Реферат: И. А. Бунинъ окаянные дни петрополисъ

И. А. БУНИНЪ


ОКАЯННЫЕ

ДНИ


ПЕТРОПОЛИСЪ

// обл.


ТОГО ЖЕ АВТОРА:


Пѣснь о Гайаватѣ Лонгфелло. Изданiе девятое —

Парижъ —1921 г.

Мистерiи Байрона. Изданiе третье — Берлинъ — 

1921 г.


// оборот обложки


СОБРАНIЕ СОЧИНЕНIЙ


И. А. БУНИНА


Х


ОКАЯННЫЕ ДНИ


ПЕТРОПОЛИСЪ / 1935 г.

// титул


Tous droits de reproduction, de traduction et d’adaptation reserves pourtous pays.


Copyright 1935 by Ivan Bunin.


Druck: Speer & Schmidt, Berlin SW 68


// контр. титул.


^ ОКАЯННЫЕ ДНИ


// обл.


ПОСЛѢДНЯЯ ВЕСНА


Шестая недѣля, а еще совсѣмъ зима.

Всталъ въ пять часовъ, одѣлся и вышелъ изъ дому. Какая радость, молодость, этотъ предразсвѣтный часъ! Валенки, полушубокъ — все счастье. Еще ночь, глухо и снѣжно. Въ темномъ небѣ чудится мерцанiе разсвѣта. Первый сладкiй вздохъ свѣжестью, когда вышелъ на крыльцо. Пахнетъ новымъ снѣгомъ. Какъ неживые поютъ по всей деревнѣ пѣтухи.

Послѣ обѣда ѣздили къ Знаменскому. Сани съ круглымъ задкомъ, набитыя мерзлой старновкой, екаетъ селезенкой крѣпкiй пѣгiй меринъ. Поля очень бѣлы, ихъ бѣлизна, сливаясь съ блѣдно-сѣрымъ небомъ, погружаетъ въ глубокiй покой, въ оцѣпенѣнiе. Вдали все смутно, зыбко. Черно сѣрѣютъ инеемъ лѣса.

Въ Знаменское заѣхали съ задовъ. Глушь, пустота, все занесено снѣгомъ. Огромные горбы, сугробы между избами и пуньками. Въѣхавъ въ село, сбились, не знали, по какой дорогѣ ѣхать назадъ. А дѣло уже къ сумеркамъ, стало холодать, лѣса вдали еще больше засѣрѣли изморозью, меринъ весь обросъ инеемъ… Наконецъ, изъ-за сугроба, изъ маленькой черной двери потонувшей въ снѣгу избы, вылѣзъ мужикъ и, не


// 7


проваливаясь, въ разбитыхъ валенкахъ, перешелъ по сугробу къ намъ. Узкая рыжая борода, тонкiй восковой носъ, легкiй армякъ и орѣховая (изъ лошадиной шкуры) шапка. Подойдя, сперва внимательно оглядѣлъ пестрыми глазами лошадь, сани, насъ, потомъ не спѣша сказалъ мнѣ:

— А ты, государь милый, не тутъ ѣдешь. Тутъ дороги нѣту. Табельная дорога тамъ. Поѣзжай за мной…

И повелъ лошадь, переваливая насъ съ сугроба на сугробъ…

Вечеромъ пошли на Прилѣпы, въ господское помѣстье, арендуемое нѣсколькими семьями мужиковъ. Огней въ деревнѣ уже нѣтъ — только въ двухъ, трехъ избахъ сонныя, притушенныя лампочки. Морозно, душисто.

Въ помѣстьи огонь только у Сергѣя Климова. Надъ избой хмуро сѣрѣютъ въ темномъ небѣ высокiя деревья. Обступили, грубо забрехали собаки. Хлопнула дверь, вышелъ Федька.

— Не спять еще?

— Никакъ нѣтъ.

— А мы къ Тихону Ильичу.

— Милости просимъ.

Въ избѣ теплая густая вонь, паръ оъ мокрыхъ ветошекъ изъ лоханки, подъ ногами чавкаетъ мокрая, съ грязью солома. Лубочныя картинки на бревнахъ стѣнъ, потныя. Съ печки торчатъ, глядятъ головы мальчишекъ. Сынъ Тихона Ильича спитъ. Невѣстка стираетъ въ корытѣ бѣлье, внучка собирается спать, перекрываетъ платокъ, стоитъ въ одной суровой рубахѣ. Самъ Тихонъ Ильичъ, согнувшись, сидитъ на печи, упершись въ нее ладонями, спустивъ надъ хорами,


// 8


на которыхъ спятъ другiе мальчишки, ужасныя ноги-палки въ старыхъ порткахъ. Лицо блѣдное и опухшее, борода виситъ, глаза текутъ слезливымъ блескомъ. Сталъ говорить о смерти, утверждать, что вотъ-вотъ умретъ и что ничуть не боится.

Заговорили о войнѣ, Федька и баба стали хвалить заграничное житье, о которомъ разсказываютъ плѣнные. Вотъ, напримѣръ, ученье въ школахъ — у насъ и у нѣмцевъ… У насъ все учительницы, а ихъ никто не слушается — «и что онѣ можутъ знать?»

Тихонъ Ильичъ слушалъ, склонивъ голову, потомъ сказалъ:

— Все пустое. Нехай воюютъ. Споконъ вѣку воевали и опять будутъ воевать. И ученье это ни къ чему. А вотъ помереть великимъ постомъ, особливо на Страстной, либо всего лучше въ Свѣтлый день — вотъ это, господа, не всякому Богъ даетъ такую радость…


II


Сѣро, холодно.

Шелъ по дорогѣ за деревней, по задворкамъ. Подъ лозинками стоитъ Мотька, скучный, недовольный. Въ рукахъ одностволка — стрѣлялъ на лозинкахъ галокъ. Двухъ убилъ наповалъ — неподвижно лежатъ на сѣромъ снѣгу у его ногъ, третья сидитъ поодаль, прижалась къ землѣ, распластавъ перебитое крыло, глядитъ блестящими переливающимися глазами.

— На что жъ ты ихъ бьешь?

