Реферат: Праславянское лексическое наследие и древнерусская лексика дописьменного периода

1.Нижеследующие заметки носят характер предварительных тезисов и содержатнекоторые общие соображения, подкрепляемые конкретными примерами, без претензийна полноту. Это, скорее, подходы к структуре соответствующей главы в болеекрупной работе по русской исторической лексикологии, чем сама структура. Разумеется,что-то из предлагаемого мной можно было бы использовать и при непосредственнойработе над главой о праславянском наследии. И все же сейчас кажется важнееобратить особое внимание на трудности раскладки «по полочкам», поройпревышающие саму надобность подобной раскладки. Поэтому уместно говорить ошироте, о необходимости широкого (не узкопрофессионального) подхода. Меняподдерживает надежда, что только на этом пути можно обрести новизну и свежестьвзгляда, которых иные скептики, похоже, уже не ждут от русской историческойлексикологии.

Всамом деле, существуют привычные антитезы, и я могу понять людей, неплохихработников, которые работают в привычном русле и не очень склонны усложнятьсебе свою научную жизнь. Но, с другой стороны, опыт этой самой жизни и работыпорой взывает взломать блокаду условностей, ибо все границы ипротивопоставления условны. Это в полной мере относится к тем, с которымиработаем и будем работать мы. Позвольте перечислить. Историческое — описательное (корректное описание порой содержит больше истории, чем«исторический очерк» с примерами разной датировки, очень частостатичными или эволюционно далеко не полными). Далее, лексикология илексикография (их практическое противопоставление искусственно, в сущностиперед обеими стоит цель корректного описания значений, все остальное — детали).Противопоставление исторической лексикологии и этимологии в значительнойстепени — терминологическая избыточность (и этимология давно интересуется неодним корнем, а всем словом, его употреблением, семантическим исловообразовательным развитием). Также в немалой степени искусственнопротивопоставлять историческую лексикологию и историческое словообразование какразные дисциплины (каждый, кто серьезно занимается одним, обязательнозанимается и другим). То, что противопоставление литературного и диалектного висторической лексикологии во многом снимается, думаю, понятно (хотя на практике- далеко не всегда, причем ряд слов диалектных, иногда -жаргонных, просторечныхрискует пропасть из поля зрения исследования). Здесь уместно вспомнить ипротивопоставление дописьменное — письменное, вспомнить с тем, чтобы попытатьсясмягчить его остроту, безусловную в глазах специалистов по историческойлексикологии. Постулат единой и непрерывной истории языка и слова для нас всеже важнее. Дальше нам еще придется возвращаться также к этой условности.Определенная толерантность в том, что касается перечисленных далеко неабсолютных понятий и терминов, думается, сделает нас восприимчивее к опытудругих дисциплин и вообще ко всему тому, что зовется интердисциплинарнымобменом.

2.Проблема адекватности описания значения, включая риск, вызванный неудачнойзаписью значения слова, занимает меня давно. Вот первый пример, когдадефектность описания, неполное знание лексического гнезда приводят к тому, чтои лексиколог, и лексикограф теряют слово, кстати сказать, слово живое и притом- в условиях современной богатейшей письменности: косуля, название малогооленя. В словаре Даля нет косуля, есть козуля, явный плод ложной этимологии(или — неверной записи?) в связи с коза, с которым наше косуля как раз несвязано, оно родственно глаголу чесать, что применительно к малому оленюзначило 'счесывать (сбрасывать) рога' (4-томный словарь дает косуля… см.козуля). Этой лексикографической лакуны не избежал и Этимологический словарьФасмера, в нем отсутствуют и косуля, и козуля, и наш Этимологический словарьславянских языков (ЭССЯ), и только в дополнениях и исправлениях ко 2-му изданиюФасмера (Фасмер2 III, 830) я смог исправить свою ошибку, о чем и сообщаю такжесейчас, поскольку речь идет о старом, по-видимому, еще праславянском слове,входящем в словарный состав также современного русского языка, но в силу ряданегативных обстоятельств крайне скудно засвидетельствованном (СлРЯ ХI-ХVII вв.(7, 376) отмечает тоже только омонимичное косуля 'вид сохи').

3.Говоря о праславянском периоде, условимся не поддаваться смешению двух терминов- «праславянский», относящийся к соответствующей эпохе, и«общеславянский», относящийся к распространению во всех славянскихязыках, несмотря на словоупотребление влиятельной книги А. Мейе«Общеславянский язык» и аналогичный англо-американский термин.Следует иметь в виду, далее, что праславянский период отнюдь не поддаетсячеткому выделению, и с прогрессом науки (признание изначальной сложности языка)дело оборачивается даже труднее. Собственно, удручать это не должно, потому чтовсе опыты историко-лингвистической периодизации имеют, к сожалению, по большейчасти не языковую, а общественно-историческую, хронологическую основу. Здесьуместно повторить, что язык непрерывен, и почти с тем же успехом мы могли быпринять, что праславянский период никогда не кончался, ибо диалектысуществовали всегда (а не с какого-то определенного момента, которым было быудобно датировать окончание праславянского периода и появление этихдиалектов...), просто с течением времени древние диалекты перегруппировались висторические славянские языки. Остается чисто условно (и не очень настойчиво)придержкиваться хронологической близости праславянского и дописьменного.

4.Наши знания о праславянском словарном составе имеют вынужденноопосредствованный характер, поскольку праславянский язык прямо незасвидетельствован. Подобные знания неизбежно подвержены постояннойкорректировке и пересмотрам. Определенная умозрительность представленийвыражалась еще и в том, что с относительно древней датировкой существованияпраславянского языка (полторы-две тысячи лет назад) условно связывали не тольконевысокий уровень культуры праславян, но и сравнительно небогатый словарныйсостав, с небольшим развитием отвлеченной лексики высокой культуры. Конечно,это ходячее представление априорно в своей сути и отдает определеннойнедооценкой, так что возможность серьезных научных поправок здесь велика.Вместе с тем весь основной спектр человеческих знаний (иначе говоря — слов-понятий) наличествовал, и это безусловно относится и к праславянскомунаследию в древнерусской лексике, большую часть которой допустимоквалифицировать как праславянскую, имея в виду при этом продолжающеесяфункционирование, скажем, в дописьменном, дохристианском древнерусском(древневосточнославянском) в принципе все того же совокупного словаря,охватывающего все те же лексико-семантические группы: человек и все, чтосвязано с человеком, его жизнью, родом, обществом; дом, жилье, простейшийхозяйственный обиход, одежда, пища, питье; окружающий мир, природа, животные ирастения (дикие и культурные); земледелие, скотоводство, ремесло; представленияо времени, пространстве, количестве; религиозные представления. Этот обобщенныйперечень, разумеется, лишь приблизительно очерчивает праславянский фонд русскойи древнерусской лексики и при специальном рассмотрении подлежит дальнейшейдетализации.

