицию: семьсот – восемьсот, а то и пятьсот метров нас отделяли от траншеи, где немцы...

«…Я что еще думаю. Вот послушайте. Сколько была война, очень долго… Ни птиц, ни цветов не помню. Они, конечно, были, но я их не помню».

^ 1

Мы легли у разбитой ели,

Ждем, когда же начнет светлеть.

Под шинелью вдвоем теплее

На продрогшей, гнилой земле.

Знаешь, Юлька, я – против грусти,

Но сегодня она – не в счет.

Дома, в яблочном захолустье,

Мама, мамка моя живет.

У тебя есть друзья, любимый,

У меня – лишь она одна.

Пахнет в хате квашней и дымом,

За порогом бурлит весна.

Старой кажется:

Каждый кустик

Беспокойную дочку ждет…

Знаешь, Юлька, я – против грусти,

Но сегодня она – не в счет.

Отогрелись мы еле – еле.

Вдруг – нежданный приказ:

«Вперед!»

Снова рядом в сырой шинели

Светлокосый солдат идет.

2

С каждым днем становилось горше.

Шли без митингов и знамен.

В окруженье попал под Оршей

Наш потрепанный батальон.

Зинка нас повела в атаку,

Мы пробились по черной ржи,

По воронкам и буеракам,

Через смертные рубежи.

Мы не ждали посмертной славы,

Мы хотели со славой жить.

…Почему же в бинтах кровавых

Светлокосый солдат лежит?

Ее тело своей шинелью

Укрывала я, зубы сжав.

Белорусские ветры пели

О рязанских глухих садах.

3

…Знаешь, Зинка, я – против грусти,

Но сегодня она – не в счет.

Где – то в яблочном захолустье

Мама, мамка твоя живет.

У меня есть друзья, любимый.

У нее ты была одна.

Пахнет в хате квашней и дымом, за порогом стоит весна.

И старушка в цветастом платье

У иконы свечу зажгла.

…Я не знаю, как написать ей, чтоб тебя она не ждала

Валентина Павловна Чудаева, сержант, командир зенитного орудия.

Окончила краткосрочные курсы. «И вот я командир орудия. Первое время из носа и ушей кровь шла, расстройство желудка наступало полное… Кажется, что самолет прямо на тебя летит, именно на твое орудие. На тебя идет. Сейчас он всю, всю тебя превратит ни во что. Это все не для девчонки. Весной лед тронулся на Волге… И что мы видели? Мы видели, как плывет льдина и на льдине два – три немца и один русский солдат… Это они так погибали, вцепившись друг в друга. Они вмерзли в эту льдину, и эта льдина вся была в крови. Вся матушка Волга была в крови. Мы в восемнадцать –двадцать лет ушли на фронт, а вернулись в двадцать – двадцать пять. Сначала радость, а потом страшно: а что мы будем делать на гражданке? Все, что знаем,- война, все, что умеем,- война».

^ Возвратившись с фронта в сорок пятом

Я стеснялась стоптанных сапог

И своей шинели перемятой,

Пропыленной пылью всех дорог.

Мне теперь уже и непонятно,

Почему так мучили меня

На руках пороховые пятна

Да следы железа и огня…

На войне не только стреляют, бомбят, ходят врукопашную, роют траншеи – там еще стирают белье, варят кашу, пекут хлеб. Чтобы солдат хорошо воевал, его надо одеть, обуть, накормить, обстирать, иначе это будет плохой солдат. В военной истории немало примеров, когда грязное и голодное войско терпело поражение только потому, что оно грязное и голодное. Армия шла вперед, а за ней «второй фронт»- прачки, хлебопеки, повара.

^ Александра Семеновна Масаковская, повар.