Мутно усмѣхнулся:


// 9


— Учусь. На войну хочу проситься.

— Почему?

— А что-жъ тутъ сидѣть?

— А не боишься, что убьютъ на войнѣ?

— Ну что-жъ, пускай убиваютъ. Авось насъ, молодыхъ, и такъ немного осталось. Да я и самъ не мало перебью, покуда убьютъ…


III


Нѣтъ, уже весна.

Нынче опять ѣздили. И всю дорогу молчали — туманъ и весенняя дремота. Солнца нѣтъ, но за туманомъ уже очень много весенняго свѣта, и поля такъ бѣлы, что трудно смотрѣть. Вдали едва рисуются кудрявые сиреневые лѣса.

Около деревни перешелъ дорогу малый въ желтой телячьей курткѣ, съ ружьемъ. Совсѣмъ дикiй звѣроловъ. Глянулъ на насъ, не кланяясь, и пошелъ напрямикъ по снѣгамъ, къ темнѣющему въ лощинѣ лѣску. Ружье короткое, съ обрѣзаными стволами и самодѣльной ложей, выкрашенной сурикомъ. Сзади равнодушно бѣжитъ большой дворовый кобель.

Даже полынь, торчащая вдоль дороги, изъ снѣгу, въ инеѣ; но весна, весна. Блаженно сидятъ на снѣжныхъ навозныхъ кучахъ, раскиданныхъ по полю, ястреба, нѣжно сливаются со снѣгами и туманомъ, со всѣмъ этимъ густымъ, мягкимъ и свѣтло-бѣлымъ, чѣмъ полонъ счастливый предвесеннiй мiръ.


// 10


IV


Легкiй морозъ и пригрѣваетъ солнце.

На рѣкѣ, возлѣ обмерзлыхъ прорубей, бабы. Среди нихъ Катька. Лапти, подъ ватной курткой круглится грудь. Мила, улыбнулась намъ. И она и бабы: «Ишь, шатаются, ходятъ! Ихъ и на войну не берутъ!»

На горѣ, подъ барскимъ гумномъ, грѣется на солнцѣ бѣлый въ розовыхъ пятнахъ быкъ. Онъ стоялъ на фонѣ неба, и я засмотрѣлся, какой прiобрѣтало оно отъ быка густой сине-лиловый цвѣтъ. Очень хороши были и старыя темно-зеленыя ели подъ скатомъ сада.

Вечеромъ въ Полевое. Отъ Выселокъ шли пѣшкомъ, ведя мерина на поводу: рѣшили цѣликомъ выбраться къ усадьбѣ. Было далеко видно. На западѣ только что сѣло въ огненныхъ тучкахъ солнце, и тучки быстро гасли, туманились; на востокѣ небо мертвѣло, становилось гуще, сизѣе, а снѣга стали плоски, блѣдно позеленѣли…

Когда подъѣзжали къ усадьбѣ, совсѣмъ вечерѣло, снѣга и бѣлыя шапки крышъ рѣзко выдѣлились въ послѣднемъ свѣтѣ отъ заката.

Въ домѣ было темно, въ прихожей краснѣла, топилась печь. Грусть зимняго вечера, снѣговъ, пустынности, одиночества… Пили чай, хозяинъ говорилъ: къ Пасхѣ народъ «обязательно» ждетъ мира.

Когда вышли — лунная ночь. Половина блестящей луны, прямыя тѣни голыхъ деревьевъ, среди нихъ, на снѣгу, сверканье драгоцѣнныхъ камней; тѣнь отъ дыма изъ трубы дома. За садомъ, въ свѣтломъ пустомъ полѣ, одинокiй обмерзлый стогъ сѣна.


// 11


V


Страстной понедѣльникъ.

Все мокрое, вездѣ таетъ, вездѣ бѣгутъ ручьи. Бугры въ деревнѣ оголились, на рѣкѣ свинцовыя наливы, поля вдали траурныя, пѣгiя: чернѣющiя прогалины — какъ черные острова въ бѣломъ снѣжномъ морѣ.

Съ большимъ трудомъ шли по улицѣ — грязь непролазная. Весеннiй сырой вѣтеръ крѣпко дуетъ въ голыхъ лозинахъ, а на нихъ немолчно орутъ только что прилетѣвшiе грачи, — орутъ важно, побѣдно и вмѣстѣ съ тѣмъ радостно, безтолково, нестройно. Ни съ чѣмъ несравнимое чувство — слышать ихъ въ первый разъ послѣ шестимѣсячной зимней смерти!

Зашли къ Пальчиковымъ. Старикъ сидитъ на лавкѣ и вяжетъ веревочныя лапти. Мирное, смиренное, ласковое лицо.

— Добраго здоровьица, господа хорошiе.

Синеглазая Анютка, съ полнѣющей грудью подъ замашной рубахой, работаетъ съ матерью за ткацкимъ станомъ. Машка сидитъ у окна на лавкѣ, прядетъ. На полу, на мокрой и грязной соломѣ, нѣсколько овецъ съ только что окотившимися, кудрявыми и точно облизанными ягнятами. Возлѣ печки, за дежόй съ тѣстомъ, прикрытой старымъ армякомъ, лежатъ, распустивъ розовое брюшко, два поросенка.

Машка покосилась на старика:

— А ты бы вотъ лучше спросилъ своихъ хорошихъ господъ, когда война кончится?

— А вотъ когда весь народъ перебьютъ, тогда и


// 12


кончится, —холодно и зло отвѣтила ей мать изъ-за стана. — Когда мы всѣ съ голоду помремъ.

— Эхъ, бабы, — сказалъ я, — какъ не грѣхъ и не стыдно! Кто же это изъ васъ умираетъ? Съ роду никогда не жили такъ сыто. Сколько теперь денегъ въ каждомъ дворѣ? Курицы на всей деревнѣ не купишь ни за какiя деньги, — все сами ѣдите. А ужъ про вашъ дворъ и говорить нечего. Ну-ка, скажите, сколько у васъ скотины?

Бабы не отвѣтили.