5.Праславянский лексический фонд русского языка не пребывал неизменным; он жил,«изменялся, оставаясь самим собой», как и сам язык. Егопродуктивность, выразительные потенции не исчерпаны и сейчас. Несмотря напостоянные контакты с другими языками и воздействие этих последних и стоящих заними культур, фондовые понятия до сих пор нередко обозначаются лексемами ещепраславянской древности. При этом среди них мы находим и такие русские терминывысокоразвитой культуры, как наука, завод, станок, самолёт, поезд, палуба,судно, корабль. Все это праславянские слова. Ясно, что палуба современноголайнера не имеет ничего общего ни с лубом, ни с лубяной будкой; масштабысемантической эволюции этих слов замечательны. Какая-то аналогия при этом можетбыть проведена с тем обстоятельством, что специальные отрасли современной наукии техники нередко черпают свои термины из лексики народных говоров. Ограничусьпримером слова колт, которым археологи обозначают ископаемые женскиеукрашения-подвески. Ср. диалектное (север., печор., псков.) ко'лтки, колтки'мн… Металлические серьги с подвесками (или удлиненной формы)' (СРНГ 14, 195),производное от диалектного же колтатъ 'болтать'. Случай показался мнеинтересным, потому что это одновременно и лексика праславянской древности.

6.Вспомогательная (разумеется, не единственная) методика определения, выявленияпраславянского лексического фонда в словарном составе древнерусского языкаможет быть следующей. Мы имеем возможность сейчас соположить существующиесловари древнерусского языка и наш Этимологический словарь славянских языков.Праславянский лексический фонд (уже вышел 21 выпуск от А до N, недостающаячасть алфавита представлена в картотеках соответствующего академическогоотдела). Стремление историков языка рассматривать в качестве древнейшей тучасть древнерусской лексики, которая отражена в древнейших русских письменныхтекстах, по-человечески понятно, но такую точку зрения нельзя абсолютизировать,потому что это было бы в лучшем случае наивностью. Приходится многократноповторять, что факт письменной фиксации слова — это сплошь и рядом случайность.Первая фиксация и возникновение слова совпадают крайне редко, хотя в научнойлитературе часто исходят как раз из презумпции единства этих двух актов.Целесообразно поэтому говорить о праславянской основе русского словарногосостава в целом.

7.Воззрения на праславянский язык и его словарный состав постепенно меняются. Донедавнего времени господствовало мнение, что к праязыку возводимо только то,что засвидетельствовано во всех или нескольких родственных языках. Собственно,этим и объясняется предпочтение предыдущих поколений ученых, отдававшеесятермину общеславянский, ныне устаревшему. Исподволь накапливались наблюдения идоводы в пользу того, что праславянский язык вообще не мог существовать какбездиалектный, если понимать его как реально существовавший живой язык. Таквозникла идея праславянского лексического диалектизма, к которой причастен иавтор этих строк. Это была нужная идея, сразу либерализовавшая и научную мысль,и активизировавшая значительный фактический материал, который, как в такихслучаях бывает, уже имелся в немалом количестве, но как бы лежал под спудом.Ведь фактически действовал своеобразный запрет на то, чтобы считатьпраславянизмом очевидно древнее образование, если оно известно только из одногоязыка или (боже, упаси) только из части диалектов этого одного-единственногоязыка. Сохранилось воздействие теории родословного развития. Все этоискусственно упрощало наши теоретические представления о неизмеримо болеесложной языковой действительности. Признание изначальной полидиалектности врамках любого языкового (в том числе — праязыкового) единства многое поставилона свои места. В этой ситуации естественно прозвучало и положение обавтономности праязыковых состояний лексики каждого славянского языка вотдельности и о праславянском лексическом диалектизме. Сказанное прямоотносится к вопросу о праславянском лексическом наследии в (древне)русскомсловарном составе. Потребовались дополнительные критерии, необходимостьрегулярного привлечения данных сравнительного языкознания, этимологии,поскольку праславянский лексический диалектизм (локализм, регионализм)ограниченного распространения, не будучи подтвержден данными других славянскихязыков, обнаруживал нередко подтверждения (этимологические соответствия), аиногда — полные лексические тождества в других родственных индоевропейскихязыках. Это направление сулило не только этимологические находки, но (что,пожалуй, не менее важно) новые подходы к интересующей нас здесь проблеме:состав праславянского словаря [1] и внутри этой общей проблемы — болееспециальная, о праславянских диалектизмах русского словаря. Тогда, тридцать летназад, я сделал первую предварительную выборку этимологических случаев этогорода на основе словаря Фасмера. В этот перечень из нескольких десятков лексем,не претендующий, как это сейчас очевидно, на исчерпанность и полноту, вошлислова: буга 'низкий берег реки', бугор, вазнь (др.-рус.) 'счастье, удача',веблица 'червь', верпу (др.-рус.) 'рву, граблю', волмина (др.-рус.), названиедерева, воробы, вороб 'мотовило', глуда 'глыба, ком', глудкий 'гладкий,скользкий', дук 'ямка', ёмины 'запас хлеба', ёрш, жень 'бортнические ремни',зуд, клёк 'лягушачья икра', клыпать 'хромать', комель, лЬкъ (рус.-цслав.)'остаток', лепесток, лигозить 'путать нити при тканье', мизгирь 'паук', мьшелъ(др.-рус.) 'стяжание', овин, плень 'гниль', полба, приют, ютить, уют, ружь,ружа 'наружность', свигать 'гоняться, спешить, бегать', угрюмый, удить 'зреть,наливаться (о зерне)', усло 'начатая ткань', ушь (др.-рус.) 'чертополох', шест,шустрый, щёлок, яглый. Как видно, здесь представлены слова общенародногорусского языка, древнерусские слова и слова диалектные, для краткости никак невыделенные. Семантический спектр приведенных слов весьма разнообразен. Остаетсясказать, что неменьший перечень в упомянутом докладе дан по праславянскимдиалектизмам белорусской лексики, а это имеет прямое отношение к праславянскомуфонду лексики древнерусского языка, общего предка русского, белорусского,украинского языков. Совершенно очевидно, что, поставив вопрос о праславянскихдиалектизмах украинского языка, мы тоже, как говорится, вернулись бы не спустой сетью. В украинском словарном составе, в старых текстах и народныхговорах, тоже немало праславянских древностей, взять хотя бы такую крупную находкутого же времени, как древне-юго-западнорусское (общее для староукраинского истаробелорусского) зеремя 'бобровая колония', при всей своей изолированности вславянском, уверенно реконструируемое как праслав. диал. *zerdme,//-mene(корень тот же, что в зарод-зород) и даже — как и.-е. *gherdh-men-. Важностьэтой лексической изоглоссы повышается тем обстоятельством, что собственновеликорусскому слово зеремя неизвестно. Нехудо иметь в виду положение, чтовосточнославянский ареал в большей своей части — типичная зона экспансии;следовательно, априори здесь надо предполагать в первую очередь сохранение[периферийных] архаизмов" [2]. Интересный праславянский диалектный случай,объединяющий все восточнославянские языки, представляет собой рус. коромысло (диал.коромысел), укр. коромысел, блр. каромысел — слово, неизвестное другимславянским языкам, но безусловно древнее, даже этимологически трудное. Не такдавно обнаружили своеобразное соответствие, с другой ступенью корневогогласного, в остатках языка балтийских славян — кашуб. charmesle 'деревянныекоромысла', то есть на другой периферии славянства.

