Реферат: Языковая картина мира

Богатырева И.И.

В современной научной литературе, помимо терминаязыковая картина мира, можно встретить также словосочетания картина мира, научнаяи наивная картина мира. Попробуем кратко определить, что за ними стоит и в чемспецифика каждого из этих понятий.

Картина мира – это определенная система представленийоб окружающей нас действительности. Данное понятие впервые было употребленоизвестным австрийским философом Людвигом Витгенштейном (1889-1951) в егознаменитом «Логико-философском трактате» (труд был написан в 1916-1918 гг. иопубликован в Германии в 1921 г.). По мнению Л.Витгенштейна, мир вокруг нас –это совокупность фактов, а не вещей, и определяется он исключительно фактами.Человеческое сознание создает для себя образы фактов, которые являют собойопределенную модель действительности. Эта модель, или картина фактов, воспроизводитструктуру действительности в целом или структуру её отдельных компонентов (вчастности, пространственных, цветовых и др.).

В современном понимании картина мира – это своего родапортрет мироздания, это некая копия Вселенной, которая предполагает описаниетого, как устроен мир, какими законами он управляется, что лежит в его основе икак он развивается, как выглядят пространство и время, как взаимодействуютмежду собой различные объекты, какое место занимает человек в этом мире и т.п.Наиболее полное представление о мире дает его научная картина, котораяопирается на важнейшие научные достижения и упорядочивает наши знания оразличных свойствах и закономерностях бытия. Можно сказать, что этосвоеобразная форма систематизации знаний, это целостная и одновременно сложнаяструктура, в которую может быть включена как общенаучная картина мира, так икартины мира отдельных частных наук, которые в свою очередь могут опираться нацелый ряд различных концепций, причем концепций, постоянно обновляющихся ивидоизменяющихся. Научная картина мира существенно отличается от религиозныхконцепций мироздания: в основе научной картины лежит эксперимент, благодарякоторому можно подтвердить или опровергнуть достоверность тех или иныхсуждений; а в основе религиозной картины лежит вера (в священные тексты, вслова пророков и т.п.).

Наивная картина мира отражает материальный и духовныйопыт какого-либо народа, говорящего на том или ином языке, она может довольносущественно отличаться от научной картины, которая никоим образом не зависит отязыка и может быть общей для разных народов. Наивная картина формируется подвлиянием культурных ценностей и традиций той или иной нации, актуальных вопределенную историческую эпоху и находит свое отражение, прежде всего, в языке– в его словах и формах. Используя в речи слова, несущие в своих значениях теили иные смыслы, носитель определенного языка, не осознавая, принимает иразделяет определенный взгляд на мир.

Так, например, для русского человека очевидно, что егоинтеллектуальная жизнь связана с головой, а эмоциональная — с сердцем:запоминая что-то, мы храним это в голове; голова не может быть доброй, золотойили каменной, а сердце – умным или светлым (в русском языке всё наоборот);голова не болит за кого-то и ею мы не чувствуем – на это способно только сердце(оно болит, ноет, чует, щемит, в нём может зарождаться надежда и т.п.). «Головапозволяет человеку здраво рассуждать; про человека, наделенного такойспособностью, говорят ясная (светлая) голова, а о том, кто лишен такойспособности, – что он без царя в голове, что у него ветер в голове, каша вголове или что он вовсе без головы на плечах. Правда, и у человека с головойможет голова пойти кругом (напр., если ему кто-то вскружит голову); он можетдаже совсем потерять голову, особенно часто это происходит с влюбленными, укоторых главным управляющим органом становится сердце, а не голова. <…>Голова является и органом памяти (ср. такие выражения, как держать в голове, вылетелоиз головы, выкинуть из головы и т.п.). В этом отношении русская языковая модельчеловека отличается от архаичной западноевропейской модели, в которой органомпамяти было скорее сердце (следы этого сохранились в таких выражениях, каканглийское learn by heart или французское savoir par coeur), и сближается снемецкой моделью (ср. aus dem Kopf). Правда, и в русском возможна память сердца,но это говорят только об эмоциональной, но не интеллектуальной памяти. Есливыкинуть (выбросить) из головы значит ‘забыть’ или ‘перестать думать’ оком-либо или о чем-либо, то вырвать из сердца (кого-либо) не значит ‘забыть’, азначит ‘разлюбить’ (или ‘сделать попытку разлюбить’), ср. поговорку С глаздолой – из сердца вон.» .

Тем не менее, такая наивная картина мира, гдевнутренняя жизнь человека локализована в голове (разум, интеллект) и в сердце(чувства и эмоции), вовсе не универсальна. Так, в языке аборигенов островаИфалук (одного из тридцати атоллов Каролинского архипелага, расположенного взападной части Тихого океана, в Микронезии) рациональное и эмоциональное впринципе не разделяются и «помещаются» во внутренности человека. Более того, уифалукцев даже нет специального слова, обозначающего эмоции или чувства: словоniferash в их языке, именующее внутренние органы человека как анатомическое понятие,одновременно является и «вместилищем» всех мыслей, чувств, эмоций, желаний ипотребностей ифалукцев. В африканском языке догон (Западная Африка, РеспубликаМали) роль, которую у нас играет сердце, отведена другому внутреннему органу –печени, что, конечно же, никоим образом не связано с какой-то спецификойанатомического устройства носителей этих языков. Так, прийти в ярость на языкедогон буквально значит почувствовать печень, понравиться значит взять печень, успокоиться– опустить печень, получить удовольствие – подсластить печень и т.д.

Итак, любой конкретный человеческий язык отражаетопределенный способ восприятия и понимания мира, причем все носители данногоязыка разделяют (зачастую не отдавая в том себе отчета) эту своеобразнуюсистему взглядов на окружающую неязыковую действительность, так как это особоемировидение заключено не только в семантике лексических единиц, но и воформлении морфологических и синтаксических структур, в наличии тех или иныхграмматических категорий и значений, в особенностях словообразовательныхмоделей языка и т.п. (всё это и входит в понятие языковой картины мира).Продемонстрируем это еще на одном, достаточно простом примере.

Ежедневно мы здороваемся друг с другом, используяустоявшиеся веками формулы приветствия и не задумываясь при этом об ихсодержании. Как мы это делаем? Оказывается, очень по-разному. Так, многиепредставители славянских языков, в том числе и русского, фактически желаютсобеседнику здоровья (здравствуйте по-русски, здрастуйте или здорові (здоровенькі)були по-украински, zdraveite по-болгарски, zdravo по-македонски и т.п.).Говорящие по-английски, приветствуя друг друга фразой How do you do?, на самомделе спрашивают Как ты делаешь?; французы, говоря Comment ça va?, интересуютсятем, как это идёт; немецкое приветствие Wie geht es? означает Как идётся?;итальянцы же, здороваясь фразой Come sta?, выясняют, как стоишь. Ееврейскоеприветствие Shalom – это буквальное пожелание мира. Собственно мира всем желаюти представители многих мусульманских народов, говоря друг другу Salaamalei-kun! (арабск.) или Salaam aleihum (азерб.) и др. Древние греки же, приветствуядруг друга, желали радости: именно так буквально переводится древнегреческоеhaire. По всей видимости, в славянской картине мира здоровье виделось как нечто,чрезвычайно важное, в картине мира евреев и арабов (что не удивительно, есливспомнить их историю и посмотреть на современную жизнь этих народов) самымглавным представляется мир, в сознании англичан одно из центральных местзанимает работа, труд и т.п.