Вошла старуха, тоже вся мокрая, въ разбитыхъ лаптяхъ, въ армячной курткѣ. И тоже посмотрѣла на насъ исподлобья.

— Что жъ это ты, бабка, такъ вымокла? — сказалъ я. — А говоришь больна.

— А что жъ, не больна? Конечно, больна. Того гляди околѣю.

— А ходишь вся мокрая. Ишь, лапти-то какiе. Чего-жъ башмаковъ не купишь?

— Купишь! Купилъ бы вола, да энта гола. Я ихъ съ роду не носила, башмаковъ-то твоихъ. Вѣнчалась и то въ лаптяхъ. Это тебѣ хорошо, у тебя все есть.

— Да у меня ровно ничего нѣту. Одна голова на плечахъ.

— Голова! А на головѣ что? Ишь шапка-то какая! Какъ тебѣ простудиться! Ходишь, гуляешь… Напился чаю и гуляй. Ай у тебя работа какая? Не мотай головой-то, не мотай. Ай неправду говорю?

— Конечно, неправду.

— Ну, ну, молчи ужъ. А я вотъ какъ встала, такъ и пошла. Цѣлый день шатаюсь, мокну…


// 13


И сѣро-голубые глаза налились слезами, покранѣли. Я шутя обнялъ ее, поцѣловалъ въ лобъ. Она черезъ силу, строго улыбнулась, потомъ взглянула на меня уже совсѣмъ ласково и, отвернувшись, пошла къ печкѣ.

Пока дошли домой, распогодилось. Вечеръ розовый, сiяющiй. Въ домѣ тишина, вся прислуга ушла въ церковь. Долго сидѣлъ въ залѣ, глядя на закатъ, который за черными вѣтвями сосенъ въ палисадникѣ казался особенно яркимъ, розовымъ. Потомъ это розовое стало переходить въ золотое.


VI


Ѣздили на розвальняхъ, — съ подрѣзами уже не проѣдешь.

День мрачный, пасмурный. Но таетъ, — дорога рыхлая, только посрединѣ твердая, горбатая, бурая отъ прѣлаго лошадинаго навоза, подъ которымъ ледъ.

Возлѣ Крестовъ меринъ провалился по брюхо. Съ великимъ трудомъ подняли, вытащили его, постояли, посмотрѣли кругомъ. Огромная, величаво-дикая картина уже совсѣмъ траурныхъ полей подъ угрюмымъ, медленно идущимъ тучами небомъ. Сильный, по весеннему свѣжiй вѣтеръ съ запада. Шумъ лѣса, чернѣющаго въ полуверстѣ отъ Крестовъ, слышенъ даже тутъ. Между лѣсомъ и нами — блѣдный снѣгъ, темно-синiя лысины обнажившейся земли. Меринъ, пѣгiй, старый, косматый, стоитъ, опустивъ голову, на высокомъ горбѣ дороги, смотритъ на бутылочно-зеленую


// 14


лужу ледяной воды, налившейся среди снѣга возлѣ нея… Древняя Русь!

Возвращались по другой дорогѣ, черезъ Казаковку. При въѣздѣ въ деревню помогали мужику, съ которымъ случилась та же исторiя, что съ нами: утопилъ лошадь и розвальни въ большой колдобинѣ, полной воды и снѣга. Сѣрая лошадь покато сидитъ въ этомъ мѣсивѣ, выкинула переднiя ноги, карабкается, цѣпляется ими и все обрывается, а мужикъ, видимо, еще болѣе озлобленный нашей непрошенной помощью, не глядя на насъ, все бьетъ ее кнутовищемъ по головѣ, изъ которой смотрятъ совсѣмъ человѣческiе глаза.

— Вы бы лучше на войну шли, чѣмъ тутъ безъ дѣла околачиваться! — негромко и злобно сказалъ онъ намъ сквозь зубы, дергая вожжи и работая кнутовищемъ.

Вечеръ очень темный. Отъ темноты, грязи и воды со двора не выйдешь. Ходилъ по двору, отъ крыльца до каретнаго сарая. Гдѣ-то жалобно кричалъ филинъ.


VII


Чистый четвергъ.

Вѣтеръ, солнце, блескъ. Ночью шелъ снѣгъ — теперь по грязи и по старому, сѣрому блещетъ новый, пушистый. Въ поляхъ, къ горизонту, все серебристо.

Съ трехъ пошелъ дождь.

Вышли вечеромъ — непроглядная темь, густой туманъ, сырость. На деревнѣ, за рѣкой, ни одного огня. Тамъ, гдѣ людская, мглисто-красное пятно свѣта. Въ


// 15


оврагѣ къ рѣкѣ черный мракъ, глухой, словно очень дальнiй шумъ воды, потрескиванье, движенье льда. Совсѣмъ, какъ въ «Воскресеньи». И вдобавокъ стали кричать пѣтухи…

Потомъ пѣтухи стали кричать рѣже, музыкальнѣе. А въ саду, невлдалекѣ, но не поймешь отъ тумана, гдѣ именно, сталъ кричать филинъ. Сперва лай, потомъ дѣтскiй плачъ, хлопанье крыльевъ и клекотанье — съ наслажденiемъ, съ мучительнымъ удовольствiемъ. Мы вошли въ аллею и стали слушать. Деревья надъ нами казались страшными, огромными, хотя мы скорѣе чувствовали, чѣмъ различали ихъ. Необыкновенно сладкiй запахъ — мокрыми стволами и вѣтвями, корой, почками, туманомъ. Пошли къ шалашу, пустому, одинокому, мрачному. Какой онъ былъ совсѣмъ другой лѣтомъ, когда въ немъ жили караульщики! Всякое опустѣвшее жилье навсегда остается живымъ, думающимъ, чувствующимъ. Филинъ кричалъ совсѣмъ близко, рѣзко, отвратительно, потомъ вдругъ опять залаялъ, захлебнулся и быстро, гулко забилъ крыльями. Я хлопнлъ въ ладоши и крикнулъ. Филинъ зашуршалъ, сорвался и стихъ. Немного погодя отозвался гдѣ-то въ сосѣднемъ саду — какъ будто безконечно далеко…


VIII


Весь день дождь.