Разумеется,и сравнительно-лингвистический (этимологический) метод не всемогущ, и не всякийдиалектизм, даже старый, обязательно восходит к праславянской древности. Всеэто необходимо иметь в виду, решая задачу реконструкции праславянскогосостояния прарусской лексики. Не могу не упомянуть здесь с теплым чувством отом поистине молодом энтузиазме, с которым откликнулся на идею автономностипраславянского состояния лексики каждого славянского языка и идеюпраславянского лексического диалектизма Ф.П. Филин в последние уже годы своейжизни. Любовно изданная посмертная подборка его работ под названием«Историческая лексикология русского языка. Проспект» [3] — хорошее томусвидетельство. Разумеется, это явилось лишь продолжением собственных давнихинтересов Ф.П. Филина к исторической диалектологии и древней диалектнойлексике, которой в его капитальной книге «Происхождение русского,украинского и белорусского языков» [4] отведена добрая сотня страниц.

8.Резервы самой богатой древней письменности исчерпаемы, в особенности, еслиинтересы исследователя обращены в дописьменное время. Здесь вступают в силукосвенные резервы, в том числе письменность на других языках. Правда, возможностиуглубить историю древнерусской лексики таким путем довольно скудны, и случаивроде глоссы rex Boz, которую можно прочесть как rex (лат. 'король, царь')=*vozhь/vozь (прарус. 'вождь') (Иордан, Getica, о владыке антов, упомянуто всвязи с готско-славянской войной IV в.), встречаются редко. Гораздо болееинформативен другой резерв реконструкции древнего состояния лексики — ономастика всякого рода (топонимия, гидронимия, антропонимия, этнонимия).Замечено, что восточнославянская топонимия и гидронимия славянскогопроисхождения обнаруживает репертуар лексических основ, подчас отсутствующих визвестной восточнославянской апеллативной лексике [5]. Это наводит на мысль,что первоначально эти лексические основы имелись и в древнерусскомнарицательном лексическом составе, но потом выбыли из него и сохранились лишьна такой периферии словаря, каковой является ономастика.

Методреконструкции утерянных на апеллативном уровне слов, ориентирующийся навыявление их следов в топо- и гидронимии, систематически применяется вязыкознании других славянских стран. Так, например, праславянское слово *sosnaотсутствует в словарном составе южнославянских языков [6]. Однако это словообнаруживается на южнославянском ономастическом уровне — в македонскойтопонимии [7]. И таких случаев, когда в ономастике удается обнаружить все ещеживые остатки лексем праславянского и старославянского (древнеболгарского), тамнемало. Аналогичную ситуацию мы встречаем и в восточнославянском. Наибольшийинтерес представляют случаи вроде нижеследующего.

Исследователиобратили внимание на топоним Плота в Воронежском крае, одновременно указав, чтосоответствующий апеллатив в местных говорах русского языка не отмечается, хотяв словаре Даля зафиксировано плота в значении 'овраг' с пометой «воронежское»[8]. В действительности местное и водное название Плота распространенонесколько шире — также в орловских и тульских местах, ср. довольномногочисленные случаи в Верхнем Поочье: Плота, Старицкая, Ржавая, Долгая,Сорочья, Черемоченская Плота [9].Сюда еще речные названия Бутежская Плата,Лещинская Плота, Гнилая Плота, в бассейне Сейма. Употребление в сочетании сразличными определениями (см. выше) свидетельствует о былом апеллативномстатусе названия Плота; о том же, со своей стороны, говорит речное названиеДвеплота (сочетание с числительным) в Верхнем Поочье. Так что перед нами былойапеллатив *плота, в существовании которого и Даль был не очень уверен, снабдивего, с одной стороны, ударением, а с другой стороны — знаком вопроса. Хотяареал этого исчезнувшего слова несколько шире Воронежского края, все жеочевидна его региональность. Относящееся явно сюда же речное название Пополта,тоже в Верхнем Поочье, позволяет поставить вопрос о реконструкции для нашего*плота праславянской формы *рlъtа и включении его в лексическое гнездо словаплот 'средство передвижения по воде', с дальнейшим родством с плыть, плыву, чтов общем естественно для обозначения водного тока или русла. Таким образом,внимательное рассмотрение ономастического случая привело нас к выявлениюпотенциального праславянского диалектизма *рlъta, без которого было бы неполнымгнездо *рlъtъ (плот), гнездо достаточно архаическое и разрушающееся (так, длямотивировки отнесения к нему слова плоть, *рlъtь требуется уже этимологическийкомментарий: 'тело, кожа' из первоначального 'наплыв, наплывшее, натек').

9.Проблема разрушения лексических гнезд чрезвычайно интересна для историческойлексикологии, но прежде чем уделить внимание различным ее случаям, я бы хотелкратко указать на интереснейший район, куда нас привел случай Плота:Окско-Донская равнина, средний Восток Древней Руси, неизменно притягивавшийшахматовскую интуицию. Оставаясь в рамках проблематики историческойлексикологии, нужно сказать, что именно на Верхнем Дону (отчасти — на СеверскомДонце) наблюдается некоторое скопление определенно древнерусских, славянскихгидронимов древнего вида, но без опоры в существующей апеллативной лексике:Снова (также в Посемье), Калитва, Идолга, Щигор, Иловай, Московая Ряса,Излегоща, Разлатая (балка), Толотый, Стубло (последние два — по СеверскомуДонцу) [10]. Украинско-русская чересполосица здесь для нас неактуальна; речьидет об образованиях общей древности, хотя и выразительно региональных.