Само понятие языковая картина мира (но не термин, егоименующий) восходит к идеям Вильгельма фон Гумбольдта (1767-1835), выдающегосянемецкого филолога, философа и государственного деятеля. Рассматриваясоотношение языка и мышления, Гумбольдт пришел к выводу, что мышление не простозависит от языка вообще, а до определенной степени оно зависит от каждогоконкретного языка. Ему, конечно же, были хорошо известны попытки созданияуниверсальных знаковых систем, подобных тем, которыми располагает, например, математика.Гумбольдт не отрицает того, что некоторое число слов различных языков можно«привести к общему знаменателю», но в подавляющем большинстве случаев этоневозможно: индивидуальность разных языков проявляется во всем – от алфавита допредставлений о мире; огромное число понятий и грамматических особенностейодного языка зачастую не может быть сохранено при переводе на другой язык безих преобразования.

Познание и язык взаимоопределяют друг друга, и болеетого: по мнению Гумбольдта, языки являются не просто средством изображения ужепознанной истины, а орудием открытия еще непознанного, и вообще язык – это«орган, формирующий мысль», он не просто средство общения, а еще и выражениедуха и мировидения говорящего. Через многообразие языков для нас открываетсябогатство мира и многообразие того, что мы познаем в нем, поскольку разныеязыки дают нам разные способы мышления и восприятия окружающей насдействительности. Знаменитая метафора, предложенная в этой связи Гумбольдтом, –это метафора кругов: по его мнению, каждый язык описывает вокруг нации, которуюон обслуживает, круг, выйти за пределы которого человек может лишь постольку, посколькуон тут же вступает в круг другого языка. Изучение чужого языка является поэтомуприобретением новой точки зрения в уже сложившемся у данного индивидамировосприятии.

И всё это возможно потому, что язык человекапредставляет собой особый мир, который расположен между существующим независимоот нас внешним миром и тем внутренним миром, который заключен внутри нас. Этоттезис Гумбольдта, прозвучавший в 1806 г., через сто с небольшим лет превратитсяв важнейший неогумбольдтианский постулат о языке как промежуточном мире(Zwischenwelt).

Развитие ряда идей Гумбольдта, касающихся понятияязыковой картины мира, было представлено в рамках американской этнолингвистики,прежде всего, в работах Э.Сепира и его ученика Б.Уорфа, известное сейчас какгипотеза лингвистической относительности. Эдвард Сепир (1884-1939) понимал языккак систему разнородных единиц, все компоненты которой связаны достаточносвоеобразными отношениями. Эти отношения уникальны, как уникален и каждыйконкретный язык, где всё устроено в соответствии с его собственными законами.Именно отсутствие возможности установления поэлементных соответствий междусистемами разных языков понималось Сепиром под лингвистическойотносительностью. Он для выражения этой идеи также использовал термин«несоизмеримость» языков: разные языковые системы не только различным образомфиксируют содержание культурно-исторического опыта народа-носителя языка, но ипредоставляют всем говорящим на данном языке своеобразные, не совпадающие сдругими, пути освоения неязыковой действительности и способы ее восприятия.

Как полагает Сепир, язык и мышление связанынеразрывной связью, они в некотором смысле составляют одно и то же. И хотявнутреннее содержание всех языков, по его мнению, одинаково, внешняя их формаразнообразна до бесконечности, поскольку эта форма воплощает в себеколлективное искусство мышления. Культуру ученый определяет как то, что данноеобщество делает и думает. Язык же есть то, как думают. Каждый язык несет в себенекую интуитивную регистрацию опыта, а особое строение каждого языка и естьспецифическое «как» этой нашей регистрации опыта.

Чрезвычайно важна роль языка в качестве руководящегоначала в научном изучении культуры, поскольку система культурных стереотиповвсякой цивилизации упорядочивается с помощью языка, обслуживающего даннуюцивилизацию. Более того, язык понимается Сепиром как своеобразный путеводительв социальной действительности, так как он существенно влияет на нашепредставление о социальных процессах и проблемах. «Люди живут не только вматериальном мире и не только в мире социальном, как это принято думать: взначительной степени они все находятся во власти того конкретного языка, которыйстал средством выражения в данном обществе. Представление о том, что человекориентируется во внешнем мире, по существу, без помощи языка и что языкявляется всего лишь случайным средством решения специфических задач мышления икоммуникации, – это всего лишь иллюзия. В действительности же «реальный мир» взначительной мере неосознанно строится на основе языковых привычек той или инойсоциальной группы. Два разных языка никогда не бывают столь схожими, чтобы ихможно было считать средством выражения одной и той же социальнойдействительности. Миры, в которых живут различные общества, – это разные миры, авовсе не один и тот же мир с различными навешанными на него ярлыками. <…>Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе, главнымобразом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяетсяязыковыми привычками нашего общества».

Термин принцип лингвистической относительности (поаналогии с принципом относительности А.Эйнштейна) был введён Бенджаменом Уорфом(1897-1941): «Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяемзначения так, а не иначе в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающегоподобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевогоколлектива и закреплено в системе моделей нашего языка.<…> Мысталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит,что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселеннойтолько при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем».

Уорф является родоначальником исследований, посвященныхместу и роли языковых метафор в концептуализации действительности. Именно онвпервые обратил внимание на то, что переносное значение слова может не толькооказывать влияние на то, как функционирует в речи его первоначальное значение, нооно даже определяет в некоторых ситуациях поведение носителей языка. Всовременной лингвистике изучение метафорических значений слов оказалось весьмаактуальным и продуктивным занятием. В первую очередь следует назватьисследования, проводившиеся Джорджем Лакоффом и Марком Джонсоном, начиная с1980-х годов, которые убедительно показали, что языковые метафоры играют важнуюроль не только в поэтическом языке, но и структурируют наше обыденноемировосприятие и мышление. Возникла так называемая когнитивная теория метафоры,получившая широкую известность и популярность за пределами собственнолингвистики. В знаменитой книге «Метафоры, которыми мы живем», была обоснованаточка зрения, согласно которой метафора представляет собой важнейший механизмосвоения мира человеческим мышлением и играет существенную роль в формированиипонятийной системы человека и структуры естественного языка.

Собственно термин языковая картина мира (Weltbild derSprache) был введен в научный обиход немецким лингвистом Йоханном ЛеоВайсгербером (1899-1985) в 30-е гг. XX века. В статье «Связь между роднымязыком, мышлением и действием» Л.Вайсгербер писал, что «словарный запасконкретного языка включает в целом вместе с совокупностью языковых знаков такжеи совокупность понятийных мыслительных средств, которыми располагает языковоесообщество; и по мере того, как каждый носитель языка изучает этот словарь, всечлены языкового сообщества овладевают этими мыслительными средствами; в этомсмысле можно сказать, что возможность родного языка состоит в том, что онсодержит в своих понятиях и формах мышления определенную картину мира ипередает ее всем членам языкового сообщества». В более поздних работах картинамира вписывается Вайсгербером не только в словарный состав, но в содержательнуюсторону языка в целом, включая в себя не только лексическую семантику, но исемантику грамматических форм и категорий, морфологических и синтаксическихструктур.

