Лекция: Как победить дебютную импотенцию?

Не всякий автор решится описать сексуальную несостоятельность своего главного героя. Исаак Бабель взялся за эту неудобную тему и написал чудесную новеллу “Мой первый гонорар”. Речь в ней идёт о так называемой “дебютной импотенции”. В этом сексологическом термине используется слово “дебют”; заимствованное из французского языка, оно означает начало какой-либо деятельности. Дебютные сексуальные расстройства могут возникнуть у юноши, вступающего в половую связь впервые в жизни. В этот ответственный момент он гораздо уязвимее, чем мужчина с богатым сексуальным опытом.

Парню вроде бы незачем волноваться: в периоде юношеской гиперсексуальности эрекция возникает у него по любому поводу и без всякой причины, часто совсем некстати. Мечты о предстоящей близости с подругой сопровождаются сильнейшим половым возбуждением. Но реально в интимной ситуации всё может измениться самым плачевным образом. Сексологи объясняют такую беду растерянностью, порождённой недостатком информации и отсутствием необходимых навыков. Юноша, впервые попав в ситуацию интимной близости, не знает как себя вести. Он не умеет направлять события в нужное русло, не владеет приёмами, позволяющими корригировать настроение и поведение подруги. Неуверенность порождает страх, переходящий в панику. Эрекция исчезает; появляется острое желание провалиться сквозь землю.

Любящая подруга иногда помогает своему избраннику, но это случается нечасто. Если партнёрша тоже ещё слишком неопытна, то, сама того не желая, она способна лишь усугубить панику юноши. И, что греха таить, порой женщина садистски наслаждается беспомощностью своего незадачливого любовника. В его лице она сводит счёты со всем ненавистным ей мужским полом. В одной из своих книг я рассказал о молодой женщине, придумавшей особую тактику половой близости. Она выбирала партнёров помоложе, желательно девственных. Пока у них была эрекция, коварная подруга ловко увёртывалась от вступления в близость, изматывая партнёра и доводя его до изнеможения. Убедившись, что эрекция наконец-то исчезла, она начинала настаивать на немедленном введении полового члена во влагалище. Поскольку это не удавалось, она разражалась потоком оскорблений по поводу своего рокового выбора: надо же, ей достался “жалкий импотент”! Таким способом она ввергала своих партнёров, в дальнейшем моих пациентов, в тяжелейшие неврозы. И лишь попав на приём к сексологу, они начинали, наконец, понимать, что стали жертвами изощрённой, мастерски отработанной садисткой тактики.

Но и в том случае, когда подруга настроена вовсе не враждебно, неудавшаяся попытка начать половую жизнь почти закономерно приводит парня к развитию невроза (к коитофобии, навязчивому страху сексуальной неудачи). В дальнейшем у него эрекция либо не появляется вовсе, либо она ослаблена, а длительность полового акта резко укорочена, так что семяизвержение происходит порой сразу же после введения члена.

Итак, первая в жизни попытка юноши вступить в интимную близость может осложниться возникновением у него дебютного сексуального расстройства, которое приводит к половой несостоятельности в дальнейшем. Поэтому вовремя выйти из состояния паники крайне важно. Только таким способом можно предотвратить беду.

События в рассказе Бабеля происходят до революции, в городе Тбилиси, который тогда входил тогда в состав Российской империи и назывался Тифлисом. Поесть в те дни можно было в одном из многочисленных маленьких восточных трактиров – духанов, где кормили своими национальными блюдами грузины, армяне, азербайджанцы, даже персы. В многонациональном городе жило немало русских, евреев, айсоров (ассирийцев, обычно наследственных чистильщиков обуви и сапожников). Полицейские не преследовали зарегистрированных проституток; окружающие относились к ним по-разному, и некоторые из женщин лёгкого поведения даже пользовались уважением своих знакомых за свои личностные достоинства. Как это следует из рассказов Бабеля, в стародавние времена люди жили половой жизнью точно также как и в наши дни. И точно также как нас, их порой подстерегали различные напасти, в том числе дебютные половые расстройства.