Такимобразом, в большую программу русской исторической лексикологии, в разделе опраславянском наследии, должны войти также этимологически выверенные сведения офондовой ономастике (топонимии, гидронимии, антропонимии, этнонимии). Можноспорить об объеме понятия фондовая ономастика, хотя в целом оно представляется интуитивнодостаточно ясным. Речь может идти об архаичном, непродуктивном слоеобразований. Как уже было показано, ономастика здесь важна не сама по себе, акак резерв для выполнения основной задачи. Разрушающиеся лексические гнездаоказываются подчас на стыке апеллативной лексики и ономастики. К упомянутойвыше фондовой ономастике принадлежат, например, названия Москва, Тула,являющиеся исконно славянскими (другие этимологические версии для Москвывызывают у меня сейчас сомнение) и вместе с тем — региональными, вятичскимивключениями в восточнославянский ономастический ландшафт. Случайный фактдовольно поздней хронологии письменной фиксации названий Тула, тульские украиныне мешает нам принципиально увязывать это название с приходом вятичей (исход Iтыс. н. э.) и с древним лексическим гнездом тул 'футляр для лука', тыл 'задняя(мясистая) часть'. Гнездо это чрезвычайно разветвлено семантически, самобытно вплане словообразования, фонетики, морфологии. С названием южновеликорусскойТулы связывают — более или менее корректно исторически и этимологически — первоначальную идею прибежища, укрытия ('место, где можно притулиться'). Можносправиться у Фасмера, на слово Тула. Безответственные публичные рассужденияисторика Л.Н. Гумилева о том, что название города Тулы — от имени татарскойханши Тайдулы (так!) [11], с наукой ничего общего не имеют, к сожалению. Далее,сюда же, помимо тулить 'укрывать, помещая, втискивая куда-либо', принадлежаттуловище, др.-рус. тулово, но также и тулуп/б, тулья (головного убора), староепрефиксальное сложение сутулый. Основная идея заполнения емкости, разрастанияплоти представлена в глаголе тыти, при всей самостоятельности семантики иогласовки бегло перечисленных нами образований на -л-, достаточно хорошоизвестных разным славянским языкам и не перестающих удивлять своимсловообразованием, ср. сюда др.-рус. тылЬснь, тыльснь — о тупом конце оружия.Но проблем, связанных с этим гнездом, гораздо больше. Здесь довольно много — тоже древней — лексики, произведенной иными способами от того же корня, ср. тук(с суф. -к-), откуда тучный, далее — отава, с древним словообразовательнымудлинением корневого гласного. Наше замечательное корневое гнездо, оказывается,содержит также бессуффиксные производные весьма архаического вида ивыразительно региональные, как, например, това в смоленском тексте конца XVIIв.: четыре лыка сухие рыбы товы [12]. Назову еще два важных этимологическизатемненных случая, также принадлежащих к рассматриваемому гнезду (оба онивключены в дополнения ко 2-му изданию словаря Фасмера, т. IV): тволага,рус.-цслав. 'телка', прежде признававшееся темным, теперь достаточно вероятнообъясняется (*tv-ol-) как этимологически родственное тул, тыл, тыти ('тучноеживотное'); предложенная этимология перспективна, поскольку может быть распространенаи на широко известное, но необъясненное этимологически слово тюлень,первоначально, видимо, *твелень (ср. форму редкой русской фамилии Твеленев).Нельзя не согласиться с тем, что тюлень тоже 'толстяк'! Заметим, чтоэтимологический комментарий позволяет констатировать в словах тволага, тюленьлексические диалектизмы праславянского образования (иную точку зренияпредставляет И. Г. Добродомов, который, вслед за О. Прицаком, видит в тволагатюркизм, что осложняется, однако, гипотетичностью некоторых тюркскихпромежуточных звеньев, а также наличием апофонии тволага: *твелень наславянской почве). Ну, и последний небольшой, но явно поучительный пример, одиниз тех, мимо которых легко пройти не заметив, тогда как он имеет прямоеотношение к реконструкции утерянных лексем, явно расположился на стыкеономастики и апеллативного лексикона и прежде всего — относится к тому жезамечательному гнезду с корнем тул-. Среди гидронимии Окско-Донской равнины моевнимание привлекло название Волчья Тулава (материал диссертации Панина, см.выше). Зная польский глагол tulac sie, 'бродить, бродяжничать, ходить безпристаница', нетрудно заметить, что Тулава имеет вид отглагольногопроизводного, но такого глагола *тулать в русском нет. Можно высказатьосторожное суждение, что либо глагол этот первоначально существовал в языкевосточных славян, либо (как и ряд других элементов, включая местное названиеТула) он был занесен на Окско-Донскую равнину давними ляшскими предкамивятичей.

Выпадениеслова из словарного состава складывается порой причудливо; легче егоконстатировать, нежели объяснить. И если бы не недвусмысленные показанияономастики, мы бы потеряли все следы слова, хотя речь иногда идет о слове какбудто заметном и конкретном, стоящем в четком словообразовательном ряду, как,например, *обиток (ср. известное обиход), восстанавливаемое нами на баземестного названия Обиточная коса, на северном берегу Азовского моря, сюда жеречка Обыточка на Среднеднепровском Левобережье (см. соответствующее дополнениев русских изданиях словаря Фасмера).

10.Таким образом, как и в нашей убыточной экономике, главная проблема, объемлющаявсе, пожалуй, остальные, — это наши потери и как им противостоять. При этоммасштабы этих потерь могут незаметно перерастать рамки узкопрофессиональных интересови оборачиваться нашими общекультурными потерями. Это бывает, когда средствамассовой информации, в сущности поощряемые поверхностностью нашихфилологических суждений, занимаются дальнейшим тиражированием наших ошибок,нашего не очень точного словообразовательно-семантического истолкования слова.Таков случай, постигший нас с хорошим древнерусским и праславянским словомизгои. Известно, с каким значением в первую очередь слово изгои ассоциируютсовременный журналист, политик, вообще — «масса» грамотных людей.Уверен, что все они, в согласии с современной лексикографией русского языка,назовут значение 'отверженный, отщепенец'. Сказался, безусловно, авторитетДаля, см. 2-е изд., т. II, 19: изгой м. стар, 'изверженец? исключенный из счетунеграмотный попович; князь без княженья, владенья; проторговавшийся гость(банкрут), не платящий подателей'. В сущности, Далю нельзя отказать вкорректности, свое толкование 'изверженец' он дает под вопросом, как увидим,оправданно. Срезневский в своих «Материалах» слишком краток. СлРЯXI-XVII вв. (вып. 6, 138) достаточно осторожен, но в целом созвучен с Далем,акцентируя значение отрыва от своего сословия. Я уже писал о том, что приописании значения (а заодно и при семантико-этимологической реконструкции)слова изгои целесообразно пойти по пути более внимательного учета семантикинепосредственно мотивирующих глаголов — др.-рус. изжити 'потратить,израсходовать на существование', рус.-цслав. иждивитися 'израсходоваться'.Похоже, что изгойство означало определенное обеспечение, иждивение. Ведь идалевское толкование информативно в указанном смысле, на что мало обращаливнимания: «не платящий податей» заключает в себе момент иждивения,как бы льготу, а не отвержение прежде всего. Конечно, нельзя не видеть того, чтоизгой — слово книжное, не народное, хотя и построенное по древней модели, с -о-вокализмом корня. До конца трудно исключать влияние образца греческих ek-trepho'выкармливать', ek-tethrammenos 'вскормленный' [13].