Вайсгербер допускал относительную свободучеловеческого сознания от языковой картины мира, но в её же собственных рамках,т.е. своеобразие той или иной личности будет ограничено национальной спецификойязыковой картины мира: так, немец не сможет увидеть мир таким, каким увидит егоиз своего «окна» русский или индус. Вайсгербер говорит о том, что мы имеем делос вторжением родного языка в наши воззрения: даже там, где наш личный опыт могбы показать нам нечто иное, мы остаемся верны тому мировоззрению, котороепередано нам родным языком. При этом, считает Вайсгербер, язык влияет не толькона то, как мы понимаем предметы, но и определяет, какие предметы мы подвергаемопределенной понятийной переработке.

В середине 30-х гг. Вайсгербер важнейшим методомизучения картины мира признает полевое исследование, при этом он опирается напринцип взаимного ограничения элементов поля, сформулированный Й.Триром.Словесное поле (Wortfeld) – это группа слов, использующихся для описанияопределенной сферы жизни или определенной смысловой, понятийной, сферы. Оно, помнению Вайсгербера, существует как единое целое, потому и значения отдельныхслов, в него входящих, определяются структурой поля и местом каждого егокомпонента в этой структуре. Структура же самого поля определяетсясемантической структурой конкретного языка, имеющего свой взгляд на объективносуществующую неязыковую действительность. При описании семантических полей тогоили иного языка чрезвычайно важно обращать внимание на то, какие поля выглядятв этом языке наиболее богато и разнообразно: ведь семантическое поле – этонекий фрагмент из промежуточного мира родного языка. Вайсгербер создаетклассификацию полей, разграничивая их как с точки зрения описываемой ими сферыдействительности, так и с учетом степени активности языка в их формировании.

В качестве примера конкретного семантического полянемецкого языка рассмотрим поле глаголов со значением «умирать». Этот примердовольно часто приводится в ряде работ самого ученого. Это поле (как егопредставляет Вайсгербер) состоит из четырех кругов: внутрь первого из нихпомещено общее содержание всех этих глаголов – прекращение жизни (Aufhörendes Lebens); второй круг содержит три глагола, выражающих это содержаниеприменительно к людям (sterben), животным (verenden) и растениям (eingehen);третий круг расширяет и уточняет каждую из этих частных сфер с точки зренияспособа прекращения жизни (для растений – fallen, erfrieren, для животных –verhungern, unkommen, для людей – zugrunde gehen, erliegen и др.); наконец, четвертыйкруг содержит стилистические варианты основного содержания поля: ableben, einschlummern,entschlafen, hinűbergehen, heimgehen (для высокого стиля) и verrecken, abkratzen,verröcheln, erlöschen, verscheiden (для низкого или достаточнонейтрального словоупотребления).

Таким образом, языковая картина мира отражается преждевсего в словаре. Главную предметную основу для неё создает природа (почва, климат,географические условия, растительный и животный мир и т.п.), те или иные историческиесобытия. Так, например, швейцарско-немецкий диалект обнаруживает поразительноеразнообразие слов для обозначения специфических аспектов гор, причем эти словав основном не имеют соответствующих аналогов в литературном немецком языке. Приэтом речь идет не просто о синонимическом богатстве, а о совершенноопределенном и очень своеобразном понимании некоторых аспектов горноголандшафта.

В ряде случаев такое специфическое видение ипредставление природных явлений, растительного и животного мира, какое нам даеттот или иной язык в семантике отдельных слов, не совпадает с научнымиклассификациями или даже им противоречит. В частности, и в русском, и внемецком языках есть такие слова (и соответственно обозначаемые ими понятия), каксорняк (нем. Unkraut), ягода (нем. Beere), фрукты (нем. Obst), овощи (нем.Gemüse) и др. Причем, многие подобного рода слова, вполне определеннопредставленные в нашем сознании и часто употребляющиеся в быту, даже «старше»соответствующих ботанических терминов. На самом же деле подобные феномены вприроде просто не существуют, некоторые из них не могли природой даже«замышляться»: на основе критериев, установленных и предлагаемых в ботанике, невозможновыделить некоторое подмножество растений, именуемых сорными травами, или сорняками.Данное понятие очевидно является результатом человеческого суждения: мы относимряд растений к этой категории на основе их непригодности, ненужности и дажевредности для нас. Понятия фруктов и овощей – скорее кулинарные или пищевые, ане научные, они никак не соотносятся со структурной морфологическойклассификацией растительного мира. Понятие ягода, напротив, представлено вботанике, но объем его (как научного понятия) не совпадает с нашим бытовымпредставлением о данном объекте: далеко не все плоды, что мы называем ягодами, таковыми,строго говоря, являются (например, вишня, клубника, малина, ежевика не ягоды снаучной точки зрения, а костянки) – это с одной стороны; а с другой стороны, есть«реальные» ягоды, которые мы этим словом не привыкли обозначать (например, арбуз,помидор или огурец).

Многие природные явления не только видятся языками«неправильно» (т.е. в соответствующей отрасли научного знания таких явленийлибо нет, либо они понимаются по-другому), но еще и при этом разные языки видятэто по-разному: так, в частности, немецкий язык не видит различий междуземляникой и клубникой, вишней и черешней, тучей и облаком, как русский – т.е.в немецком для этих случаев «предусмотрено» по одному слову, а не по паре, каку нас.

Естественно, подобные наивные представления о природе,зафиксированные в лексических единицах языка, не остаются неизменными истабильными, а меняются с течением времени. Так, по данным Л. Вайсгербера, многиеслова, относящиеся к животному царству, обладали в средневерхненемецком инымизначениями, нежели те, какими они обладают в современном немецком. Раньше словоtier не было общим обозначением для всего животного мира, как сейчас, аозначало только четвероногих диких зверей; средневерхненемецкое wurm, в отличиеот современного Wurm ‘червь’, включало в себя также змей, драконов, пауков игусениц; средневерхненемецкое vogel, помимо птиц, называло и пчел, и бабочек, идаже мух. В целом же, средневерхненемецкая классификация животного миравыглядела примерно так: с одной стороны, выделялись домашние животные – vihe, сдругой – дикие, подразделяющиеся на 4 класса в зависимости от их способапередвижения (tier ‘бегающее животное’, vogel ‘летающее животное’, wurm‘ползающее животное’, visch ‘плавающее животное’). Эта в своем роде вполне логичнаяи стройная картина совершенно не совпадает ни с зоологическими классификациями,ни с тем, что мы имеем в современном немецком языке.