Иногда перестаетъ, и тогда мокрый садъ оживаетъ, поютъ дрозды. Въ этихъ милыхъ, какъ бы шутливыхъ переливахъ такая весенняя прелесть, такая сладость


// 16


жизни, надеждъ, счастья, что никакими словами не скажешь.

Вышелъ на крыльцо: стоитъ нищiй старикъ безъ шапки, держитъ за ручку дѣвочку въ лохмотьяхъ, въ сопрѣвшихъ лапоткахъ и въ слинявшемъ синемъ чепчикѣ.

— Подайте, Христа ради, батюшка… Мы военные, бѣглые, дальнiе.

Я далъ старику, потомъ наклонился къ дѣвочкѣ:

— Какъ тебя звать?

Молчитъ.

— Что же ты молчишь?

Молчитъ и смотритъ ясными глазками.

Сунулъ и ей въ кулачекъ рубль, — крѣпко, но все такъ же безучастно зажала.

Распрямляясь, сказалъ:

— Эхъ, нехорошо мы живемъ!

Нищiй удивился:

— Чѣмъ, батюшка, нехорошо? Какая же у васъ нужда? Ваша бѣдность, батюшка, по-нашему, великое богатство.

— Да, нѣтъ, я не про то. Неправедно люди живутъ.

— Ну, родной, не нами это началось, не нами и кончится…

Падаютъ уже только крупныя капли, — облака расходятся. Деревья благоухаютъ мокрой корой, дрозды выводятъ свои переливы еще слаще и милѣе. Медленный, рѣдкiй звонъ. Мимо усадьбы идутъ на этотъ звонъ дѣвки и бабы.


// 17


IХ


Великая Суббота.

Въ домѣ уборка. Вымытые полы, отъ которыхъ пахнетъ теплой сыростью, застланы попонами. Моютъ, протираютъ окна. Аниска съ Наташей, подоткнутыя, потныя, красныя, уморились и потому ссорятся. Студентъ, теперь человѣкъ уже московскiй, прiѣзжiй, ходитъ, какъ постороннiй, не знаетъ что дѣлать, стоитъ на крыльцѣ, смотритъ черезъ пэнснэ въ поле. Дуетъ вѣтеръ и сушитъ дворъ, садъ… Предпраздничная печаль и пустота…

Къ вечеру все убрано, все чисто, въ полномъ порядкѣ. Вѣтеръ стихаетъ. Расчистился, раскрылся золотисто-свѣтлый западъ. Воздухъ прохладнѣй, рѣзко пахнетъ землей съ весеннихъ полей. Проглянуло солнце — и въ упоръ озаряетъ голый садъ: блестятъ лиловатые сучья, четко видны корявые стволы липъ.

Когда солнце сѣло, долго краснѣлъ закатъ, а надъ нимъ, выше, горѣла золотая Венера. Вмѣстѣ съ сумерками потянулись изъ подъ горы къ церкви наряженныя бабы, мужики въ сапогахъ и пиджакахъ, всѣ съ бѣлыми узелками въ рукахъ.

Въ десятъ пошелъ въ церковную караулку. Накурено, тѣсно, вся караулка полна. Подъ образами сидитъ мужичекъ съ маленькой женской головой въ черныхъ крупныхъ волосахъ. Одѣтъ въ черный армякъ, подпоясанъ черной подпояской. Все моргаетъ, жмурится, приглаживаетъ волосы. Рядомъ — мужикъ съ масленой и какъ будто завитой бородой, съ масляными лазоревыми глазами, наладившiй всего себя подъ кра-


// 18


соту и благолѣпiе. Потомъ старикъ — весь мшистый и могучiй, осанистый, совсѣмъ изъ древности. Возлѣ него баба, высокая худая, съ глазами гремучей змѣи, въ цвѣтистомъ платьѣ.

Разговоръ о раненыхъ и бѣженцахъ:

— А на раненыхъ подай да подай! Яицъ имъ неси, холста дай, а намъ изъ чего давать?

— На раненыхъ? — спросилъ, жмурясь, мужичекъ. — На какихъ такихъ раненыхъ?

— А намъ изъ чего на нихъ давать? У мня вотъ всей земли осьминникъ, а я самъ семь!

— А имъ, этимъ самымъ бѣглецамъ, откуда жъ взять? — спросилъ мшистый старикъ.

— Они побогаче насъ съ тобой, — сказалъ мужичекъ.

— Дуракъ ты, братъ!

— Я дуракъ?

Покачалъ, жмурясь и улыбаясь, головой:

— Бѣглецы! Почему же такое бѣглецы! Ихнее дѣло, значитъ, тамъ не вышло, вотъ они и бѣгутъ сюда? Вонъ къ намъ прислали одного, онъ всѣхъ куръ перевелъ, всѣхъ пожралъ…

Потомъ разговоры о войнѣ. Кто говоритъ, что наша возьметъ, кто сомнѣвается.

— А ну какъ не возьметъ? — опять весело-ехидно сказалъ мужичекъ. — Его, врага-то, видать, нашими овцами не затопчешь!

На него дружно закричали. Онъ замолчалъ, но все крутилъ головой.

— Да авось мы не одни, — сказалъ мшистый старикъ. — Кабы мы одни, а то съ нами Англiя, Францiя, дай Богъ имъ здоровья.


// 19


Вошелъ Бодуля, — пустой, бездѣльникъ, легкомысленный, — топнулъ лаптями:

— Нашего (царя) ни одна не возметъ! Нашъ всѣ державы пройдетъ! Гдѣ ему къ чертямъ, нѣмцу этому!

Кто-то съ радостнымъ удовлетворенiемъ, съ кашлемъ захохоталъ:

— Вотъ онъ на Парижъ полѣзъ, да завязъ! Всю свою державу ранеными забилъ!

Благолѣпный мужикъ подхватилъ:

— Вотъ бы еще стражниковъ туда, на фронтъ, согнать, они всю эту службу давно знаютъ! А тутъ чего имъ сидѣть!

Вышелъ въ церковный дворъ. Темно, свѣжо. Небо темно-синее, сказочное отъ бѣлыхъ крупныхъ звѣздъ.