11.Извечная проблема соотношения письменной истории слова и его полной истории,вопрос о том, какая часть этой полной истории осталась (состоялась) запределами собственно письменного отрезка, позволяет понятие«дописьменности» применять более гибко, индивидуально и притом иногда- к словам поздних периодов. Так, слово Домострой засвидетельствовано только вкачестве названия известной книги, кодекса домашнего хозяйства и права. Естьоснования предполагать фигуральное употребление первоначального нарицательногоимени деятеля *домострой (не засвидетельствовано), слишком напоминающего калькус греч. oikonomos 'домохозяин' и функционально отличного от известногодомостроитель. Ср. аналогичную судьбу — от имени деятеля (апеллатив) к названиюкниги: Назиратель. Конечно, здесь речь совсем уже не идет о праславянскихобразованиях, но навыки, приобретенные при анализе последних, могут принестипользу и в случаях с более поздними новообразованиями.

12.Размышляя над контрастивным (сопоставительным) определением задач историческойлексикологии, конкретно — над сравнением исторической лексикологии и, скажем,истории культуры по данным языка, сразу видишь подтверждение тому, чтоисторическую лексикологию отличает принципиальная установка на возможно болееполную инвентаризацию лексического состава в его развитии и функционально-семантическойклассификации. В то время как история культуры нацелена на раскрытие духакультуры и — при более выборочной установке в отношении лексического состава — на выявление ключевых слов [14].

Полнаяинвентаризация словарного состава в обозначенных параметрах — этопрограмма-максимум, но, спрашивается, какую другую достойную задачу должнавыдвигать академическая русская историческая лексикология. Тем более что до сихпор такая задача не только не решалась, но и не ставилась — ни книга Черных, никнига Кипарского, ни какая-либо другая не преследовали эту цель в полномобъеме. Книга П. Я. Черных «Очерк русской исторической лексикологии.Древнерусский период» (МГУ, 1956) была представлена самим автором какпервый опыт русской исторической лексикологии, по заключению рецензентов,добавим, — малоудачный опыт. «Очерк» Черных целиком принадлежитсвоему времени с его комплексами: боязнь заимствований, отсюда (а также подругим причинам) — много ошибочных этимологии, явно недостаточный учет мировойславистической литературы. Автору свойственны ошибочные прямолинейные суждения,в духе тех, которые мы уже разбирали выше, скажем, форма *вЬта (при производномветка) не существовала, потому что не засвидетельствована в письменности (носр. укр. вiта, говорящее о реальности прарусского *вЬта). Коротко говоря, этоне был мировой уровень и для своих, 50-х, годов нашего века [15]. В остальномследует отметить в книге большой раздел «Общеславянский словарный фонд иего развитие в древнерусскую эпоху», после чего словарный составрассматривается по главным семантическим группам (человек, люди, терминологияродства, животный мир, природа, труд, материальная и духовная культура),сообщаются определенные сведения об отличиях восточнославянской лексики отлексики остальных славянских языков и о лексических отличиях древнерусскихдиалектов.

Ксожалению, слишком схематичным и потому неудовлетворительным справочникомоказалась и гораздо более близкая к нашему времени книга Кипарского, еслиговорить, так сказать, об основных вехах [16]. «Развитие словарногосостава» — так назвал Кипарский свою историческую лексикологию — занимаетобъемистый том III его «Русской исторической грамматики». Главнуюсвою задачу автор, судя по всему, усматривал в охвате материала, что привело кчрезмерной, «алфавитной» (как, помнится, заметил по этому поводу Ф.П. Филин) манере изложения, обеспечивающей обозримость, но почти без аппарата.Материал распадается на главные рубрики: Исконные слова. Заимствованные слова.Новообразования на русской почве. Суффиксальные образования. Префиксальныеобразования. Сложения. Раздел исконных слов начинается с «русских словиндоевропейского происхождения (возраст -около 3500 лет)», далее идут«русские слова балто-славянского происхождения (возраст — минимум 2500 лет)»,«русские слова праславянского (общеславянского) происхождения», ичитателю как бы предлагается однозначно поверить и в существованиебалто-славянского единства и в эти абсолютные даты, абсолютность которых неочень правдоподобна. Внутри каждого такого подраздела членение однотипно: Телочеловека. Родство и половая жизнь. Явления природы. Животный мир. Растительныймир. Виды деятельности. Свойства и отвлеченные обозначения. Материальнаякультура. Техника. Облегченность до школьного уровня объясняется не толькостремлением охватить всю историю русской лексики до современности, но и — главное — адресованностью этого вузовского учебника нерусскому читателю. Авторне без гордости включил также непристойную лексику, которая, как он специальноотмечает, не была допущена даже в русском издании «Этимологическогословаря русского языка» М. Фасмера, а сейчас, как мы знаем, прорывается ив беллетристику, и на сцену, и в кинематографию. Табу в отношении этих русскихслов у нас все же кое-где еще соблюдается, поэтому, например, нашЭтимологический словарь славянских языков дает эту русскую лексику латиницей,дабы не оскорблять нравы, но и не поступиться академической полнотой (речь идето древних образованиях языка).

Есливерить Кипарскому, индоевропейских слов в русском — 454,«балто-славянских» — 300, праславянских — 420 (здесь сообщается ивозраст последних — «минимум 1500 лет»), но поскольку индоевропейскиеслова одновременно — праславянские (сидеть, рыть) все цифры сомнительны.Несколько обстоятельнее в книге трактуются заимствованные слова (поздниезаимствования, иностранные слова нашего столетия не учитываются). Суммарнорассматриваются германские, иранские, тюркские, старославянские, греческие,финноугорские, балтийские элементы, а также польские и некоторые другие, болеепоздние. Краткость изложения усилила неизбежный субъективизм и односторонностьсуждений, при всем том, что автор был выдающийся лексиколог с огромнойэрудицией, знанием языков и литературы. Безжалостного устарения не избежалатакже и эта, в целом полезная работа, получившая много откликов (среди них — трудолюбивая рецензия нашего покойного Г.Ф. Одинцова [17]). Интересно, чтополовина книги Кипарского посвящена словообразованию, причем автор насчитываетболее двухсот русских суффиксов (среди них, правда, немало дублетов илинезначительных вариантов вроде -анин, -янин, -чанин или таких суффиксов,которые, собственно, нельзя считать, особенно с позиций историческогословообразования, ни славянскими, ни русскими: -абельный, -изация), а такжесемьдесят (!) префиксов (цифра тоже неумеренно завышенная, если учесть, что в«русские» префиксы у Кипарского попадают даже компоненты молодыхсложений прод-, пром-).