Рассказ Бабеля при его жизни не был напечатан. Писатель же спустя некоторое время поступил с “Моим первым гонораром” привычным для него образом. Он занялся филигранной отделкой текста, убирая всё “лишнее”, вычёркивая порой очень интересные, на взгляд читателя, подробности, без которых, однако, автор решил обойтись. Что ж, ему виднее. В результате появился совершенно новый рассказ “Справка”, подлинный литературный бриллиант; красочный, выразительный и до предела лаконичный. Кстати, “Справку” тоже опубликовали только после смерти писателя, когда спустя четверть века после своей гибели, Бабель, ранее запрещённый в России, вышел из долгого забвения. В 60-е годы интерес к его творчеству вспыхнул с новой силой. Как справедливо пишет Г. Белая, «афоризмы Бабеля разошлись на пословицы и поговорки, они оторвались от своего создателя, обрели самостоятельную жизнь, и уже не одно поколение повторяет: “ещё не вечер”, “холоднокровней, Маня, вы не на работе” или “у вас в душе осень”».

Я советую читателю непременно заглянуть в томик Исаака Бабеля и прочесть “Мой первый гонорар”. Первая версия новеллы того стоит. Читатель сможет убедиться в этом хотя бы по тем многочисленным цитатам из неё, которые приводятся в этой главе. Целиком же, не пропуская ни слова, я привожу текст “Справки”.

“В ответ на ваш запрос сообщаю, что литературную работу я начал рано, лет двадцати. Меня влекла к ней природная склонность, поводом послужила любовь к женщине по имени Вера. Она была проституткой, жила в Тифлисе, и слыла среди своих подруг деловой женщиной: брала в заклад вещи, покровительствовала начинающим и при случае торговала в компании с персами на восточном базаре. Каждый вечер выходила она на Головинский проспект и – рослая, белолицая – плыла впереди толпы, как плывёт богородица на носу рыбачьего баркаса.

Я крался за ней безмолвно, копил деньги и, наконец, решился. Вера запросила десять рублей, прижалась ко мне мягким, большим плечом и забыла обо мне. В харчевне, где мы ели люля-кебаб, она, разгоревшись от волнения, убеждала кабатчика расширить торговлю, переехать на Михайловский проспект. Из харчевни мы отправились к сапожнику за туфлями. Потом, оставив меня одного, Вера пошла к подруге, у которой были крестины в тот день. В двенадцатом часу ночи пришли мы в гостиницу, но и там нашлись дела. Какая-то старушка снаряжалась в путь к сыну в Армавир. Вера тискала коленями её чемоданы, заворачивала в масляную бумагу пирожки. Старуха с рыжей сумкой на боку и в газовой шляпёнке ходила по номерам прощаться. Она шаркала по коридору резиновыми ботинками, всхлипывала и улыбалась всеми морщинами.

Я ждал Веру в её номере, заставленном трехногими креслами, с глиняной печью и сырыми углами в разводах. В пузырьке, наполненном молочной жидкостью, умирали мухи, каждая умирала по-своему; чужая жизнь шаркала и раздражалась хохотом в коридоре. Прошла вечность, прежде чем явилась Вера.

– Сейчас сделаемся, – сказала она и прикрыла за собой дверь. Приготовления её были похожи на приготовления доктора к операции. Она зажгла керосинку, поставила на неё кастрюлю с водой, перелила согревшуюся воду в кружку, от которой отходила белая кишка. Она бросила кристалл в кружку и стала стягивать с себя платье.

– Проводили Федосью Маврикиевну, – сказала Вера, – поверишь, она нам как родная была… Старушка одна едет, ни попутчика, никого…

В постели, слепо уставившись на меня расплывшимися сосками, лежала большая женщина с опавшими плечами.

– Что сидишь невесел? – спросила Вера и потянула меня к себе, – или денег жалко?..

– Моих денег не жалко…

– Почему так – не жалко?.. Или ты вор?

– Я не вор, а мальчик…

– Вижу, что не корова, – зевнув, сказала Вера.

– Мальчик… – повторил я и похолодел от внезапности моей выдумки.