Въ темнотѣ кто-то увѣренно говорилъ:

— Нѣтъ, это все брешутъ. Ничего послѣ этой войны не будетъ. Какъ же такъ? Если у господъ землю отобрать, значитъ, надо и царя, а этого никогда не допустятъ.

И кто то рѣзко отвѣчалъ:

— Погоди, и до царя дойдутъ. Что жъ онъ весь народъ на эту войну обобралъ? Вонъ опять надо на Красную Горку рекрутовъ отправлять. Развѣ это дѣло? Вся Россiя опустѣла, затихла!


Х


Весеннiй вечеръ.

На деревнѣ, возлѣ Никитиныхъ, народъ. Отправляютъ солдата. Онъ въ новыхъ сапогахъ, въ рубахѣ


// 20


хаки. Стоитъ на крыльцѣ со своей воющей и причитающей бабой. Обнялъ ее, уперся ей въ лобъ лбомъ и качается. Баба иногда отрывалась отъ него и кричала, какъ бы падая. Онъ молча смотрѣлъ на нее въ упоръ злобными, мрачными глазами. Мать стояла возлѣ въ полномъ оцѣпененiи. Печникъ, стоявшiй въ толпѣ съ трубкой въ зубахъ, съ удобно разставленными короткими ногами, любовался всей этой кратиной съ бодрымъ любопытствомъ, живыми, смѣющимимся глазами.

Потомъ изъ за угла избы загремѣла телѣга, подкатила къ крыльцу — рысью подъѣхалъ и остановился старикъ отецъ. Онъ дѣловито стащилъ съ крыльца сундукъ солдата, поставилъ его, ни на кого не глядя, въ телѣжный ящикъ, въ солому, солдатъ, быстро и внезапно обнявъ мать, сошелъ за нимъ, сѣлъ возлѣ сундука и вдругъ зарыдалъ, уронивъ на сундукъ голову. За солдатомъ полѣзла въ телѣгу его баба и, падая въ нее, стала кричать на всю деревню разными голосами. Старикъ озабоченно разобралъ веревочныя вожжи и, дернувъ лошадь, на бѣгу бокомъ вскочилъ на грядку телѣги…

Очень высокiй малый въ нарядной зеленой рубашкѣ, стоявшѣй среди дѣвокъ съ гармонiей въ рукахъ и, очевидно, очень нетерпѣливо ждавшiй, когда уѣдутъ, тотчасъ громко заигралъ. Дѣвки подхватили, «застрадали». Выгонъ впереди уже забѣлѣлъ — сталъ виденъ лунный свѣтъ, еще мѣшавiйся съ зарей.


1916 г.


// 21


^ ПОСЛѢДНЯЯ ОСЕНЬ


I


Утромъ разговоръ за гумномъ съ Мишкой.

Прiѣхалъ с фронта на побывку.

Молодой малый, почти мальчишка, но удивительная русская черта: говоритъ всегда и обо всемъ совершенно безнадежно, не вѣритъ ни во что рѣшительно.

Я сталъ на гумнѣ за садомъ, онъ шелъ мимо, велъ откуда-то съ поля свою мышастую кобылу.

Увидавъ меня, свернулъ съ дороги, подошелъ, прiостановился:

— Добраго здоровья. Все гуляете?

— Да нѣтъ, не все. А что?

— Да это все бабы на деревнѣ. Все дивятся, что вотъ васъ небось на войну не берутъ. Вы, молъ, откупились. Господамъ, говорятъ, хорошо: посиживаютъ, говорятъ, себѣ дома!

— Не всѣ посиживаютъ. И господъ не меньше вашего перебили.

— Да я-то знаю. Я-то тамъ наглядѣлся. А съ нихъ, съ дуръ, что жъ спрашивать. Ну, да это все пустое. А вотъ какъ наши дѣла теперь? Какъ тамъ? Вы каждый день газеты читаете.


// 22


Я сказалъ, что сейчасъ вездѣ затишье. Но что англичане и французы понемногу бьютъ.

Онъ невесело усмѣхнулся.

— А мы, значитъ, опять ничего?

— Какъ ничего?

— Да такъ. Мы его (нѣмца) видно никогда не выгонимъ.

— Богъ дастъ, выгонимъ.

— Нѣтъ. Теперь остался.

— Ну вотъ и остался!

— Да какъ же не остался? Чѣмъ мы его выгонять будемъ? У насъ и пушекъ нѣтъ, одни шестидюймовыя мортиры.

— Откуда ты это взялъ?

— Агитаторы говорятъ. Да я и самъ знаю.

— Нѣтъ, у насъ теперь всего много. И пушекъ и снарядовъ.

— Нѣтъ, одни шестидюймовки. А крѣпостсную артиллерiю возить не на чемъ.

— Опять неправда.

— Какой тамъ неправда! По этакой дорогѣ развѣ ее свезешь на лошадяхъ? Только лошадей подушишь. Станешь ее вытаскивать, а она на два аршина въ землю ушла, а хоботъ и свосѣмъ въ грязи не видать. Нѣтъ, это вамъ не нѣмцы!

— А что жъ нѣмцы?

— А то, что нѣмецъ рельсы проложилъ — везетъ и везетъ. А войска наши какiя? Легулярные войска, какiя были настоящiя, царскiя, всѣ тамъ остались, а это ополченье — какiя это войска? Привезутъ ихъ на позицiю, а они всѣ и разбѣгутся. Подтягивай портки потуже да драло. Всѣ, какъ одинъ.


// 23


— Ну, ужъ и всѣ!

— Вѣрное слово вамъ говорю. Да вы тό подумайте: чего ему умирать, когда онъ дома облопался? Теперь у каждой бабы по сто, по двѣсти цѣлковыхъ спрятано. Отроду такъ хорошо не жили. А вы говорите — умирать! Нѣтъ ужъ куда намъ теперь!

Махнулъ рукой, дернулъ лошадь за поводъ и пошелъ, даже не поклонившись.