Главноенаблюдение, которое мы вправе сделать, — это то, что Кипарский представляетсебе как бы одномерное — вертикальное «развитие русского словарногосостава» от индоевропейской основы и до заимствований нового времени(верхним пределом ему чисто условно служит 1900-й год). Иной стратиграфиейавтор в сущности не занимается: вклад диалектов бегло признается, но в полезрения автора находится практически исключительно лексика письменного,литературного языка. В наших глазах это концептуальный недостаток, и впредыдущем изложении мы уже наметили иной подход, опирающийся на постулатизначальной диалектной сложности, праславянские лексические диалектизмы, атакже положение об ограниченности письменных свидетельств и пути попреодолению, восполнению этой ограниченности. Вертикальную стратиграфиюсловарного состава надо, в сущности, дополнять горизонтальной стратиграфией,подразумевая под ней постоянную установку на изучение древнедиалектныхкомпонентов. Подход это новый, поэтому опереться на прецеденты да еще вмасштабе, сравнимом с исторической лексикологией русского языка, затруднительнопо той причине, что полных аналогов нет. Есть, правда, аналогичные новыеразработки в области ранней восточнославянской топонимии [18].

Этотпуть малохоженый не для нас одних. В сравнимых очерках историческойлексикологии других языков мы находим в основном все ту же вертикальнуюстратиграфию. Это можно видеть и по работе такого опытного этимолога илексиколога, как О. Семереньи. Работа, которую я ямею в виду: О. Szemerenyi. An den Quellen des lateinischenWortschatzes. Innsbruck,1989. Несколько выборочный метод изложения (авторские новые находки, а нефронтальное исследование латинской исторической лексикологии), тем не менее,обнаруживает привычную схему: древние унаследованные элементы и древниезаимствования (из греческого, кельтского, семитского). У Семереньи ход мыслейзаведомо ограничен латинским письменным материалом, тогда как именно спецификараннелатинского языкового развития принципиально означает поглощениепрактически всех других древнеиталийских диалектов, с переходом (включением)части лексики последних в латинский словарный состав. Иными словами,горизонтальная стратиграфия для латинской исторической лексикологии особенноактуальна, и в то же время она недооценивается, как и в других известныхслучаях.

13.Собственно говоря, объективный материал постепенно накапливается; я имею в видувыявление древних диалектизмов лексики. Другого пути просто нет. Хранилищамитакой недостаточно пока исследованной лексики по различным соображениям могутоказаться в первую очередь не центральные по своему положению произведенияписьменности, лексика которых претерпевала определенный отбор, а как быпериферийные продукты этой письменности. Общий закон преимущественного оседанияархаизмов на периферии проявляется и здесь. Такой периферийной сферойоказывается письменность на бересте, в первую очередь новгородские берестяныеграмоты (о других периферийных ресурсах, уже полностью за рамками письменности,мы с некоторой подробностью выше говорили на примере русской ономастики). Вцелом ряде новгородских берестяных грамот чтение выделило особый диалектныйделовой термин древнего происхождения — намъ 'проценты, лихва', отсюдаприлагательное намьный, с индоевропейскими связями корня [19].

Конечно,сложность берестяных текстов способна сыграть злую шутку и с опытнейшимиисследователями, следствием чего могут оказаться неверное членение на слова,ошибочное чтение и ложные объекты лексикологии и лексикографии — слова и именалюдей, которых, скорее всего, не было на свете. Для поучительности — один такойотрицательный пример. Речь идет о новгородской грамоте № 481, относимой к XIIIв.: поклонъ. о(т)ловцакоофиипослиграмотуожекуны. насЬть. инаимиту. арожекаковъ.зЬидубодастьловъта. ковъ. змутъ. Опуская здесь первую, относительно однозначночитаемую часть текста, задержимся на второй, которую издатели членят и читают:«А роже, каковъ Зеиду бо(гъ) дасть тако възмуть» — «а чтокасается ржи, то ее возвращение зависит от того, какой бог даст Зеидуулов» [20]. Чтение нельзя назвать удачным, поэтому в свое время былопредложено другое, кажется, более натуральное и в смысле конструкции, и в планереалий:… а роже (им. мн.) како възЬиду(ть) бо(гъ) дасть ловъ тако възмуть 'арожь как взойдет, бог даст лов, так возьмут'. — Календарный смысл ссылки навремя появления всходов ржи, четкий гипотаксис (како..., тако) — все здесьясно, ничего лишнего. В число лишних домыслов попадает и «непашенный ловецЗеид» вместе со своим мусульманского вида именем, не подтверждаемымисточниками [21]. В отличие от века нынешнего, когда и на Новгородской землеможно встретить всякого рода «ловцов», включая мусульман, в XIII в.это было там маловероятно.

14.Из предшествующего изложения в целом видно, как различаются в вопросесохранения архаизмов и древних (праславянских) диалектизмов, центр ипериферия, причем именно последняя нередко оказывается резервом сохраненияназванных элементов словаря. Однако оппозиция центр — периферия не только и нестолько пространственная (нагляднее всего эти отношения, действительно,наблюдаются в лингвистической географии, откуда и взято данное понятие),сколько общеязыковая. Это означает, естественно, что под понятие периферииподпадают различные непрестижные, низовые формы языка и речи, в их числелексические, а также такие, которые, по ходячему представлению, не имеютдостаточно шансов на собственную историю, преимущественно ассоциируются споздней производностью, с лексикой современного быта. Два разных примераподобных недооцениваемых периферийных элементов я хотел бы кратко рассмотреть.

Стоитназвать первое из этих двух слов — кирять 'пьянствовать', то есть 'питьсистематически', ясно, что нормальной ответной реакцией будет недоверчиваяулыбка: нашли, мол, праславянский элемент. Репутация у этого слова плохая,достаточно справиться в СРНГ 13, 225: кирять 'пьянствовать' (пенз., с пометой собирателя«из воровского арго»). Лексика воровского арго считается в основномсформировавшейся из новогреческих, финских, цыганских слов, древниеисконнославянские элементы для нее не характерны. Но это суждение слишкомогульно, поэтому в ЭССЯ 13, 268 отнеслись к этому слову-парии внимательно, непошли на поводу у ходячего предубеждения, и основания для этого у нас были, ср.блр. керiць 'кутить, пить' и польск. kirzyc 'пить; мочиться'. Я позволю себепроцитировать и далее оттуда: «Ссылки на бытование в арго, при всей ихвозможной справедливости, приобретают дезориентирующий характер в том, чтокасается этимологии, заставляя искать источник… в новых заимствованиях… УФасмера пропущено. Между тем, одного указания на соответствие рус. -р'- мягкогои польского -rz- < r' достаточно, чтобы поставить вопрос о довольно старыхотношениях, возможно, исконнородственных, праславянских. По нашему мнению,представляет собой продление первоначально нулевого вокализма..., связанногочередованием с *kuriti 'курить, дымить'. Последнее значение вполне подходилодля экспрессивного называния действия 'пить, пьянствовать'. В арго попало(спустилось) вторично».