Отступать было некуда, и я рассказал случайной моей спутнице такую историю:

– Мы жили в Алёшках Херсонской губернии, – придумано было для начала, – отец работал чертёжником, пытался дать нам, детям, образование, но мы пошли в мать, картёжницу и лакомку. Десяти лет стал я воровать у отца деньги, а подросши, убежал в Баку, к родственникам матери. Они познакомили меня со стариком. Звали его Степаном Ивановичем, я сошёлся с ним, и мы прожили всего четыре года…

– Да тебе лет-то сколько было?..

– Пятнадцать…

Вера ждала злодейств от человека, развратившего меня. Тогда я сказал:

– Мы прожили с ним четыре года, Степан Иванович оказался доверчивым человеком, всем верил на слово… Мне бы ремесло изучить за эти годы, но у меня на уме одно было – бильярд… Приятели разорили Степана Иваныча. Он выдал им бронзовые векселя, векселя предъявили к взысканию…

Как взбрели мне на ум бронзовые векселя – кто знает? – но я сделал правильно, упомянув о них. Женщина всему поверила, услышав о векселях. Она закуталась в шаль, красный платок заколебался на её плечах.

– …Степан Иваныч разорился. Его выгнали из квартиры, мебель продали с торгов. Он поступил приказчиком на выезд, я не стал жить с ним, с нищим, и перешёл к богатому старику, к церковному старосте…

Церковный староста… Это было украдено у какого-то писателя, выдумка ленивого сердца… Чтобы поправиться – я вдвинул астму в жёлтую грудь старика, припадки астмы, сиплый свист удушья… Старик вскакивал по ночам и дышал со стоном в бакинскую керосиновую ночь… Он скоро умер… Родственники прогнали меня. И вот я в Тифлисе, с двадцатью рублями в кармане. Номерной гостиницы, где я остановился, обещал богатых гостей, но пока он приводит одних лишь духанщиков…

И я стал молоть о духанщиках, о грубости их и корыстолюбии – вздор, слышанный мной когда-то… Жалость к себе разрывала мне сердце, гибель казалась неотвратимой. Я замолчал. История была кончена; керосинка потухла. Вода закипела и остыла. Женщина неслышно прошла по комнате. Передо мной двигалась её спина, мясистая и печальная.

В квадрате окна уходил каменистый подъём, кривая турецкая уличка. Остывающие камни посвистывали на улице. Запах воды и пыли шёл от мостовой.

– Ну, а баб ты знаешь? – обернулась ко мне Вера.

– Откуда мне их знать… Кто меня допустит…

– Чего делают, – сказала Вера, – боже, чего делают…

Я прерву здесь рассказ, для того, чтобы спросить вас, товарищи, видели ли вы, как рубит деревенский плотник избу для своего собрата плотника, как споро, сильно и счастливо летят стружки от обтёсываемого бревна?..

В ту ночь тридцатилетняя женщина обучила меня немудрой своей науке. Я испытал в ту ночь любовь, полную терпения, и услышал слова женщины, обращённые к женщине.

Мы заснули на рассвете. Нас разбудил жар наших тел. Мы пили чай на майдане, на базаре старого города. Мирный турок налил нам из завёрнутого в полотенце самовара чай, багровый, как кирпич, дымящийся, как только что пролитая кровь. Караван пыли летел на Тифлис – город роз и бараньего сала. Пыль заносила малиновый костёр солнца. Тягучий крик ослов смешивался с ударами котельщиков. Турок подавал нам чаю и на счётах отсчитывал баранки.

Когда испарина бисером обложила меня – я поставил стакан донышком вверх и придвинул к Вере две золотые пятирублевки. Полная её нога лежала на моей ноге. Она отодвинула деньги.

– Расплеваться хочешь, сестричка?..

Нет, я не хотел расплеваться. Мы уговорились встретиться вечером, и я положил обратно в кошелёк два золотых – мой первый гонорар”.

Должен предостеречь читателей: кажущаяся автобиографичность рассказа, сухой документальный стиль его начала и канцелярский характер названия – излюбленные писательские приёмы Бабеля. С их помощью он добивался того, что рассказ воспринимался как заслуживающий полного доверия документальный отчёт о действительных событиях. Читатель принимал без сомнений и критики метафорические преувеличения, а часто и явно деформированные (в целях художественной выразительности) описания лиц, характеров, событий, пейзажей.