В истории российской лингвофилософской мысли идеи оязыке как орудии мышления и познания мира, сформулированные впервыеВ.Гумбольдтом, стали популярны после издания книги «Мысль и язык» АлександраАфанасьевича Потебни (1835-1891). Соотношение языка и мышления Потебняпредставляет таким образом: мысль существует независимо от языка, посколькунаряду с вербальным есть и невербальное мышление. Так, по его мнению, ребенокдо определенного возраста не говорит, но в некотором смысле думает, т.е.воспринимает чувственные образы, вспоминает их и даже отчасти обобщает;творческая мысль живописца, скульптора или музыканта совершается без слов –т.е. область языка далеко не всегда совпадает с областью мысли. В целом же, несомненно,язык является средством объективации мысли.

Потебня также, вслед за Гумбольдтом, оперируетпонятием духа, но дух у него понимается несколько иначе – как сознательнаяумственная деятельность, предполагающая понятия, которые образуются толькопосредством слова. И, конечно же, язык не тождествен духу народа.

Язык представляется средством, или орудием, всякойдругой человеческой деятельности. При этом язык – нечто большее, чем внешнееорудие, и его значение для познания скорее сходно со значением таких органовчувственного восприятия, как глаз или ухо. В процессе наблюдения заотечественным и чужими языками и обобщения полученных данных Потебня приходит квыводу, что путь, по которому направляется мысль человека, определяется егоотечественным языком. А различные языки – это и глубоко различные системыприемов мышления. Поэтому универсальный, или общечеловеческий язык был бы лишьпонижением уровня мысли. К универсальным свойствам языков Потебня относиттолько их членораздельность (с точки зрения их внешней стороны, т.е. звуков) ито, что все они суть системы символов, служащих мысли (с точки зрения ихвнутренней стороны). Все же остальные их свойства индивидуальные, а необщечеловеческие. Так, например, нет ни одной грамматической или лексическойкатегории, которая была бы обязательной для всех языков мира. Как считаетПотебня, язык есть тоже форма мысли, но такая, которая ни в чем, кроме самогоязыка, не встречается, причем, подобно В.Гумбольдту, А.А.Потебня утверждает, что«язык есть средство не выражать уже готовую мысль, а создавать ее, что он неотражение сложившегося миросозерцания, а слагающая его деятельность».

Слово дает не только сознание мысли, но и другое – чтомысль, как и сопровождающие её звуки, существует не только в говорящем, но и впонимающем. Слово предстает в этой связи как «известная форма мысли, как бызастекленная рамка, определяющая круг наблюдений и известным образомокрашивающая наблюдаемое». В целом же, слово – это наиболее явственный длясознания указатель на совершившийся акт познания. Характерно, что, по мнениюПотебни, «слово выражает не всё содержание понятия, а только один из признаков,именно тот, который представляется народному воззрению важнейшим».

Слово может иметь внутреннюю форму, котораяопределяется как отношение содержания мысли к сознанию. Она показывает, какпредставляется человеку его собственная мысль. Только этим и можно объяснить, почемув одном и том же языке может быть несколько слов для обозначения одного и тогоже предмета и, наоборот, одно слово может обозначать разнородные предметы. Всоответствии с этим у слова выделяется два содержания: объективное исубъективное. Под первым понимается ближайшее этимологическое значение данногослова, включающее в себя только один признак, – например, содержание слова столкак простланного, постеленного. Второе же способно включать в себя множествопризнаков – например, образ стола вообще. При этом внутренняя форма есть непросто какой-то один из признаков образа, связанного со словом, а центр образа,один из его признаков, преобладающий над всеми остальными, что особенноочевидно в словах с прозрачной этимологией. Внутренняя форма слова, произнесенногоговорящим, считает Потебня, дает направление мысли слушающего, не назначая приэтом пределов его пониманию слова.

В языке бывают слова с «живым представлением» (т.е. спонятной современным носителям языка внутренней формой, например: подоконник, синяк,темница, черника) и слова с «забытым представлением» (т.е. с утраченной, потеряннойна данный момент внутренней формой: кольцо, стрелять, обруч, образ). Этозаложено в самой сущности слова, в том, чем это слово живет: рано или позднопредставление, служащее центром значения, забывается или становится неважным, несущественнымдля носителей данного языка. Так, мы больше не соотносим друг с другом такиеслова, как мешок и мех, окно и око, жир и жить, медведь и мёд, обидеть и видеть,хотя исторически и этимологически они были тесно связаны.

При этом, отмечают независимо друг от друга какПотебня, так и Вайсгербер, в ряде случаев наблюдаются явления и другого рода:люди часто начинают верить в то, что можно извлечь взаимосвязь вещей изсходства звуковых форм имен, их называющих. Отсюда возникает особый типчеловеческого поведения – обусловленный народной этимологией, что такжепредставляет собой феномен воздействия того или иного языка на его носителей.Возникает языковая мистика, языковая магия, народ начинает смотреть на слово«как на правду и сущность» (Потебня), формируется довольно распространенное(возможно, даже универсальное) явление – «языковой реализм» (Вайсгербер).Языковой реализм предполагает безграничное доверие к языку со стороны егоносителей, наивную уверенность в том, что похожесть внешней и внутренней формыслов влечет за собой и похожесть вещей и явлений, именуемых этими словами.Картина мира родного языка воспринимается его носителями как естественнаяданность и превращается в основу мыслительной деятельности.

В чем же конкретно может проявляться так называемыйязыковой реализм? Самое простое и довольно распространенное в этом планеявление – это народная этимология, которая, в отличие от научной этимологии, основываетсяне на законах развития языка, а на случайном сходстве слов. При этом можетнаблюдаться переделка и переосмысление заимствованного (реже – родного) словапо образцу близкого ему по звучанию слова родного языка, но которое отличаетсяот него по происхождению. Так, например, возникли в народе слова мухляж вместомуляж, гульвар вместо бульвар и др. Видоизменяя таким образом слова, полностьюили частично их переосмысляя за счет произвольного сближения с близкими позвучанию словами, говорящие стремятся немотивированное для них слово сделатьмотивированным и понятным. Иногда такая ошибочная этимология слова можетзакрепиться и сохраниться в языке, причем, не только в разговорном илипросторечном его варианте, но и в литературном. Таково, например, историческинеправильное современное понимание слова свидетель в смысле «очевидец», связывающееего с глаголом видеть, вместо правильного исконного значения «осведомленныйчеловек», т.к. раньше это слово выглядело как съвѣдѣтельи было связано с глаголом ведать, т.е. знать.

Подобного рода «этимологии» нередко встречаются вдетской речи. Огромное количество забавных примеров приводится, в частности, визвестной книге К.И.Чуковского «От двух до пяти». Ребенок, осваивая иосмысливая «взрослые» слова, часто хочет, чтобы в звуке был смысл, чтобы вслове был понятный ему и при этом вполне конкретный и даже осязаемый образ, иесли этого образа нет, ребенок «исправляет» эту ошибку, создавая своё новоеслово. Так, трехлетняя Мура, дочь Чуковского, попросила для мамы мазелин: такона «оживила» мертвое для неё слово вазелин (это мазь, которой что-то мажут).Другой ребенок по той же причине назвал губную помаду губной помазой.Двухлетний Кирилл, будучи больным, просил, чтоб ему положили на голову холодныймокресс, т.е. компресс. Малыш Буся (что характерно, как и некоторые другие дети)метко обозвал бормашину зубного врача больмашиной. Как справедливо отмечаетК.И.Чуковский, если ребенку незаметно прямое соответствие между функциейпредмета и его названием, он исправляет название, подчеркивая в этом слове туфункцию предмета, которую он успел разглядеть. Именно так появились детскиеколоток вместо молоток (так как им колотят), вертилятор вместо вентилятор (онведь вертится), копатка вместо лопатка (ею копают), песковатор вместоэкскаватор (потому что он выгребает песок) и т.п.