Другойпример — слово орудовать, слово современного обиходного языка, внешнепрозрачное и потому, казалось бы, малоинтересное. Интерес к его истории гаситсяубеждением, что это — отыменный глагол от современного же существительногоорудие. Внешне все правильно: figura etymologica орудовать орудием, в смысле'манипулировать инструментом'. Однако нужно и тут приглядеться внимательно.Глагол орудовать ведет себя все-таки не совсем так, как подобает прямомупроизводному от орудие. Налицо формальные отличия, а потом этот не оченьуловимый отвлеченно-иронический оттенок глагола орудовать: 'обделывать своиделишки'. Кстати, словари его передают плохо: 'производить действие, выполнятьработу при помощи орудия, предмета; распоряжаться, управлять; проявлятьдеятельность, действовать' (4-томный словарь русского языка). Похоже, тот, ктосоставлял эту статью, проникся уверенностью, что основной являетсяпроизводность от орудие 'инструмент', ср. и порядок значений. Правда, у Даля,который даже поместил, следуя своим принципам, глагол орудовать внутрь статьиорудие, подозрительно возрастает, сравнительно с современным словарем, едвапроглядывающая в последнем отвлеченность глагольного значения: «делатьчто, управлять чем, действовать; начальствовать». Дальше делается понятно,что Даль ориентировался на язык древней книжности. Ср. орудовати 'действовать'(Срезневский II, 708), 'обратиться по делу' (СлРЯ XI-XVII вв. 13, 71, в обоихсловарях один и тот же пример XIV в.). Здесь, как видим, нет и тени значения'действовать орудием, инструментом'. Впрочем, нельзя не обратить внимания нато, что древнейшим и первым, по сути, значением также слова орудие в нашихпамятниках оказывается 'дело', далее, следом — 'судебное дело' и только болеепозднее — 'орудие, инструмент'; наличие среди последних отвлеченныхсловоупотреблений типа орудие дьяволе тоже несколько усложняет картину. Этукартину окончательно усложняют (а может быть, вносят в нее ясность?)инославянские данные, особенно — такие красноречивые, как польские, где имя,этимологически тождественное нашему орудие, — ore,dzie имеет только отвлеченныезначения — 'обращение, весть, поручение' и, что важно, имеется такжеэтимологическое соответствие нашему орудовать — ore,dowac 'действовать,обращаться в чью-либо пользу, ходатайствовать, посредничать'. Это подкрепляетсяи в общем известным этимологическим родством слов орудие и ряд, последнее также- 'договор' (Фасмер III, 154). Несомненна праславянская древность слова орудие,при этом любопытно, что и у тех славян, у кого праслав. *oro,dьje (или*obro,dьje) получило значение 'орудие, инструмент', оно раньше имело значениеболее общее 'дело' (Bruckner 381). Для нас же сейчас не менее важназакономерная констатация, что и в слове орудовать представлено праславянскоеобразование, история которого насчитывает не одну тысячу лет.

15.Говоря об истории слова, мы не раз уже имели случай убедиться, что полную историюслова и его значений дописывает этимология. Нам чуждо желание сколько-нибудьумалить важность письменной истории слова, но, что касается фондовой лексики,которая нас интересует здесь в первую очередь, то есть лексики древнейшей,сплошь и рядом ее семантическая история оказывается в основном состоявшейся вдописьменный период, а на письменный период приходится в таком случае периодотносительного покоя [22]. В самом деле, трудно отрицать у письменности ее рольстабилизирующую, т.е. импульс если не остановки семантического развития, тонекоторого замедления его все же от письменности, от кодификации человеческихзнаний исходит. Если мы усвоим это понятие универсальности и преемственностиразвития, мысль о том, что в истории языка преобладали не абсолютные утраты, апереосмысления, не покажется нам такой уж неестественной. Во всяком случаепоиски якобы утраченного явно обещают быть в отдельных случаях плодотворными;«утраченное» языком обретается при этом под иной личиной в языке же.Так, точку зрения об отсутствии в славянском родственного соответствиялатинскому creo, -are 'создавать, творить', cresco 'расти' возможно существеннооговорить со ссылкой на поведение глагола *kresati, особенно в древнемсловосочетании *kresati ognь, которое следует, по-видимому, толковать (читать)не 'выбивать, высекать огонь, искру', а 'создавать, делать огонь'. Этопредположение подкрепляется изучением всего славянского лексического гнезда,ср. *kresъ обозначение летнего солнцеворота как 'возрождения', откудапроизводное *kresiti 'оживлять', вновь создавать, воскрешать'. С именем *kresъсвязано древним чередованием имя *krasa, не вообще 'красота, красивость', а'цвет жизни' прежде всего, т. е. применительно к человеку, который был меройвсех вещей всегда, — это 'здоровый цвет лица, румянец', с переносом(по-видимому, весьма древним) — 'цветение растений' (так в украинских ибелорусских диалектах) [23].При этом имеет смысл вернуться к вечному вопросу обистории значения русского прилагательного красный из первоначального 'красивый'(это одновременно относится и к старому названию Красная площадь, в Москве).Свои рассуждения выше о слове краса мы считаем необходимым распространить и наего производное красный, древним значением которого было не просто (абстрактно)'красивый', а 'наделенный румянцем'. Специфика случая русского прилагательногокрасный — в его древнем синкретизме значения, в том, что оно не столькосемантическая инновация (в других славянских языках продолжения праславянского*krasьnъ имеют только значение 'красивый, прекрасный'), сколько архаизм('красный' в изначальном смысле 'цвета жизни, румяный, краснощекий').

Нелишнеповторить, что возможно точная запись значения и употреблений слова — главнаяточка опоры для необходимых дальнейших экскурсов в предписьменное состояние.Избыточное лексикографическое описание, когда факту наличия в действительностинадписи в одно слово на гнездовской корчаге X в. противостоят четыресамостоятельных словарных позиции в древнерусском словаре XI-XIV вв. (гороунща(?), гороухща (?), гороушна (?), гороуща (?), причем зафиксированы дефектныечтения, а наиболее вероятное — посессивное гороуня — отсутствует), не могутвызвать одобрения, ибо нарушено элементарное правило: не следует умножатьсущностей.

Максимальноеиспользование свидетельств письменности не исключает надобности того, что можноназвать эмансипацией лингвистического исследования от рамок письменности.Рабская зависимость от этих рамок, боязнь за них выглянуть чревата ошибками,как и, в свою очередь, неучет письменных данных. Тут уместно напомнить неверныесуждения старых исследователей (Черных 1956: не существовало, потому что незасвидетельствовано), да и у новых, молодых исследователей подобных ошибокпредостаточно. Я вкратце упомяну свой спор с чешским исследователем В. Шауром,поучительный, думаю, еще и потому, что речь шла там о таком специфическомразделе лексической реконструкции, как реконструкция глагольного слова [24].Нельзя так безоговорочно отождествлять, как это делает молодой чешский коллега,относительную хронологию языковых форм и «хронологию засвидетельствованныхформ», ведь в последней всегда возможен элемент случайного. Скажем, изфакта, что избавити зафиксировано раньше, чем *baviti, нельзя делать вывод, чтообразования *baviti, *traviti, *otaviti — сплошь вторично депрефигированныеобразования. Для этого надо — как минимум — в упор не видеть в них производныхна -iti от имен *bava, *trava, *otava. Функциональная вторичная взаимосвязьглаголов (например, каузативизация *traviti в его отношении к *truti и т.п.) недолжна заслонять первичных словообразовательно-этимологических отношений.Узкий, предвзятый взгляд на вещи способен заслонить нам многое, тогда какширота взгляда, так необходимая для исторической лексикологии ввиду особогоположения последней, делает восприимчивее к новому в общей теории языка,например к тезису Куриловича, который прозвучит здесь кстати — о том, что«отглагольный глагол всегда отыменен по происхождению».