Бабель уверял свою жену А. Н. Пирожкову в том, что рассказ основан на подлинном событии, случившемся с одним из его знакомых Петром Сторициным. Правда, писатель был великим мистификатором и его слова не всегда соответствуют действительности. Может быть, в реальности что-то похожее на описанные события и произошло, но гораздо важнее иное – Бабель решился заглянуть в особые потаённые глубины людских взаимоотношений и поведал о них миру.

Казалось бы, “Справка” – забавный анекдот, повествующий о бессовестной лжи главного героя и о наивной доверчивости его подруги. Но почему же читатели так охотно прощают ему эту ложь, почему они испытывают к нему сочувствие и радуются его победе над собственным страхом и надвигающимся недугом? Попробуем это разгадать.

Автор наделил героя кое-какими чертами собственного характера, а также элементами своей биографии. По совету Максима Горького, высоко оценившего его писательское дарование, Бабель совсем юным отправился “в люди”, чтобы набраться жизненного опыта. Герой его рассказа тоже не щадит себя, познавая мир и накапливая наблюдения, необходимые писателю в творчестве. Он давно покинул родительскую семью и самостоятельно зарабатывает себе на жизнь. Он умён, наблюдателен и успел немало повидать. Отчасти именно благодаря своей “природной склонности к сочинительству” и, следовательно, острому интересу к окружающим, которым предстояло стать персонажами его рассказов и пьес, юношанаучился разбираться в людях. Тот факт, что он сохранил до двадцати лет девственность, свидетельствует об определённой его инфантильности, относительной задержке сексуального становления. Тому были свои причины. “Смолоду все силы моего существа были отданы на сочинение повестей, пьес, тысячи историй. Они лежали у меня на сердце как жаба на камне. Одержимый бесовской гордостью, я не хотел писать до времени” (“Мой первый гонорар”). Следствием такого перекоса стало то, что творчество Льва Толстого было юноше куда ближе и понятнее, чем стереотипы полового поведения реальных людей.

В конце концов, собственная сексуальная непросвещённость начинает тяготить юношу, жадно изучающего жизнь во всех её проявлениях. Он решил всерьёз заняться поисками подруги и остановил свой выбор на проститутке Вере.

В рассказе “Мой первый гонорар” этим поискам предшествует неожиданный всплеск сексуальности юноши. Его взбудоражило невольное соприкосновение с чужой эротикой, причём сексуальные желания, охватившие парня, приобрели у него едва ли ни подражательный характер. Дело в том, что герой рассказа снимает комнату у грузин-молодожёнов и вынужден ночи напролёт прислушиваться к их любовной возне.

Неутомимый в эротических ласках супруг настолько изматывал свою жену, что она стала походить на тень. “По утрам новобрачная Милиет спускалась за лавашом. Она была так слаба, что держалась за перила, чтобы не упасть. Ища тонкой ногой ступеньку, Милиет улыбалась неясно и слепо, как выздоравливающая. Прижав ладони к маленькой груди, она кланялась всем, кто ей встречался на пути, – зазеленевшему от старости айсору, разносчику керосина и мегерам, продававшим мотки бараньей шерсти. По ночам толкотня и лепет моих соседей сменялась молчанием, пронзительным, как свист ядра.

Иметь двадцать лет от роду, жить в Тифлисе и слушать по ночам бури чужого молчания – это беда. <…> Мне ничего не оставалось, кроме как искать любви. Конечно, я нашёл её. На беду или на счастье, женщина, выбранная мною, оказалась проституткой”.

Выбор юноши пал на Веру совсем не случайно. В глубине души он побаивался секса, хотя и жаждал его. В эротическом безумстве молодожёнов ему чудилась какая-то опасная сила, выходящая за рамки привычного культурного бытия. Любовники, охваченные страстью, представлялись юноше неким громадным чудовищем, чуть ли не библейским Левиафаном. “За стеной мясник и его жена ворочались как большие рыбы, запертые в банку. Хвосты обеспамятевших этих рыб бились о перегородку. Они трясли наш чердак, почернелый под отвесным солнцем, срывали его со столбов и несли в бесконечность. Зубы их, сведённые упрямой злобой страсти, не могли разжаться”.