Еще одно проявление языкового реализма – это случаиопределенного и весьма своеобразного типа поведения носителей языка, обусловленногонародной этимологией, это даже особые обычаи и народные приметы, с первоговзгляда кажущиеся необъяснимыми и странными, но также связанные снародно-этимологическими токованиями имен. Под влиянием внешней или внутреннейформы слов в народе создаются мифы, определяющие поведение простых людей.

Покажем это на конкретных примерах. На Руси 12 (поновому стилю — 25) апреля празднуется день Василия Парийского. ПреподобныйВасилий, епископ парийской епархии в Малой Азии, жил в VIII веке. Когдавозникла иконоборческая ересь, он выступил за почитание святых икон, за чтопретерпел гонения, голод и нищету. Посмотрим теперь, какие приметы связаны внароде с днем, когда вспоминают Василия Парийского:

На день святого Василия весна землю парит.

На Василия земля парится, как старуха в бане.

Если солнышко действительно землю парит, то год будетплодородным.

Очевидно, что все эти утверждения обусловленысозвучием слов Парийский и парить, за которым в реальности ничего не стоит, кромепохожести внешнего облика.

23 мая – день апостола Симона Зилота. Симон получилимя Зилота, т.е. ревнителя, приверженца, т.к. проповедовал учение Христа в рядестран и принял мученическую смерть. Греческое имя Зилот было непонятно простымносителям русского языка, но в народе полагали, что между словами Зилот изолото есть какая-то связь. Потому на апостола Симона Зилота ищут клады вуверенности, что он помогает кладоискателям. Есть еще один обычай, связанный сэтим днем: 23 мая крестьяне ходят по лесам и полянам, собирая разные травы, которыми приписывают особенную целебную силу, т.к. по-украински имя апостоланапоминает слово зілля, т.е. лекарственные травы.

Такого рода примеры языкового реализма (но ужекасающиеся носителей немецкого языка) есть и в работах Вайсгербера. СвятойАвгустин, епископ Гиппо в Северной Африке, является одной из самых известныхперсон католической Церкви. Одновременно в народе его считали защитником отглазных болезней, т.к. начало его имени созвучно немецкому Auge ‘глаз’. Асвятой мученик Валентин считается у католиков покровителем не только влюбленных,но и эпилептиков. Раньше эпилепсию даже называли болезнью святого Валентина.Дело в том, что латинское имя Valentinus оказалось созвучным сдревневерхненемецким глаголом fallan ‘падать’ (ср. с современным английскимглаголом to fall или немецким fallend hin ‘падающий на землю’; старинноерусское название эпилепсии падучая также образовано от глагола падать). Из-заэтого созвучия сначала у германоязычных народов, а потом и у их соседейВалентин стал почитаться как целитель эпилепсии.

Эти явления можно назвать этимологической магией, котораясостоит в том, что созвучные слова сближаются в сознании говорящих на том илиином языке, и возникающая связь отражается в фольклоре и обрядах, связанных собъектами, которые этими словами обозначаются.

Поскольку речь зашла о народном мировидении имиропонимании, отраженном и заключенном в том или ином языке, необходимоотдельно остановиться на вопросе о том, как соотносится картина мира, сложившаясяв каком-либо литературном языке, с разными модификациями этой картины, представленнымив разных языковых диалектах. Тем более что многие языковеды, занимавшиеся этойпроблематикой, придавали особое значение диалектным данным. Так, в частности, Л.Вайсгерберназывал диалект «языковым освоением родных мест» и считал, что именно диалектучаствует в процессе духовного созидания родины. Именно диалекты и говоры частосохраняют то, что утрачивает нормированный литературный язык, – как отдельныеязыковые единицы, особые грамматические формы или неожиданные синтаксическиеструктуры, так и особое мироощущение, зафиксированное, например, в семантикеслов и вообще в наличии отдельных слов, отсутствующих в литературном языке.

Покажем это на конкретных примерах, отобранных намиглавным образом по «Словарю русских народных говоров» с привлечением «Словаряметеорологической лексики орловских говоров», а также «Толкового словаря живоговеликорусского языка» В.И.Даля.

Возьмем вначале слово дождь и посмотримсоответствующую словарную статью в словаре В.И.Даля. После определения этогопонятия (по Далю, дождь – это вода в каплях или струями из облаков) мыобнаружим целый ряд синонимов существительного дождь, существовавших в серединеXIX века в русском языке. Итак, помимо нейтрального дождь, в русском языке былисуществительные ливень (имеющееся и сейчас в литературном языке для обозначениясамого сильного дождя), косохлестъ, подстега (косой дождь по направлениюсильного ветра), сѣночной (дождь во время сенокоса), лепень (дождь соснегом), ситникъ, ситничекъ (самый мелкий дождь), морось, бусъ (мельчайшийдождь, словно мокрая пыль), а также дряпня, хижа, чичеръ, бусиха, бусенецъ, ситовникъ,ситяга, морохъ, морокъ, лежица, ситивень, ситуха. К сожалению, в словареВ.И.Даля не всегда указано, в каком диалекте или говоре встречается то или иноеслово, а также не для всех слов указаны их значения. Потому в нашем случаедостаточно сложно оценить, где (в общелитературном языке или в диалекте; если вдиалекте, то конкретно в каком) и как представлялся дождь как природноеявление: какие особые оттенки значений (по сравнению с нейтральнымсуществительным дождь) несли в себе другие именования этого понятия, сколько ихбыло и т.п.

Посмотрим теперь на отобранные нами синонимы дождя поданным современных вышеназванных словарей русских говоров. Ниже приводятся дверазные картины, которые встречаются в орловских и архангельских говорах.Фактически это две своеобразные классификации дождя, данные в значенияхотдельных слов.

В орловской интерпретации дождь бывает такой:

сильный дождь – водопад, дожжевина;

мелкий моросящий дождь – ситник;

мелкий дождь с сильным встречным ветром – сечка;

затяжной дождь – обкладень;

кратковременный дождь – пугач;

наклонный дождь – косохлест;

дождь с громом – громовник;

грибной дождь – припарок;

дождь в конце июня – огуречник;

дождь во время сенокоса – сеночной.

Архангельские говоры несколько по-иному представляютэто же атмосферное явление:

сильный дождь – заливень;

мелкий моросящий дождь – бусик;

затяжной дождь – дожжовье, обложник, окладник;

теплый дождь – парун;

теплый грибной дождь – обабочник;

мелкий продолжительный дождь во время сенокоса –погной.

