Лекция: Лабораторна робота №6 5 страница

Ответ находим у самого Скиннера: «Все люди осуще­ствляют контроль и сами находятся под контролем». Это звучит почти как успокоение для человека демократиче­ски настроенного, но вскоре выясняется, что речь идет всего лишь о робкой и почти ничего не значащей форму­лировке:

Когда мы выясняем, каким образом господин контроли­рует раба, а работодатель — рабочего, мы упускаем из виду обратные воздействия и потому судим о проблеме контроля односторонне. Отсюда возникает привычка понимать под сло­вом «контроль» эксплуатацию или, по меньшей мере, состоя­ние одностороннего преимущества; а на самом деле контроль осуществляется обоюдно. Раб контролирует своего господи­на в такой же мере, как а господин своего раба, — в том смысле, что методы наказания, применяемые господином, как бы определяются поведением раба. Это не означает, что поня­тие эксплуатации утрачивает всякий смысл или что мы не имеем права спросить cui bono?[36] Но когда мы задаем такой вопрос, то мы абстрагируемся от самого конкретного социаль­ного эпизода и оцениваем перспективы воздействия, которые совершенно очевидно связаны с ценностными суждениями. Подобная ситуация складывается и при анализе любых спо­собов поведения, которые производят инновации в практике культуры.

Я считаю это рассуждение возмутительным; мы долж­ны верить, что отношения между рабом и господином вза­имны, и это несмотря на то, что понятие эксплуатации «не лишено смысла». Для Скиннера эксплуатация не яв­ляется частью самого социального эпизода, этой частью являются лишь методы контроля. Это позиция человека, для которого социальная жизнь ничем не отличается от эпизода в лаборатории, где экспериментатора интересуют только его методы, а вовсе не сам по себе «эпизод», ибо в этом искусственном мирке совершенно не имеет значения, какова крыса — миролюбива она или агрессивна. И, слов­но этого еще было мало, Скиннер окончательно констати­рует, что за понятием эксплуатации «легко просматрива­ются» ценностные суждения. Быть может, Скиннер пола­гает, что эксплуатация или грабеж, пытки, убийства — только слова, а не «факты», коль скоро эти явления свя­заны с ценностными суждениями? Это должно означать следующее: любые психологические и социальные феноме­ны утрачивают характер фактов, доступных научному ис­следованию, как только их можно охарактеризовать с точки зрения их ценностного содержания[37].

Идею Скиннера о взаимности отношений раба и рабо­владельца можно объяснить только тем, что он употреб­ляет слово «контроль» в двояком смысле. В том смысле, в котором оно употребляется в реальной жизни, вне всяко­го сомнения рабовладелец контролирует раба, и при этом не может быть речи о «взаимности», если не считать, что при определенных обстоятельствах раб располагает мини­мумом обратного контроля — например, он угрожает бун­том. Но Скиннер не это имеет в виду. Он подразумевает контроль в самом абстрактном смысле лабораторного экс­перимента, который не имеет ничего общего с реальной жизнью. Он вполне серьезно повторяет то, что часто рас­сказывают как анекдот, — это история про крысу, кото­рая рассказывает другой крысе, как хорошо ей удается воспитывать своего экспериментатора: каждый раз, когда она нажимает на определенный рычаг, человек вынужден ее кормить.

Поскольку бихевиоризм не владеет теорией личности, он видит только поведение и не в состоянии увидеть дей­ствующую личность. Для необихевиориста нет никакой разницы между улыбкой друга и улыбкой врага, улыбкой хорошо обученной продавщицы и улыбкой человека, скры­вающего свою враждебность. Однако трудно поверить, что профессору Скиннеру в его личной жизни это также без­различно. Если же в реальной жизни эта разница для него все же имеет значение, то как могла возникнуть теория, полностью игнорирующая эту реальность?