Поскольку в ассоциативной памяти всплыл морской монстр Левиафан, страшный своей неуправляемой мощью, то юноша неосознанно стремится заручиться защитой водного оберега. Вера подходила для этой роли. Помните, как “она – рослая, белолицая – плыла впереди толпы, как плывёт богородица на носу рыбачьего баркаса”. Впрочем, Веру он тоже побаивается и поэтому долго не решается заговорить с ней: “Я крался за ней безмолвно, копил деньги и, наконец, решился”.

В “Справке” Бабель опускает все эти объяснения и подробности, утверждая лишь, что его герой влюблён в Веру. При этом не принимается во внимание тот факт, что предварительные любовные контакты с “любимой” были сведены к минимуму: “Вера запросила десять рублей, прижалась ко мне мягким, большим плечом и забыла обо мне”.

Дальнейшее известно. Избранница юноши щедро тратила свои душевные силы на кого угодно, но только не на томящегося влюблённого, который чуть ли ни целый день молча плёлся за нею, пока не оказался в её убогой коморке. Он чувствовал, что уже давно далёк от прежних эротических желаний. Остро переживались обида и зависть: “Чужая жизнь шаркала и раздражалась хохотом в коридоре”. В глаза назойливо лезли картины смерти: “В пузырьке, наполненном молочной жидкостью, умирали мухи, каждая умирала по-своему”.

Гигиеническая и контрацептивная возня Веры ещё больше остудили любовный жар юноши. В “Моём первом гонораре” он с горечью признаётся. “Во мне оцепенело отчаяние. Зачем променял я одиночество на это логово, полное нищей тоски, на умирающих мух и трёхногую мебель…”. Эрекции не было и в помине.“В постели, слепо уставившись на меня расплывшимися сосками, лежала большая женщина с опавшими плечами”. Положение стало безнадёжным. Попросту признаться Вере в своей девственности и в сексуальной несостоятельности было бы делом и унизительным, и, наверное, бесполезным. Уставшая женщина вряд ли стала бы вникать в беды и невротические страхи её незадачливого воздыхателя. И тут на помощь юноше пришли и его писательская одарённость, и способность разбираться в людях. Он уже успел убедиться в сердобольности Веры и в её готовности, если её задеть за живое, приходить на помощь страждущим. Любой ценой надо было добиться её внимания и сочувствия.

Разумеется, и Бабель, и герой его рассказа весьма слабо ориентировались в закономерностях однополой любви. Но этого им и не требовалось. Вере следовало услышать грустную сказку о загубленной жизни юноши. И совсем неважно, что рассказанная ей история никак не укладывалась в реальнее положение дел, хорошо известное сексологам. Во-первых, любовники юноши никак не могли перестроить его гетеросексуальную ориентацию на однополую: гомосексуалами рождаются, а не становятся. А во-вторых, если бы герой рассказа был геем, то он вряд ли отправился за любовными ласками к проститутке. Но, повторимся, всё это нисколько не интересовало ни героя рассказа, ни Веру. Секс в любых его проявлениях, в том числе купленный за деньги, был в её глазах очень существенной, точнее, необходимой составляющей человеческой жизни. Так ей подсказывал её повседневный опыт. Она “трудилась” на ниве проституции не за страх, а за совесть. И, конечно же, ей оставалось лишь ужаснуться, узнав, что её клиента лишили возможности приобщиться к женской любви. В глазах Веры юноша был жертвой тяжкой социальной несправедливости. И при этом заслуживал её особого уважения и сочувствия как коллега, “сестричка”, поскольку и он тоже дарил мужчинам так необходимую им сексуальную разрядку, хотя и не совсем “правильную”.