Утро свѣтлое, на почернѣвшихъ, почти голыхъ лозинкахъ, на ихъ сучьяхъ и рѣдкой пожухлой листвѣ — блестки растаявшаго мороза. На мужицкихъ гумнахъ золотомъ горятъ свѣжiя скирды, стаями перелетаютъ сытые голуби, давая чувство счастливой осени, покоя, довольства, — это правда: «облопались». Вдали, у насъ, въ сизо-туманномъ утреннемъ саду, мягко, неизъяснимо-прекрасно краснѣютъ клены.


II


Послѣ ужина пошелъ по деревнѣ. Темно, ночь бодрая, холодная.

Пройдя деревню, увидалъ съ косогора огоньки внизу, на водяной мельницѣ у Петра Архипова. Пошелъ туда.

Спустившись, подошелъ къ открытымъ воротамъ мельничнаго сруба: тамъ внутри все шумитъ и дрожитъ, — мельница работаетъ. Возлѣ жернововъ стоитъ и тускло свѣтитъ въ мучнистомъ воздухѣ запыленный мукой фонарь, а вверху сруба, — онъ безъ по-


// 24


толка, — и кругомъ, въ углахъ, — мрачный сумракъ. Пахнетъ тоже мукой, сыровато, хлѣбно.

Петръ Архиповъ сидитъ возлѣ фонаря, похожъ на Толстого. Большая, побѣлѣвшая отъ муки борода, побѣлѣвшiй полушубокъ; картузъ, совсѣмъ бѣлый, надвинутъ на брови. Глаза острые, серьезные.

Противъ него, на обрубкѣ пня, сидитъ какой-то кудрявый мужикъ, незнакомый мнѣ. Уперся локтями въ колѣни, куритъ и смотритъ въ землю.

Поздоровавшись, присѣлъ и себѣ.

— А мы вотъ о войнѣ говорили, — сказалъ сквозь шумъ мельницы Петръ Архиповъ. — Вотъ онъ ничему не вѣритъ, никакой нашей побѣды не чаетъ.

Мужикъ поднялъ голову и ядовито усмѣхнулся.

— А какъ ты самъ-то, Петръ Архипычъ? Тоже не чаешь?

Онъ холодно взглянулъ на меня.

— Я? А я не знаю. Пускай ихъ воюютъ. Воюйте на здоровье. Это, господа дворяне, ваше дѣло.

— Это какъ же такъ?

— А такъ. Намъ, мужикамъ, одно надо: ничего никому не давать, никого къ себѣ съ этими поборами и реквизицiями не пускать. Что бы никто къ намъ не ходилъ, ничего нашего не бралъ. Ни нѣмецъ, ни свой. Да.

Помолчалъ, потомъ опять заговорилъ, еще возвышая сквозь шумъ голосъ:

— Да. А то вонъ прiѣхалъ на той недѣлѣ какой-то съ грибами на плечахъ — сыновей ему давай, хлѣба давай… всего давай! Разъ наше дѣло не выходитъ — мировая и шабашъ. Миколай Миколаичъ Младшiй, вотъ это воинъ. Ухъ, разсказываютъ солдаты,


// 25


что только за человѣкъ! Отца родного за парвду не пожалѣетъ. Ночью встанетъ тихонько, чтобъ ни одинъ генералъ за нимъ не увязался, и пошелъ въ обходъ по окопамъ. Солдатъ простыхъувидитъ: «Здорово, друзья! Надѣйтесь на меня, какъ на каменную гору. Я объ васъ ночи не сплю!» А господамъ офицерамъ, если завидитъ, что въ карты играютъ, бездѣльничаютъ, безъ всякой церемонiи шашкой голову долой! Вотъ это воинъ.

Сумрачно помолчалъ, потомъ всталъ и подошелъ къ трясущемуся рукаву, по которому сѣрой струей текла мука. Взявъ горсть муки, помялъ ее, понюхалъ и спросилъ, почти крикнулъ:

— Ну, а этотъ самый человѣкъ, гдѣ онъ теперь?

— Какой?

— Сухомлинъ.

Кудрявый мужикъ, курившiй на пнѣ трубку, со свистомъ захохоталъ и махнулъ рукой:

— Вона! — сказалъ онъ. — Хватился! Его теперь и слѣдъ простылъ! Его давно покрыли и спрятали!

Петръ Архиповъ строго посмотрѣлъ на него, на его плечи и голову, потомъ еще строже на меня:

— Гдѣ, по вашему, такой человѣкъ можетъ находиться? И что такому человѣку должно быть? Что онъ для Россiи можетъ быть? Что онъ для ней сдѣлалъ? Черезъ кого тамъ теперь миллiоны лежатъ, тухнутъ?

Обивъ и вытеревъ руку о полушубокъ, онъ опять сѣлъ и опять замолчалъ. Потомъ тѣмъ-же тономъ, но уже спокойнѣе:


// 26


— Да. На насъ, мужиковъ, какъ тамъ глядятъ? Тычь его куда похуже, а насъ, господъ, не тронь, — мы высокаго званья. А тѣ пускай прѣютъ, этихъ дураковъ еще великiя тысячи надѣлаютъ. Сейчасъ вонъ опять берутъ, а зачѣмъ? Чтобы послѣднихъ перебить? Вы, баринъ, — дерзко и громко спросилъ онъ, — вы намъ ужъ откровенно скажите, какая ваша задача: чтобы насъ всѣхъ перебить, а скотину порѣзать да въ окопахъ стравить?

— Петръ Архипычъ, какъ тебѣ не стыдно? Вѣдь ты человѣкъ умный!

— Умный! — сказалъ онъ, нѣсколько смутившись, и вдругъ опять сдвинулъ брови и поднялъ тонъ:

— Вамъ хорошо говорить. А у меня вонъ сынъ два мѣсяца ни одного письма. Гдѣ онъ теперь, что онъ теперь? Мертвое тѣло? А потомъ, какъ перебьютъ всѣхъ, вы что же будете дѣлать? Прiѣдете, конечно, къ царю и скажете: «Погляди, государь, гдѣ твоя держава теперь? Нѣту тебѣ ничего, все чисто, одно гладкое поле!»


1916 г.