Как видно, и представления о разных видах дождя здесьне совпадают, и названия для совпадающих разновидностей дождя в каждом случаесвои. Ничего подобного нет в той картине, которую нам показывает современныйлитературный русский язык. Конечно же, указать на тот или иной тип дождя можно,добавляя соответствующие прилагательные (крупный, мелкий, обложной, проливной, тропический,частый, грибной и т.п.), глаголы (дождь может идти, моросить, накрапывать, лить,сеять, припускать и т.п.) или даже используя устоявшиеся фразеологические сочетания(льет как из ведра; льет, словно небо прорвало и др.). Но при этом важно, что влитературном языке отсутствуют отдельные существительные, именующие те понятия,которые представлены в говорах или диалектах.

Это утверждение справедливо и для огромного числадругих понятий и слов, их называющих. Так, ветер в орловских говорах бывает:

очень сильный – ветрило, ветродуй;

сильный с дождем и градом – валун;

встречный – противник;

попутный – поветер;

теплый летний – летник;

холодный осенний – осенник;

северный – северка;

восточный – астраханец.

Архангельские же говоры дают чуть более разнообразнуюкартину для описания видов ветра:

очень сильный – ветренье;

сильный осенний – листодер;

встречный – противняк;

холодный – свежун;

ветер с моря – моряник;

ветер с берега – побережник;

северный – засиверка, сиверко;

северо-восточный – полуночник, заморозник;

южный – обеденник;

западный – западник.

Как видно, эти классификации ветра, данные в значенияхслов вышеназванных говоров, не всегда последовательны и логичны (например, почемув первом случае есть свои названия для северного и восточного ветра, а длязападного и южного нет), проведены на разных основаниях (учитывается тонаправление ветра, то его сила, то время года, в которое он наблюдается и т.п.),выделяют разное число видов ветра, причем в некоторых случаях есть и синонимы.Если же попытаться дать сводную картину по самым разным говорам русского языка,то она окажется еще более пестрой и многообразной. Помимо названных ранее видовветра другие русские говоры (в дополнение к ним) выделяют:

сильный ветер – ветриво (донск.), ветрогон(краснодарск.), ветренье (онежск.), вихряк (свердл.);

легкий ветер – ветрик (смоленск.), ветрышек (олонецк.),наветерь (псковск., тверск.);

холодный пронизывающий ветер – сибиряк (астраханск.), стужай(владимирск.);

холодный зимний ветер – зимарь (новгородск.);

вихрь – кружень (владимирск.);

боковой ветер – колышень (сибирск.);

ветер с озера – озерик (беломорск.);

ветер, относящий лед от берега моря, — относ(каспийск.);

ветер с верховьев реки – верховик (иркутск., сибирск.);

ветер с низовьев реки – низовик (красноярск.), низовец(говоры Коми), низовка (иркутск., сибирск., донск.);

ветер, дующий параллельно берегу, — косыня(владимирск., волжск.);

утренний ветер – зарник (енисейск.);

ветер, приносящий дождевые тучи, — мокряк (новгородск.,псковск.).

Не вызывает сомнения тот факт, что в семантическойструктуре слова содержится информация о системе ценностей народа – носителяязыка, хранится культурный и исторический опыт народа, передается его особое«прочтение» окружающего мира. Как можно увидеть из приведенных примеров, всёэто по-разному представлено в языке в разные периоды его истории и, тем более, по-разномупредставлено в разных диалектах и в общенациональном языке. Следует также четкоосознавать, что слово является не только носителем знания, но и его источником,а потому и играет такую важную роль в познании и описании неязыковойдействительности. Без его участия невозможна сама познавательная деятельность, неможет осуществиться процесс мышления, и именно в этом смысле язык действительноявляется посредником между внутренним миром человека и объективно существующейреальностью.

В настоящее время во многих исследованиях особыйакцент делается на реконструкции именно цельной картины мира русского языка.Для этого, безусловно, необходимо сначала реконструировать её отдельныефрагменты по данным как лексических, так и грамматических категорий, единиц иих значений. Каковы же те приемы, с помощью которых можно реконструироватькартину мира (как цельную, так и её отдельные фрагменты) какого-либо языка?

Один из наиболее популярных в наше время приемов такойреконструкции основан на анализе метафорической сочетаемости слов с абстрактнымзначением, т.к. языковая метафора – это одна из возможностей выражениясвоеобразного миропонимания, заключенного в том или ином языке: картина мира неможет быть стенограммой знаний о мире или его зеркальным отображением, этовсегда взгляд на него сквозь какую-то призму. Метафоры часто и играют роль этойпризмы, т.к. они позволяют рассмотреть нечто познаваемое сейчас через ужепознанное ранее, окрашивая при этом реальность специфическим образом.

Покажем на конкретном примере, как практическиреализуется данный метод при описании семантики слов русского языка. Если мыпосмотрим на значения русских слов горе и отчаянье, размышления и воспоминания,то увидим, что все понятия, именуемые вышеприведенными словами, связаны собразом водоема: горе и отчаянье могут быть глубокими, а в размышления ивоспоминания человек может погружаться. По всей видимости, вышеназванныевнутренние состояния делают для человека недоступным контакт с внешним миром –так, как будто бы он находится на дне какого-то водоема. Размышления ивоспоминания также могут, подобно волне, нахлынуть, но возникающая здесь воднаястихия представляет уже другие свойства этих состояний человека: теперьподчеркивается идея внезапности их наступления и идея полной поглощенностичеловека ими.

Изучение языковых метафор позволяет выяснить, в какойстепени метафоры в том или ином языке являются выражением культурныхпредпочтений данного социума и соответственно отражают определенную языковуюкартину мира, а в какой – воплощают универсальные психосоматические качествачеловека.

Другой, не менее популярный и успешный, приемреконструкции картины мира связан с изучением и описанием так называемыхлингвоспецифичных слов, т.е. слов, не переводимых на другие языки или жеимеющих достаточно условные или приблизительные аналоги в других языках. Приисследовании таких слов обнаруживаются заключающиеся в них специфические дляданного языка понятия, или концепты, являющиеся в большинстве случаев ключевымидля понимания той или иной картины мира. Они часто заключают в себе разногорода стереотипы языкового, национального и культурного сознания.

Многие исследователи, работающие в этом направлении, предпочитаютиспользовать прием сравнения, поскольку именно в сравнении с другими языкаминаиболее ярко видна специфика «семантической Вселенной» (выражение АнныВежбицкой) интересующего нас языка. А. Вежбицкая справедливо полагает, что естьпонятия, являющиеся фундаментальными для модели одного языкового мира и приэтом вообще отсутствующие в другом, а потому есть такие мысли, которые могутбыть «подуманы» именно на этом языке, и даже есть такие чувства, которые могутбыть испытаны только в рамках этого языкового сознания, и никакому другомусознанию и менталитету они не могут быть свойственны. Так, если взять русскийконцепт души, то можно обнаружить его непохожесть на соответствующий концепт, представленныйв англоязычном мире. Для русских душа является вместилищем основных, если невсех, событий эмоциональной жизни и вообще – всего внутреннего мира человека:чувства, эмоции, мысли, желания, знания, мыслительные и речевые способности – всёэто (а на самом деле это то, что обычно бывает скрыто от людских глаз)сосредоточено в русской душе. Душа – это и есть наша личность. И если наша душаобычно вступает в нашем сознании в оппозицию с телом, то в англосаксонском миретело обычно контрастирует с сознанием (mind), а не с душой. Такое миропониманиепроявляется в том числе при переводе ряда русских слов на английский язык: вчастности, русское душевнобольной переводится как mentally ill.