С того самого момента, когда юноша приступил к повествованию о своей мнимой несчастной судьбе, наступил желанный перелом в психогенной ситуации, в которую он угодил. С переживания паники внимание рассказчика переключилось на творчество. Его ещё знобит: “Я приложил обледеневшие губы к её руке” (“Мой первый гонорар”). Но это уже озноб не страха, а творческого подъёма. Писательская одарённость и искусная ложь стали безотказными инструментами в психологической обработке Веры. Своим рассказом юноша привлёк её сочувственное внимание к себе, к своей личности, к своей индивидуальности. Выдав же себя за гея, волею несправедливой судьбы и вопреки своему желанию сохранявшему во взаимоотношениях с женщинами девственность, хитроумный лжец снял с себя заботу о собственной сексуальной состоятельности. Бразды правления передавались Вере. Временно она принимала на себя некоторые мужские функции, в частности, психологическую подготовку и предварительные ласки. Предназначаемые партнёрше, на этот раз они достались юноше. “В ту ночь тридцатилетняя женщина обучила меня немудрой своей науке. Я испытал в ту ночь любовь, полную терпения, и услышал слова женщины, обращённые к женщине”.

И, по-видимому, юноша оказался толковым учеником, что стало одной из причин, побудивших Веру назначить ему новую любовную встречу и отказаться в его пользу от предназначавшихся ей золотых. Юноша заработал свой гонорар не только как сочинитель, но и как психотерапевт. Он с блеском вызволил себя из тяжкой психогенной ситуации и исцелился от дебютного сексуального расстройства.

Остаётся обсудить лишь один вопрос. Читатель уже знает, что жизненные обстоятельства, вызвавшие эротический пыл, внезапно охвативший юношу, подробно описаны в “Моём первом гонораре”, но напрочь выброшены из “Справки”. Что же касается окончательной версии новеллы, то в ней рассказчик с самого начала сообщает о своей любви к проститутке как о свершившемся факте.

Подобное утверждение воспринимается читателем с недоверием. Он подозревает что, чувство, с каким герой рассказа воспылал к Вере, лишь с большой натяжкой можно назвать любовью. Бывает, конечно, что кто-нибудь и полюбит жрицу любви, но вряд ли можно влюбиться в неё на расстоянии, без того чтобы не перекинуться с ней хотя бы парой слов. Скоропалительно присвоив чувству своего героя высокий ранг любви, автор допустил очевидную неточность. Так, по крайней мере, кажется читателю. Врач и вовсе настроен скептически. В дальнейшем на протяжении всей книги я буду упорно повторять сексологическую аксиому: любовь немыслима без двух своих главных атрибутов – избирательности и альтруизма. Избирательность заключается в том, что из всех людей сексуально привлекательным, любимым и желанным становится лишь один человек – Она или Он. Не стану утомлять читателя перечнем эндокринных, нейропсихических и психологических механизмов, благодаря которым поддерживается страсть к одному-единственному человеку, тормозящая все конкурентные чувства к другим возможным сексуальным партнёрам. Не буду также объяснять, почему близость именно с ним (с ней) закрепляет чувство взаимной привязанности. Ограничусь лишь утверждением, что механизмы эти имеют врождённый характер и выработались они в ходе эволюции вида Homo sapiens, поскольку оказались полезными для выживания человечества.

Что же касается термина “альтруизм” (от латинского “альтер” – “другой”), то его предложил французский философ Огюст Конт как противоположность слову “эгоист” (от “эго” – “я”). При этом подразумевалось, что если эгоист ставит превыше всего собственные интересы и свою выгоду, то альтруист способен поступиться ими ради интересов окружающих во имя любви, добра или справедливости.

Надо признать, что к избирательности Бабель относился куда менее трепетно, чем к альтруизму. Он охотно допускал, что секс может служить своеобразным подарком или средством утешения, которым один человек одаривает другого, даже не испытывая к нему любви. Иными словами, в половой связи избирательное сексуальное влечение может и отсутствовать, но альтруизм делает и такой секс человечным. К подобному виду альтруистического поведения часто прибегал Сашка Христос (об этом удивительно светлом персонаже Бабеля речь пойдёт в одной из последующих глав книги). Да что там Сашка! По версии пана Аполека (героя одноименного рассказа из “Конармии”) когда-то такое же благодеяние оказал женщине сам Иисус. История этого события будет рассказана подробнее в главе о Теннесси Уильямсе.