«Мы не стреляли. Я не стреляла. Кашу солдатам варила. За это дали медаль. Я о ней и не вспоминаю: разве я воевала? Кашу варила, солдатский суп. Тягала котлы, баки. Тяжелые – тяжелые… Командир, помню, говорил: «Я бы пострелял эти баки… Как ты рожать после войны будешь?» И однажды взял все баки – пострелял. Пришлось в каком-то поселке искать баки поменьше. Придут солдатики с передовой, отдых им дадут. Бедненькие, все грязные, измученные, ноги, руки – все обмороженное. Не может отогреться, кормишь его. Он сам ложки не поднесет ко рту».

^ Мария Степановна Детко, прачка.

«Стирала белье. Через всю войну стирала. Белье привезут. Оно такое заношенное, черное, завшивленное. Халаты белые, ну эти, маскировочные. Они в крови, не белые, а красные. Гимнастерка без рукава, и дырка на всю грудь, штаны без штанины. Слезами отмываешь и слезами полощешь. И горы, горы этого белья. Как вспомню, руки и теперь болят».

^ Эти руки привыкли

К любой работе –

Мыть полы,

Рыть окопы, стирать.

Им пять лет приходилось

В стрелковой роте

Под огнем солдат бинтовать.

Эти руки зимой

Не боялись стужи,

Не горели они в огне,

А теперь

В окружении светлых кружев

Очень хрупкими кажутся мне.

Ты выходишь с сынишкой

Из детского сада,

Как подросток, тонка, легка.

Но я знаю –

Все выдержит, если надо,

Эта маленькая рука.

Валентина Кузьминична Братчикова – Борщевская, лейтенант, замполит полевого прачечного отряда.

«Прачки были вольнонаемные. Вот, бывало, едем на подводах: лежат тазы, торчат корыта, самовары греть воду, а сверху сидят девчата в красных, зеленых, синих, серых юбках. Ну, и все смеялись: «Вон поехало прачечное войско!..» А меня звали «прачкин командир».Работали очень тяжело. Вот мы приходим, дают нам одну какую-нибудь хату, дом, землянку. Мы стираем там белье, прежде чем сушить, пропитываем его мылом «К», для того, чтобы не было вшей. Был дуст, но дуст не помогал, пользовались мылом «К», очень вонючее, запах ужасный. Там, в этом помещении, где стираем, мы и сушим это белье, и тут же мы спим. Давали нам 20-25 граммов мыла – на одного солдата. А оно черное, как земля. И у многих девушек от стирки, от тяжестей, от напряжения были грыжи, экземы рук от мыла «К».

Приезжаем мы раз туда, где стоят летчики, целая часть. Увидели они нас, а мы все в грязном, заношенном, и эти хлопцы с пренебрежением: «Подумаешь, прачки…» Мои девчата чуть не плачут.

-Ничего, мы им отомстим.

Вечером надевают мои девчата, что у них было лучшее, идут на лужайку. Одна наша девчонка им играет на гармошке, а они танцуют. Договорились: ни с одним летчиком не танцевать. Те подходят, а они ни с кем не идут. Весь вечер друг с дружкой танцевали. Те взмолились: «Один дурак сказал, а вы на всех обиделись…». Часто говорят: «А-а, навоевали они там, прачки!» Кто в войну думал о документах? Были умные командиры, те издавали приказ и зачисляли прачек рядовыми. Но не все так догадывались сделать. И получилось, что женщины всю войну прошли, а ветеранами войны не считаются».

Мы идем

с переднего края.

^ Утонула в грязи весна.

Мама,

уде ты,

моя родная?

Измотала меня война.

На дорогах,

в гнилой воде

Захлебнулись конские пасти.

Только что мне

до лошадей,

До звериного

их несчастья?..


Мария Семеновна Кулакова, пекарь.

«…Труд очень тяжелый. У нас было восемь железных печей. Приезжаем в разрушенный поселок или город, ставим их. Поставили печи, надо дрова, двадцать-тридцать ведер воды, пять мешков муки. Восемнадцатилетние девчонки, мы таскали мешки с мукой по семьдесят килограммов. Ухватимся вдвоем и несем. Или сорок булок хлеба на носилки положат. Я, например, не могла поднять. День и ночь у печи, день и ночь. Одни корыта замесим, другие уже надо. Бомбят, а мы хлеб печем…».