// 27


БРАНЬ.


Лаврентiй.


Я судержалъ и могъ судержать старое потомство. Я этой земли шесть надѣловъ держалъ, когда господа костылями били, а теперь тебѣ отдай?


Сухонгiй.


Да ты ее у меня отнялъ! Меня оголодилъ! Я ее, землю-то, кровью облилъ!


Лаврентiй.


Ты мнѣ ее продалъ.


Сухоногiй.


Ты ее отнялъ! Купилъ!


Лаврентiй.


Ты продалъ, а я купилъ. А теперь ты, значитъ, хозяинъ сталъ? Я за нее деньги отдалъ. Какъ же мнѣ землей не интересоваться? Я черезъ нее сѣрый сталъ,


// 28


братъ ослѣпъ, а отецъ въ гробъ пошелъ. Вотъ какъ его наживаютъ, капиталъ-то.


Сухоногiй.


Да-а, такъ! Ты у меня двѣ десятины держалъ, одну за деньги, а другую за прόцентъ одинъ.


Лаврентiй.


Да что я ее у тебя — силкомъ бралъ? Ты самъ сдавалъ. Нужда сдавала. Нужда просила.


Сухоногiй.


Конечно, нужда! А ты ее забылъ! Ты гребъ!


Лаврентiй.


Гребъ! Ты поди погляди, сколько у меня вашихъ векселей лежитъ не плоченыхъ. Вы, мужики, хамы.


Сухоногiй.


А ты-то кто-жъ? Не мужикъ, что-ли? Не такой же хамъ?


Лавоентiй.


Я хозяинъ. Я слово свое судержу. Это вашъ братъ, нищебороды, хамы. Пускай теперь на осинкѣ передо мной удавится, трынки не дамъ. Зачѣмъ ему, сукину сыну, надо было дробачъ съ гумна тащить?


// 29


Сухоногiй.


А ты самъ зачѣмъ тащилъ?


Лаврентiй.


Я не тащилъ, я за деньги бралъ. Я за свое добро требовалъ, а не воровать по гумнамъ ходилъ.


Сухоногiй.


Все равно тащилъ! Первую заповѣдь забылъ!


Лаврентiй.


Ахъ, Боже милосливый!


Сухоногiй.


Да, всѣмъ тащилъ, обозы гонялъ, подъ прόцентъ давалъ, за всѣмъ попинался!


Лаврентiй.


Я ночи не спалъ, свое хозяйство наживалъ.


Сухоногiй.


Молчи! «Ночи не спалъ! Хозяйство наживалъ!» А зачѣмъ не спалъ? Зачѣмъ наживалъ? Дьяволу угожалъ? Что, передъ смертью въ лепешку закатаешь да сожрешь, деньги-то эти? Мнѣ вотъ восемьдесятъ лѣтъ…


// 30


Лаврентiй.


Ты меня переживешь. Ты костяной. Тебя ни одна болѣзнь не беретъ.


Сухоногiй.


Мнѣ Господь мою кость за бѣдность далъ, а у меня сына послѣдняго забрали ваше народное правительство, глаза ихъ закатись!


Лаврентiй.


Дѣйствительно, это новое правительство глупо сдѣлало, что у тебя сына послѣдняго взяли у старика убогаго.


Сухоногiй.


А такихъ-то убогихъ много!


Лаврентiй.


Немного, не говори. По порядку стараются брать. А только, конечно, глупцы. Не ихнее это дѣло въ правители, въ начальники лѣзть. Какiе-же они правители, когда тремъ свиньямъ дерьма не умѣютъ раздѣлить?


Сухоногiй.


А! Вотъ то-то и есть! Они его въ солдаты взяли, а по его развитiю, по его почтенности ему какое мѣсто занимать? Онъ у любого барина въ сельской конторѣ можетъ писаремъ быть! Имъ бы и всѣмъ-то, солдатамъ, надо ружья покидать да домой!


// 31


Лаврентiй.


Ружья нельзя кидать, безпорядокъ будетъ.


Сухоногiй.


А за кого имъ теперь воевать? Наша держава все равно пропала!


Лаврентiй.


Это вѣрно, пропала. Безъ пастуха и стадо пропадаетъ. А она, свинья-то, умнѣй человѣка.


Сухоногiй.


А! Вотъ то-то и есть! Кому они присягали, эти солдаты-то твои? Прежде великому Богу присягали да великому Государю, а теперь кому? Ванькѣ?


Лаврентiй.


На Ваньку надежда плохая. У него въ головѣ мухи кипятъ.


Сухоногiй.


Мы присягали на вѣрность службы, а дворяне на вѣрность поддáнства, а теперь гдѣ они? Съ Ванькой сидятъ, хвостомъ ему виляютъ! Ну, разорился, ну, имѣнье свое прожилъ, а все таки честь свою держи, алебарду не опускай! Тебя господа костылями не могли бить, ты по своимъ лѣтамъ въ крѣпости не жилъ, а я жилъ, знаю! Тебя, такого то, будь ты хоть бурмистромъ, нельзя было не бить, ты словъ не слушалъ, ты господина всегда норовилъ обокрасть, а меня госпо-


// 32


да пальцемъ не трогали! Ты кротъ подземный, у тебя когти скребучiе!


Лаврентiй.


Они и такъ всѣ давно разбѣжались, солдаты-то эти твои. Всѣ по деревнямъ сидятъ, грабежу ждутъ.


Сухоногiй.


Сидятъ! Конечно, сидятъ! Раньше держава была, а теперь что? Кому служить? А прежде кажный должонъ былъ въ назначенный срокъ явиться, а не явился — умѣй выправиться, рапортъ подай! Теперь все равно все прахомъ пойдетъ, все придется съ начала начинать, по камушку строить!


Лаврентiй.


Ахъ, Боже милосливый! А строить то кто будетъ?


Сухоногiй.


Кто-жъ по твоему? Ты? Анъ брешешь! Господь, а не ты! Господь!


Лаврентiй.