Резюмируя,напомню, что вначале мы обратили внимание на некоторую условность привычныхантитез: историческое — описательное, лексикология — лексикография,историческая лексикология — этимология, историческая лексикология — историческое словообразование, литературное — диалектное, дописьменное — письменное. Сквозь эти частные антитезы необходимо видеть, что языкознаниеедино и объект у него один. Универсально актуальной признается адекватностьописания значения. После небольших терминологических уточнений (праславянский — общеславянский) обсуждается характер наших знаний о праславянском и жизньпраславянского фонда в русском словаре вообще. Ввиду естественной неполнотынаших знаний о праславянском уточняются методы выявления праславянского, такиенаучные понятия, как праславянский лексический диалектизм, и резервыреконструкции, в их числе — ономастика. Интердисциплинарная проблема разрушениялексических гнезд выводит нас на общую проблему потерь в лексике и семантике.Индивидуальный подход к слову позволяет говорить об индивидуальной«дописьменности» слова, в том числе позднего. Правомочно говорить обустановке исторической лексикологии на полную инвентаризацию, однако при этомстратиграфия вертикальная (собственно историческая) должна доаолнятьсягоризонтальной (разнодиалектной) страгиграфией. Концепция историческойлексикологии одного лишь литературного языка излишне стерильна и нежизненна.Неуклонное объектиное накопление материала склоняет к более жизненной концепциив рамках всего языка. Эти более широкие рамки несут не усложнение, а болееширокое видение, более адекватное применение положений общей теории языка,включая такое важное, как языковой центр и языковая периферия (последняя — какрезерв сохранения лексических архаизмов). Эмансипация от младограмматическоговзгляда на литературный язык как на искусственное построение, принятиеальтернативного взгляда на органическое единство всех структур языка, в томчисле — литературной, эмансипация от излишне негативного негативного догматаписьменной формы языка, продуктивное сращивание исторической лексикологии иэтимологии — такими кратко видятся задачи.

Список литературы

1.Трубачев О.Н. О составе праславянского словаря. Проблемы и задачи // Славянскоеязыкознание. V Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. М.,1963. С. 159-196.

2.Трубачев О.Н. Регионализмы русской лексики на фоне учения о праславянскомлексическом диалектизме // Русская региональная лексика XI-XVII вв. М., 1987.С. 21.

3.Филин Ф.П. Историческая лексикология русского языка. Проспект. М., 1984.

4.Филин Ф.П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. Л., 1972.

5.Трубачев О.Н. Заметки по славянской ономастике // Onomastica Jugoslavica 9,1982. С. 159 и сл.

6.Коресnу F. Zakladni vseslovanska slovni zasoba. Praha, 1981. S. 337: «chybi vjsl.»

7.Cmoматоски Т. Македонска ономастика. Скопjе, 1990. С. 223.

8.Дьякова В.И. Местные географические термины и их роль в топонимии Воронежскогокрая // Воронежское краеведение: опыт и проблемы. Воронеж, 1990. С. 142

9.Смолицкая Г.П. Гидронимия бассейна Оки. М., 1976.

10.Материал см.: Панин Н.И. Лексико-семантический и формантный анализ русскихнаименований текучих вод Окско-Донской равнины в прилегающих территорий. Канд.дисс. М., 1982; Маштаков П.Л. Список рек Донского бассейна. Л., 1934.

11.Гумилев Л.Н. Меня называют евразийцем… // Наш современник 1991, № 1. С. 136.

12.Цит. по кн.: Борисова Е.Н. Лексика Смоленского края по памятникам письменности.Смоленск, 1974. С. 142.

13.Трубачев О.Н. Праславянская лексикография // Этимология 1983. М., 1985. С. 15.

14.См.: Трубачев О.Н. Славянская этимология и праславянская культура // Славянскоеязыкознание. X Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. М.,1988. С. 301.

15.Трубачев О.Н. [Рец. на:] Черных П.Я. Очерк русской исторической лексикологии.Древнерусский период. М., МГУ, 1956 // Кратк. сообщ. Ин-та славянов. АН СССР,25. 1958. С. 89 и сл.

16. Kiparsky V. Russische historische Grammatik. Bd. III.Entwicklung des Wortschatzes. Heidelberg,1975.

17. Одинцов Г.Ф. [Рец. на:] Kiparsky V. Russische historischeGrammatik. Bd. III. Entwicklung des Wortschatzes. Heidelberg, 1975 // ВЯ 1977, № 1. C. 134-140.

18. См. на укр. яз.: Трубачов О.М. Етимологiчнi спостереження над стратиграфiею ранньоi схiднослов'янськоiтопонiмii// Мовознавство 1971, № 6. С. 3 и сл.: выделение в восточнославянскойтопонимии общеславянских, восточнославянских элементов, а также другихславянских элементов, имеющих подтверждение только в южнославянском и только взападнославянском.

19.Зализняк А.А. Наблюдения над берестяными грамотами // Вопросы русского языкознания.Вып. V. МГУ, 1984. С. 101 и сл.

20.Арциховский А.В., Янин В.Л. Новгородские грамоты на бересте. М., 1978. С.74-76; чтение сохранено без поправок и в издании: Янин В.Л., Зализняк А.А.Новгородские грамоты на бересте. М., 1986. С. 277, см. там ЛИ ЗЬидъ вСловоуказателе.

21.См. Трубачев О.Н. Языкознание и история // Л.А. Булаховский и современноеязыкознание. Киев, 1987. С. 120.

22.См. специально об этом: Трубачев О.Н. Историческая и этимологическаялексикография // Теория и практика русской исторической лексикографии. М.,1984. С. 23 и сл.

23. Trubacev О.N. Aus slavischen Etymologien:*kresati, *krasa, *kresъ // Festschrift fur H. Brauerzum 65. Geburtstag. Herausgeg. von R. Olesch und H. Rothe. Koln; Wien, 1986. S. 641 и сл.

24.См. подробнее: Трубачев О.Н. Приемы семантической реконструкции // Теориялингвистической реконструкции. М., 1988. С. 221.

25.О. Н. Трубачев. ПРАСЛАВЯНСКОЕ ЛЕКСИЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ И ДРЕВНЕРУССКАЯ ЛЕКСИКАДОПИСЬМЕННОГО ПЕРИОДА.

еще рефераты
Еще работы по языкознанию, филологии