^ Много лет об одном думать,

Много лет не смогу забыть

Белорусский рассвет угрюмый,

Уцелевший угол избы –

Наш привал после ночи похода.

Через трупы бегут ручьи.

На опушке, металлом изглоданной,

Обгоревший танкист кричит.

Тарахтит веселая кухня,

И ворчит «комсомольский бог»:

-Вот, мол, ноги совсем опухли,

Вот, мол, даже не снять сапог…

Гасли звезды.

Села горели.

Выли ветры мокрой весны.

Под простреленными шинелями

Беспокойные снились сны…

На порогах шинели сбросив,

Мы вернулись к домам своим

От окопных холодных весен,

От окопных горячих зим.

Но среди городского шума,

Мой товарищ, нельзя забыть

Белорусский рассвет угрюмый,

Уцелевший угол избы.

Они воевали, не стреляя, жили с убеждением, что у них «негероические» должности, мол, на войне занимались тем, что испокон веков женщина должна делать: «обстирывали, обшивали, кормили мужика»

^ У каждой из рассказчиц своя судьба. Страшно ли им было умереть? Конечно, страшно.

Вот что рассказывает Ольга Яковлевна Омельченко, санинструктор стрелковой роты: «… Никому не поверю, если скажет, что страшно не было. Вот немцы поднялись и идут, еще пять – десять минут – и атака. Тебя начинает трясти… Но это до первого выстрела. А как услышишь команду, уже ничего не помнишь, вместе со всеми поднимаешься и бежишь. И тебе не страшно. А вот на второй день ты уже не спишь, тебе уже страшно. Все вспоминаешь, все подробности, и до твоего сознания доходит, что тебя могли убить, и становится безумно страшно. Глаза закрою, все снова перед собой вижу. Снаряд попал в склад с боеприпасами, вспыхнул огонь. Солдат стоял рядом, охранял, его спалило… Уже это был не человек, а черный кусок мяса. Он только подскакивает, а все смотрят, растерялись… Схватила я простынь, побежала, накрыла этого солдата и сразу легла на него. Он покидался, покидался, пока сердце не разорвалось, и затих… Разнервничалась, в крови вся. Меня трясло, как в припадке, отвели в землянку под руки. А тут снова бой начался… Под Севском немцы атаковали нас по 7-8 раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Ему же нужно срочно отрезать руку и перевязать. Иначе перевязку не сделаешь. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась – телепалась у меня на боку, а они и выпали. Что делать! И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала. Бинтую, а раненый: «Скорей, сестра, я еще повоюю…» Весь в горячке…

^ Четверть роты уже скосило…

Распростертая на снегу,

Плачет девочка от бессилья,

Задыхается: «Не могу!»

Тяжеленный попался малый,

Сил тащить его больше нет…

(Санитарочке той усталой

Восемнадцать сровнялось лет.)

Отлежишься. Обдует ветром.

Станет легче дышать чуть – чуть.

Сантиметр за сантиметром

Ты продолжишь свой крестный путь.

И в этом бою, когда на нас пошли танки, двое струсили. Погибло много наших товарищей. Раненые попали в плен, которых я стащила в воронку. За ними должна была прийти машина… А когда эти двое струсили, началась паника. Цепь дрогнула, побежала. Раненых оставили. Мы пришли потом на то место, где они лежали – кто с выколотыми глазами, кто с животом распоротым. К нашим раненым фашисты не имели жалости. И я как об этом узнала, как это увидела, как ночь черная сделалась. Утром построили весь батальон, вывели этих трусов вперед и зачитали им приговор – расстрел. Нужно было семь человек, чтобы привести приговор в исполнение… Три человека вышли, остальные стоят, я взяла автомат и вышла, как я вышла – все за мной… Нельзя было их простить… Из-за них такие смелые ребята погибли. Самые лучшие погибли.