Итак, имеющееся в английском языке слово mind является,по мнению Вежбицкой, столь же ключевым для англосаксонского языкового сознания,как душа – для русского, и именно оно, включая в себя сферу интеллектуального, входитв оппозицию с телом. Что же касается роли интеллекта в русской языковой картинемира, то весьма показательно то, что в ней этот концепт – концепт интеллекта, сознания,разума – по своей значимости в принципе не сопоставим с душой: это проявляется,например, в богатстве метафорики и идиоматики, связанной с концептом души. Вцелом же, душа и тело в русской (и вообще в христианской) культурепротивопоставлены друг другу как высокое и низкое .

Исследование лингвоспецифичных слов в их взаимосвязипозволяет уже сегодня восстанавливать достаточно существенные фрагменты русскойкартины мира, которые сформированы системой ключевых концептов и связывающих ихинвариантных ключевых идей. Так, А.А.Зализняк, И.Б. Левонтина и А.Д.Шмелёввыделяют следующие ключевые идеи, или сквозные мотивы, русской языковой картинымира (конечно же, этот список не является исчерпывающим, а предполагаетвозможность его дополнения и расширения):

1) идея непредсказуемости мира (она заключена в целомряде русских слов и выражений, напр.: а вдруг, на всякий случай, если что, авось;собираюсь, постараюсь; угораздило; добраться; счастье);

2) представление, что главное – собраться, т.е. чтобычто-то реализовать, необходимо прежде всего мобилизовать свои внутренниересурсы, а это зачастую бывает трудно и непросто сделать (собираться, заодно );

3) представление о том, что человеку может быть хорошовнутри, если у него есть большое пространство снаружи; причем, если этопространство необжитое, оно скорее создает внутренний дискомфорт (удаль, воля, раздолье,размах, ширь, широта души, маяться, неприкаянный, добираться);

4) внимание к нюансам человеческих отношений (общение,отношения, попрек, обида, родной, разлука, соскучиться);

5) идея справедливости (справедливость, правда, обида);

6) оппозиция «высокое — низкое» (быт – бытие, истина –правда, долг – обязанность, добро – благо, радость – удовольствие);

7) идея, что хорошо, когда другие люди знают, чточеловек чувствует (искренний, хохотать, душа нараспашку);

8) идея, что плохо, когда человек действует изсоображений практической выгоды (расчетливый, мелочный, удаль, размах).

Как уже отмечалось выше, особое мировидение заключеноне только в значениях лексических единиц, но и воплощено в грамматическомустройстве языка. Посмотрим теперь с такой точки зрения на некоторыеграмматические категории: как они представлены в разных языках, какие типы значенийвыражают и насколько своеобразно в них отражается неязыковая действительность.

В целом ряде языков Кавказа, Юго-Восточной Азии, Африки,Северной Америки, Австралии у имён существительных встречается такая категория,как именной класс. Все существительные в этих языках делятся на группы, илиразряды, в зависимости от самых разных факторов:

логической соотнесенности обозначаемого ими понятия(могут выделяться классы людей, животных, растений, вещей и т.п.);

величины называемых ими предметов (бывают уменьшительные,увеличительные классы);

количества (есть классы единичных предметов, парныхпредметов, классы собирательных имён и т.п.);

формы или конфигурации (могут встречаться классы слов,называющих продолговатые, плоские, круглые предметы) и т.д.

Количество таких именных классов может колебаться отдвух до нескольких десятков в зависимости от того, в каком языке онипредставлены. Так, в отдельных нахско-дагестанских языках наблюдается следующаякартина. Выделяется три грамматических класса имён по достаточно простому ивполне логичному принципу: люди, которые различаются по полу, и всё остальное(при этом неважно, будут ли это живые существа, предметы или какие-тоабстрактные понятия). Так, например, в кубачинском диалекте даргинского языкаэто деление существительных на три класса проявляется в согласовании имён, занимающихпозицию подлежащего в предложении, с глаголами-сказуемыми при помощиспециальных префиксов – показателей именных классов: если имя-подлежащееотносится к классу, называющему людей мужского пола, глагол-сказуемоеприобретает префиксальный показатель в-; если подлежащее обозначает лицоженского пола, глагол помечается префиксом й-; если же подлежащее называет нечеловека, глагол приобретает префикс б-.

В китайском языке деление на именные классыпроявляется в другого рода грамматических конструкциях – в сочетанияхсуществительных с числительными. Говоря по-китайски, нельзя напрямую соединятьэти два слова в речи: между ними обязательно должно стать специальное счётноеслово, или нумератив. Причём, выбор того или иного счётного слова определяетсяпринадлежностью имени существительного к тому или иному классу, т.е.по-китайски невозможно сказать два человека, три коровы, пять книг, а нужнопроизносить (условно) две персоны человека, три головы коровы, пять корешковкниг. С европейской точки зрения, часто бывает совершенно непонятно, почему водин и тот же класс попали слова, обозначающие, например, ручки, сигареты, карандаши,шесты, куплеты песен, отряды солдат, колонны людей (все они сочетаются с однимсчётным словом zhī «ветка»), в другом классе объединилисьназвания членов семьи, свиньи, сосуды, колокола и ножи (они требуют при себесчётное слово kǒu «рот») и т.д. Иногда этому есть вполнерациональное объяснение (напр., словом shuāng «пара» считаютсяпарные предметы, а словом zhāng «лист» — предметы, имеющиеплоскую поверхность: столы, стены, письма, листы бумаги, лица или их части), иногдаже это объяснить не могут даже носители языка (например, почему одним и тем жесловом chǔ считаются и помещения для жилья, и опечатки или ошибки втексте; или почему словом zūn считаются и статуи Будды, и пушки). Но втаком положении вещей нет ничего удивительного, поскольку мы также не можемобъяснить, почему по-русски нож, стол, дом – мужского рода, а вилка, парта, хижина– женского. Просто в нашей картине мира они видятся так, а не иначе.

Может ли такое языковое вѝдение что-то значитьдля говорящих на данном языке? Безусловно, да. В ряде случаев оно можетопределять поведение и мировосприятие носителей этого языка и определённымобразом даже корректировать направление их мышления. Так, несколько десятилетийтому назад американские психологи провели довольно простой, но убедительныйэксперимент с маленькими детьми, говорившими на языке навахо (это один измногочисленных языков североамериканских индейцев), и с англоязычными детьмитакого же возраста. Детям предъявлялись предметы разного цвета, разного размераи разной формы (например, красные, жёлтые, синие, зелёные палки, верёвки, шары,листы бумаги и т.п.) с тем, чтобы они распределили эти предметы по разнымгруппам. Англоязычные дети учитывали главным образом фактор цвета, а детиплемени навахо (где есть грамматическая категория именного класса), распределяяпредметы по разным группам, прежде всего обращали внимание на их размер иформу. Таким образом, определённое мировосприятие, заложенное в грамматическомстрое языка навахо и английского языка, управляло поведением и мышлениеммалышей, владевших тем или иным языком.