Тебѣ такому-то господь не дастъ. У тебя все равно дурόмъ пойдетъ. Тебѣ хоть золотой дворецъ дай, ты все равно его лопухами заростишь. Тебѣ бы только на жалѣйкахъ играть да дѣльнаго человѣка злословить. Ну, я кротъ скребучiй, а ты кто? Вашего брата хорошiе угодники Божiи за вашу безпечность за вшивые вихры драли.


// 33


Сухоногiй.


Не всѣ драли, брешешь! Угодники разные есть! Они сами богатства гнушались!


Лаврентiй.


Они для себя гнушались, а намъ велѣли свое потомство кормить. Державу питать.


Сухоногiй.


А я подъ твою Ванькину державу все равно ни за какiе золотые дворцы не пойду!


Лаврентiй.


Я не Ванька, я хозяинъ.


Сухоногiй.


Ну и лопни твое чрево съ твоимъ хозяйствомъ!


Лѣто 17 г.


// 34


^ ОКАЯННЫЕ ДНИ

Москва, 1918 г.


1 Января (стараго стиля).

Кончился этотъ проклятый годъ. Но что дальше? Можетъ, нѣчто еще болѣе ужасное. Даже навѣрное такъ.

А кругомъ нѣчто поразительное: почти всѣ почему-то необыкновенно веселы, — кого ни встрѣтишь на улицѣ, просто сiянiе отъ лица исходитъ:

— Да полно вамъ, батенька! Черезъ двѣ-три недѣли самому же совѣстно будет…

Бодро, съ веселой нѣжностью (отъ сожалѣнiя ко мнѣ, глупому) тиснетъ руку и бѣжитъ дальше.

Нынче опять такая же встрѣча, — Сперанскiй изъ «Русскихъ Вѣдомостей». А послѣ него встрѣтилъ въ Мерзляковскомъ старуху. Остановилась, оперлась на костыль дрожащими руками и заплакала:

— Батюшка, возьми ты меня на воспитанiе! Куда жъ намъ теперь дѣваться? Пропала Россiя, на тринадцать лѣтъ, говорятъ, пропала!


// 35


7 Января.

Былъ на засѣданiи «Книгоиздательства писателей», — огромная новость: «Учредительное Собранiе» разогнали!

О Брюсовѣ: все лѣвѣетъ, «почти уже форменный большевикъ». Не удивительно. Въ 1904 году превозносилъ самодержавiе, требовалъ (совсѣмъ Тютчевъ!) немедленнаго взятiя Константинополя. Въ 1905 появился съ «Кинжаломъ» въ «Борьбѣ» Горькаго. Съ начала войны съ нѣмцами сталъ ура-патрiотомъ. Теперь большевикъ.


5 Февраля.

Съ перваго февраля приказали быть новому стилю. Такъ что по ихнему нынче уже восемнадцатое.

Вчера былъ на собранiи «Среды». Много было «молодыхъ». Маяковскiй, державшiйся, въ общемъ, довольно пристойно, хотя все время съ какой-то хамской независимостью, щеголявшiй стоеросовой прямотой сужденiй, былъ въ мягкой рубахѣ безъ галстука и почему-то съ поднятымъ воротникомъ пиджака, какъ ходятъ плохо бритыя личности, живущiя въ скверныхъ номерахъ, по утрамъ въ нужникъ.

Читали Эренбургъ, Вѣра Инберъ. Саша Койранскiй сказалъ про нихъ:


Завываетъ Эренбургъ,

Жадно ловитъ Инберъ кличъ его, — 

Ни Москва, ни Петербургъ

Не замѣнятъ имъ Бердичева.


// 36


6 Февраля.

Въ газетахъ — о начавшемся наступленiи нѣмцевъ. Всѣ говорятъ: «Ахъ, если бы!»

Ходили на Лубянку. Мѣстами «митинги». Рыжiй, въ пальто съ каракулевымъ круглымъ воротникомъ, съ рыжими кудрявыми бровями, съ свѣже-выбритымъ лицомъ въ пудрѣ и съ золотыми пломбами во рту, однообразно, точно читая, говоритъ о несправедливостяхъ стараго режима. Ему злобно возражаетъ курносый господинъ съ выпуклыми глазами. Женщины горячо и невпопадъ вмѣшиваются, перебиваютъ споръ (принципiальный, по выраженiю рыжаго) частностями, торопливыми разсказами изъ своей личной жизни, долженствующими доказать, что творится чортъ знаетъ что. Нѣсколько солдатъ, видимо, ничего не понимаютъ, но, какъ всегда, въ чемъ-то (вѣрнѣе, во всемъ) сомнѣваются, подозрительно покачиваютъ головами.

Подошелъ мужикъ, старикъ съ блѣдными вздутыми щеками и сѣдой бородой клиномъ, которую онъ, подойдя, любопытно всунулъ въ толпу, воткнулъ между рукавовъ двухъ какихъ-то все время молчавшихъ, только слушавшихъ господъ: сталъ внимательно слушать и себѣ, но тоже, видимо, ничего не понимая, ничему и никому не вѣря. Подошелъ высокiй синеглазый рабочiй и еще два солдата съ подсолнухами въ кулакахъ. Солдаты оба коротконоги, жуютъ и смотрятъ недовѣрчиво и мрачно. На лицѣ рабочаго играетъ злая и веселая улыбка, пренебреженiе, сталъ возлѣ толпы бокомъ, дѣлая видъ, что онъ прiостановился только на минуту, для забавы: молъ, заранѣе знаю, что всѣ говорятъ чепуху.


// 37


Дама поспѣшно жалуется, что она теперь безъ куска хлѣба, имѣла раньше школу, а теперь всѣхъ ученицъ распустила, такъ какъ ихъ нечѣмъ кормить:

— Кому же отъ большевиковъ стало лучше? Всѣмъ стало хуже и первымъ дѣломъ намъ же, народу!

Перебивая ее, наивно вмѣшалась какая-то намазанная сучка, стала говорить, что вотъ-вотъ нѣмцы придутъ, и всѣмъ придется расплачиваться за то, что натворили.

— Раньше, чѣмъ нѣмцы придутъ, мы васъ всѣхъ перерѣжемъ, — холодно сказалъ рабочiй и пошелъ прочь.