^ Когда забыв присягу, повернули

В бою два автоматчика назад,

Догнали их две маленькие пули –

Всегда стрелял без промаха комбат.

Упали парни, ткнувшись в землю грудью.

А он, шатаясь, побежал вперед.

За этих двух его лишь тот осудит,

Кто никогда не шел на пулемет.

Потом в землянке полкового штаба,

Бумаги молча взяв у старшины,

Писал комбат двум бедным русским бабам,

Что… смертью храбрых пали их сыны.

И сотни раз письмо читала людям

В глухой деревне плачущая мать.

За эту ложь комбата кто осудит?

Никто его не смеет осуждать!

Влюбился в меня командир роты разведчиков. Записочки через своих солдат пересылал. Я пришла к нему один раз на свидание: «Нет,- говорю. –Я люблю человека, которого давно нет в живых». Он вот так близко ко мне придвинулся, прямо в глаза посмотрел и пошел. Стреляли, а он шел и даже не пригибался. А на Украине освободили мы большое село. Я думаю: «Дай пройдусь, посмотрю». Погода стояла светлая, хатки белые. И за селом так – могилки, земля свежая… Тех, кто в бою за это село погиб, там похоронили. Сама не знаю, ну как потянуло меня. А там фотография на дощечке и фамилия. На каждой могилке так… И вдруг смотрю – знакомое лицо. Командир роты разведчиков, который мне в любви признался. И фамилия его… И мне стало так не по себе. Так страшно. И как раз в это время шли к могиле его ребята, из его роты. Они все знали, они записочки мне носили. Ни один на меня не посмотрел, как будто меня не было. Они не могли видеть меня живой. Вот что я чувствовала».

Песня. Л.Сенчина «Любовь и разлука»

^ Не знаю, где я нежности училась

Об этом не расспрашивай меня.

Растут в степи солдатские могилы,

Идет в шинели молодость моя.

В моих глазах – обугленные трубы.

Пожары полыхают на Руси.

И снова

нецелованные губы

Израненный парнишка закусил.

Нет!

Мы с тобой узнали не по сводкам

Большого отступления страду.

Опять в огонь рванулись самоходки,

Я на броню вскочила на ходу.

А вечером

над братскою могилой

С опущенной стояла головой…

Не знаю, где я нежности училась,-

Быть может, на дороге фронтовой…


Война… И милосердие…

Вот что вспоминает санинструктор Зинаида Васильевна Корж:

«Бой под Будапештом. Это была зима… Я тащила младшего сержанта. Сама я была в брюках и телогрейке, на голове шапка-ушанка. Тащу и вижу: черный такой снег. Я поняла, что это глубокая воронка, - то, что мне надо. Спускаюсь в эту воронку, а там кто-то живой… и скрежет какого – то металла… Поворачиваюсь, а фашист раненый, в ноги раненный, лежит и на меня автомат наставил. А у меня, когда я раненого тащила, волосы из-под шапки выбились, сумка санитарная через плечо и красный крест… Когда я повернулась, он увидел мое лицо, понял, что это девушка и вот так: «Ха-а-а». У него, значит, нервное напряжение спало, и он этот автомат отбросил. Ему безразлично стало… И вот мы втроем в одной воронке: наш раненый, я и этот немец. Воронка маленькая, ноги у нас вместе. У немца огромные такие глаза, смотрят, душу прожигают… Наш раненый не поймет в чем дело, за пистолет хватается, а тот ничего не делает, только на меня смотрит. Перевязываю своего раненого, а немец лежит в крови, истекает кровью, одна нога у него перебита совсем. Еще немного, и он умрет. И я, окончив перевязывать нашего раненого, разрываю ему, этому немцу, одежду, перевязываю ему рану и накладываю жгут и дальше перевязываю нашего. Немец говорит: «Гут, гут… Данке». Его силы покидают… Я перевязала нашего раненого, а потом думаю, что скоро приедет повозка, надо вытащить их обоих. Вытащила, погрузила на линейку и повезла в госпиталь».