Если посмотреть на категорию числа, также можноувидеть ряд своеобразных способов восприятия мира, в ней заложенных. Дело здесьне только в том, что есть языки, где будет противопоставлено друг другу разноечисло граммем. Как известно, в большинстве языков мира встречается две граммемы– единственное и множественное число; в ряде древних языков (санскрите, древнегреческом,старославянском) и в некоторых современных языках (классическом арабском, корякском,саамском, самодийских и др.) было или есть три граммемы – единственное, двойственноеи множественное число; в очень небольшом количестве языков мира, в добавление кпредыдущим трём, встречается ещё и тройственное число (например, в некоторыхпапуасских языках); а в одном из австронезийских языков (сурсурунга) у личныхместоимений есть даже четверное число. То есть, кто-то воспринимает как «много»то, что больше одного, кто-то – как то, что больше двух или трёх или дажечетырёх. Уже в этом числовом противопоставлении проявляется разное мировидение.Но есть и более любопытные вещи. Так, в некоторых полинезийских, дагестанских, индейскихязыках встречается так называемое паукальное число (от латинского paucus«немногочисленный»), обозначающее некоторое небольшое количествопредметов (максимум – до семи), противопоставленное единственному, множественному,а иногда и двойственному (например, в языке североамериканских индейцев хопи)числам. То есть, носители языка хопи считают примерно так: один, два, несколько(но немного), много.

Иногда встречаются весьма неожиданные употребленияразных форм грамматического числа. Так, в венгерском языке парные (по своейприроде) объекты могут употребляться в форме единственного числа: szem ‘параглаз’ (ед.ч.), но fel szem ‘глаз’ буквально означает ‘полглаза’. Т.е. здесь заединицу счёта принимается пара. В бретонском языке показатель двойственногочисла daou- может сочетаться с показателем множественного числа – où:lagad ‘(один) глаз’ — daoulagad ‘пара глаз’ — daoulagadoù ‘несколько парглаз’. Видимо, в бретонском языке есть две грамматические категории – парностии множественности. Потому они и могут сочетаться в пределах одного и того жеслова, не взаимоисключая друг друга. В некоторых языках (например, будухском, распространённомна территории Азербайджана) встречаются два варианта множественного числа –компактное (или точечное) и дистантное ( или дистрибутивное). Первое число впротивоположность второму указывает на то, что некоторое множество объектовсосредоточено в одном месте или же функционирует как единое целое. Так, вбудухском языке будут употребляться с разными окончаниями множественного числапальцы одной руки и пальцы на разных руках или у разных людей; колёса одноймашины или колёса разных машин и т.п.

Как видно, из вышеприведённых примеров, даже одни и теже грамматические категории разных языков показывают их носителям мир с разныхточек зрения, позволяют видеть или не видеть какие-то особенности отдельныхобъектов или явлений неязыковой действительности, отождествлять их или, наоборот,различать. В этом (в том числе) и проявляется особое мировосприятие, заложенноев каждой конкретной языковой картине мира.

Изучение языковой картины мира оказывается в настоящеевремя актуальным и для решения задач перевода и общения, поскольку переводосуществляется не просто с одного языка на другой язык, а с одной культуры – надругую. Даже понятие культуры речи трактуется теперь довольно широко: онапонимается не только как соблюдение конкретных языковых норм, но и какспособность говорящего корректно формулировать собственные мысли и адекватноинтерпретировать речь собеседника, что в ряде случаев также требует знания иосознания специфики того или иного миропонимания, заключенного в языковыхформах.

Понятие языковой картины мира играет немаловажную рольи в прикладных исследованиях, связанных с решением задач в рамках теорийискусственного интеллекта: сейчас стало понятно, что понимание компьютероместественного языка требует осмысления структурированных в этом языке знаний ипредставлений о мире, что связано зачастую не только с логическимирассуждениями или с большим объемом знаний и опыта, но и с наличием в каждомязыке своеобразных метафор – не просто языковых, а метафор, представляющихсобой формы мыслей и требующих правильных интерпретаций.

Список литературы

А.Д.Шмелёв. Дух, душа и тело в свете данных русскогоязыка // А.А.Зализняк, И.Б.Левонтина, А.Д.Шмелёв. Ключевые идеи русскойязыковой картины мира. М., 2005, стр. 148-149.

Впервые это особое мировидение было обнаруженоамериканскими антропологами в 50-е гг. XX века. См.: М.Бейтс, Д.Эббот. ОстровИфалук. М., 1967.

См.: В.А.Плунгян. К описанию африканской «наивнойкартины мира» (локализация ощущений и понимание в языке догон) // Логическийанализ естественного языка. Культурные концепты. М., 1991, стр.155-160.

Э.Сепир. Статус лингвистики как науки // Э.Сепир.Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993, стр. 261.

Б.Уорф. Наука и языкознание // Зарубежная лингвистика.I. М., 1999, стр. 97-98.

Цит. по: О.А. Радченко. Язык как миросозидание.Лингвофилософская концепция неогумбольдтианства. М., 2006, стр. 235.

Данный пример приводится по вышеназванной книге О.А.Радченко, стр. 213.

А.А.Потебня. Мысль и язык // А.А.Потебня. Слово и миф.М., 1989, стр. 156.

А.А.Потебня. Из заметок по теории словесности //А.А.Потебня. Слово и миф. М., 1989, стр. 238.

А.А.Потебня. О некоторых символах в славянскойнародной поэзии // А.А.Потебня. Слово и миф. М., 1989, стр. 285.

Словарь русских народных говоров. М.-Л., 1965-1997, т.1-31;

Словарь метеорологической лексики орловских говоров.Орёл, 1996;

В.И.Даль. Толковый словарь живого великорусскогоязыка. М., 1989, т. 1-4.

В.И.Даль. Толковый словарь живого великорусскогоязыка. М., 1989. Том 1, стр. 452-453.

Пример взят из статьи Анны Зализняк «Языковая картинамира», которая представлена в электронной энциклопедии «Кругосвет»:www.krugosvet.ru/enc/gumanitarnye_nauki/lingvistika.

Есть целый ряд работ А.Вежбицкой, переведённых нарусский язык, посвящённых данной проблематике:

А.Вежбицкая. Язык. Культура. Познание. М., 1996;

А.Вежбицкая. Семантические универсалии и описаниеязыков. М., 1999;

А.Вежбицкая. Понимание культур через посредствоключевых слов. М., 2001;

А.Вежбицкая. Сопоставление культур через посредстволексики и прагматики. М., 2001.

А.А.Зализняк, И.Б.Левонтина и А.Д.Шмелёв. Ключевыеидеи русской языковой картины мира. М., 2005, стр. 11.

Здесь и далее курсивом указаны типично русскиеконцепты, иллюстрирующие, по мнению авторов, тот или иной сквозной мотиврусской картины мира.

Более подробно об этом написано в книге: Д.Слобин, Дж.Грин.Психолингвистика. М., 1976, стр. 212-214.

Весьма любопытно то, что, по данным возрастнойпсихологии, дети такого возраста в норме вначале начинают оперировать понятиемцвета, нежели формы.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованыматериалы с сайта www.portal-slovo.ru/