Вернёмся к “Справке” и сформулируем концепцию автора. Он утверждает: если речь идёт о половом партнёрстве сексуально зрелых и здоровых людей (свободных от невроза и тем, более, от психических заболеваний), то оно неминуемо приобретёт альтруистический характер. Что же касается любви, то кроме альтруизма, она основана также на избирательности. (Вера – “женщина, выбранная мною”).

“Справка” – убедительная иллюстрация, подтверждающая правоту этой концепции.

Во взаимоотношениях героя рассказа с Верой нетрудно разглядеть три этапа.

Первый из них прогностический. Юноша планировал вступить в любовную связь с женщиной, обладающей самостоятельным характером, но, в то же время, снисходительной к половой неопытности и инфантилизму своего юного партнёра. Она должна сочувствовать чужим бедам и помогать тем, кто в этом остро нуждается. К тому же она должна обладать достаточной проницательностью и внутренней интеллигентностью, для того чтобы разглядеть и оценить верность и порядочность того, кто стремится стать близким для неё человеком, её любовником. Род её занятий и весьма существенная разница в их возрасте, не только не смущали юношу, но, похоже, расценивались им как дополнительные ценные качества его избранницы (они гарантировали её способность обучить его “любовной науке”, а также, возможно, наделяли её материнским инстинктом).

В ходе драматичного стрессового этапа возникшей связи герой рассказа смог убедиться в том, насколько правилен его выбор. Правда, проницательность Веры на первых порах была не очень кстати: обмануть её было непросто. Вызывая сочувствие и жалость женщины, юноша приписал себе массу недостатков и пороков: он, де, паразит, не желающий трудиться и предпочитающий бильярд всем другим занятиям. Свой действительный инфантилизм он преувеличил донельзя. Казалось бы, человеку, хорошо знающему жизнь, не сложно раскусить обманщика. И всё же недюжинный сочинительский дар юноши помог ему притупить проницательность Веры. Она поверила его самооговорам и, главное, сочла его своей “сестричкой” – проституткой. Но даже самая искусная ложь во спасение не могла до конца скрыть от умной женщины, обладающей богатым жизненным опытом и знанием людей, подлинную сущность её партнёра. За преходящим инфантилизмом она угадывала твёрдый мужской характер юноши, его стремление к добру, его верность, отсутствие у него мелочности. Всё это и легло в основу будущего третьего этапа их взаимоотношений.

Читатель вправе полагать, что партнёры вступили в длительную любовную связь. Нет сомнений в том, что пресловутые две золотые пятирублёвки (“авторский гонорар”) юноша потратит на свою подругу и на её неотложные нужды. Ведь при всей своей мнимой деловитости, она так и не удосужилась упорядочить собственный быт, даже не обзавелась нормальной мебелью. Легко допустить, что оба будут заботиться друг о друге, что их секс станет выражением их взаимной любви. Правда, сексолога продолжают одолевать сомнения – насколько избирательной может быть любовь проститутки?! Но отвлечёмся от частностей и доверимся автору. Повторим: нельзя не признать того, что оба рассказа, особенно “Справка” убедительно подтверждают истинность авторской концепции.

Но при этом надо учитывать очевидность и важность логического вывода, который из неё следует: по Бабелю, секс, лишённый любви и альтруизма – признак душевной деградации. На первый взгляд, такая точка зрения полностью совпадает с мнением сексологов. Они считают, что если человек не способен любить, то речь идёт о его болезни, о невротическом развитии, блокирующем наступление сексуальной зрелости. Однако Бабель идёт гораздо дальше. Он утверждает, что люди, лишённые способности любить, жизненно неполноценны не только в сексуальном плане. Они – зомби, поражённые “мертвечиной”, хотя окружающие ошибочно считают их живыми.

Сама смерть в глазах Бабеля – это неизбежность, мысль о которой заставляет людей ценить жизнь во всех её проявлениях и, прежде всего, в любви. Недаром рассказ “Отец” заканчивается картиной летней ночной Одессы, в которой кладбище становилось одним из самых притягательных мест для влюблённых. “Парни тащили тогда девушек за ограды, и поцелуи раздавались на могильных плитах”.

“Мертвечина” же, по Бабелю, хуже самой смерти; она – измена “живой жизни” и потому заслуживает сурового наказания. Об этом речь идёт в рассказе “Улица Данте”.