Ее сестра, ^ Ольга Васильевна Корж, санинструктор в кавалерийском эскадроне:

«Мы заняли какую-то деревню, и там был оставлен немецкий госпиталь. Первое, что я увидела: во дворе вырыта большая яма, и часть больных лежит расстрелянная – перед уходом немцы сами расстреляли своих раненых. Только одна палата осталась, до этих видно не дошли, не успели, а может, потому их бросили, что они все были без ног. Когда мы вошли в палату, они с ненавистью смотрели на нас: видно думали, что мы пришли их убивать. Переводчик сказал, что мы раненых не убиваем, а лечим. Их давно не смотрел врач. Раны загноились, бинты вросли в тело. Я не могу назвать то, что испытывала жалостью, но и зла я им не могла сделать. У нас был такой случай: один солдат – фашисты замучили его семью, сожгли живыми жену, детей – ударил пленного. Не выдержали нервы. Так вот мне это казалось невозможным: я заступилась за того пленного.

Нас так воспитывали. Может быть, потому я так среагировала, что мы всю войну спасали людей. Или если бы я видела, что он на моих глазах что-то зверское совершил, наверное, не выдержала бы. Но когда его пленили, когда он побежден, то нет».

В годы войны велась еще подпольная и партизанская борьба. В этой книге много свидетельств участниц подполья, партизанок. И еще в этой книге рассказы и воспоминания о женщинах –матерях. Никакая статистика не сосчитает раненые войной души, не откроет, как война лишала женщин материнского счастья. Матери уходили на фронт, в партизанские отряды, а дети росли с бабушками или с чужими людьми.

Рассказывает ^ Александра Ивановна Хромова, секретарь Антопольского подпольного райкома партии:

«Моя подруга, Катя Симакова, имела двух девочек. Обе девочки небольшие, ну, сколько им было – по шесть – семь лет. Она брала этих девочек за руки, идет по городу и смотрит, где какие части. Крикнет на нее фашист, она откроет рот и притворится дурочкой. Она рисковала своими девочками…

Еще у нас была Зажарская и у нее - дочь Валерия. Девочке восемь лет. Нужно было взорвать столовую. Мы решили заложить мину в печь, но ее надо было пронести. И мать сказала, что мину пронесет дочь. Положила в корзинку мину, а сверху пару детских платьев, два десятка яиц и масло. И так эта девочка пронесла в столовую мину. Говорят: материнский инстинкт сильнее всего. Но тогда мы не могли иначе поступать».

А вот из рассказа партизанской связной ^ Касперович П.А. :

Были у нас в отряде братья Чимуки… Их подожгли в сарае. Они до последнего отстреливались, потом вышли обожженные. Их возили на повозке, показывали, чтобы признали, чьи они. Вся деревня стояла. Стояли их отец и мать, никто не сказал. Какое сердце надо было иметь матери, чтобы не крикнуть… Она не выдала себя. Иначе бы всю деревню сожгли. За это есть награды, но никакой не хватит, самой высокой Звезды Героя мало для этой матери».

Немецко-фашистская армия имела хорошо обученных солдат, была отлично вооружена. На оккупированных территориях действовали законы, которые, как рассчитывал враг, должны были оставить в человеке лишь биологическое – выжить! Все учли гитлеровские стратеги, кроме того, что мать окажется способной запрятать мину под платьицем своей дочери, дочь будет спасать родную землю. Не учел враг силы человеческого духа. На той войне женщина спасала мир, спасала жизнь, была матерью, дочерью, женой, сестрой и солдатом и можно только низко поклониться ей, ее милосердию.

В свое произведение Светлана Алексиевич включила лишь некоторые из услышанных ею рассказов, а книга могла получиться бесконечной.

Песня. А. Розенбаум