Необихевиоризм не может объяснить, почему многие люди, которых обучили преследовать и мучить других людей, становятся душевнобольными, хотя «положитель­ные стимулы» продолжают свое действие. Почему поло­жительное «стимулирование» не спасает многих и что-то вырывает их из объятий разума, совести или любви и тянет в диаметрально противоположном направлении? И почему многие наиболее приспособленные человеческие индивиды, которые призваны, казалось бы, блистательно подтверждать теорию воспитания, в реальной жизни не­редко глубоко несчастны и страдают от комплексов и не­врозов? Очевидно, существуют в человеке какие-то влече­ния, которые сильнее, чем воспитание; и очень важно с точки зрения науки рассматривать факты неудачи воспи­тания как победу этих влечений. Разумеется, человека можно обучить чуть ли не любым способом, но именно «чуть ли не». Он реагирует на воспитание по-разному и вполне определенным образом ведет себя, если воспитание противоречит основным его потребностям. Его можно вос­питать рабом, но он будет вести себя агрессивно. Или человека можно приучить чувствовать себя частью маши­ны, но он будет реагировать, постоянно испытывая досаду и агрессивность глубоко несчастного человека.

По сути дела, Скиннер является наивным рационалис­том, который игнорирует человеческие страсти. В проти­воположность Фрейду, Скиннера не волнует проблема стра­стей, ибо он считает, что человек всегда ведет себя так, как ему полезно. И на самом деле общий принцип необи­хевиоризма состоит в том, что идея полезности считается самой могущественной детерминантой человеческого пове­дения; человек постоянно апеллирует к идее собственной пользы, но при этом старается вести себя так, чтобы заво­евать расположение и одобрение со стороны своего окру­жения. В конечном счете бихевиоризм берет за основу буржуазную аксиому о примате эгоизма и собственной пользы над всеми другими страстями человека.

Причины популярности Скиннера

Невероятную популярность Скиннера можно объяснить тем, что ему удалось соединить элементы традиционного либерально-оптимистического мышления с духовной и со­циальной реальностью.

Скиннер считает, что человек формируется под влия­нием социума и что в «природе» человека нет ничего, что могло бы решительно помешать становлению мирного и справедливого общественного строя. Таким образом, сис­тема Скиннера оказалась привлекательной для всех тех психологов, которые относятся к либералам и находят в этой системе аргументы для защиты своего политического оптимизма. Он апеллирует ко всем тем, кто верит, что такие вожделенные социальные цели, как мир и равен­ство, являются не просто утопией, а что их можно вопло­тить в жизнь. Сама идея создания более совершенного, научно обоснованного общественного строя волнует всех, кто раньше был в рядах социалистов. Разве не к этому же стремился Маркс? Разве не он назвал свой социализм «на­учным» в противоположность «утопическому» социализму предшественников? И разве метод Скиннера не выглядит особенно привлекательно в тот исторический момент, ко­гда политические лозунги себя исчерпали, а революцион­ные надежды захлебнулись?

Однако Скиннер привлекает не только своим оптимиз­мом, но и тем, что ему удалось умело вмонтировать в традиционно либеральные идеи элементы ярого негати­визма. В век кибернетики индивид все чаще становится объектом манипулировали. Его труд, потребление и сво­бодное время — все находится под воздействием рекламы, идеологии и всего того, что Скиннер называет положи­тельным стимулированием. Личность теряет свою актив­ную ответственную роль в социальном процессе; человек становится совершенно «конформным» существом и при­выкает к тому, что любое поведение, поступок, мысль и даже чувство, отклоняющееся от стандарта, будет иметь для него отрицательные последствия; он результативен лишь в том, что от него ожидают. Если же он будет настаивать на своей уникальности, то в полицейском госу­дарстве он рискует потерять не только свободу, но и жизнь; в некоторых демократических системах он рискует своей карьерой, иногда — потерей работы, а важнее всего — он рискует оказаться в изоляции. Хотя большинство людей не осознают своего внутреннего дискомфорта, они все же испытывают неопределенное чувство страха перед жизнью, они боятся будущего, одиночества, тоски и бессмысленно­сти своего существования. Они чувствуют, что их собствен­ные идеалы не находят опоры в социальной реальности. Какое же огромное облегчение они должны испытать, узнав, что приспособление — это самая лучшая, самая прогрессивная и действенная форма жизни. Скиннер пре­вращает кибернетический ад изолированного, манипулируемого индивида в райские кущи прогресса. Он избавля­ет нас от страха перед будущим, заявляя, что направле­ние, в котором развивается наша индустриальная систе­ма, — это то самое направление, о котором мечтали вели­кие гуманисты прошлого, да к тому же еще и научно обо­снованное. Кроме того, теория Скиннера звучит очень убе­дительно, так как она (почти) точно «попадает» в отчуж­денного человека кибернетического общества. Короче, скиннеризм — это психология оппортунизма, выдающая себя за научный гуманизм.

Я вовсе не хочу этим сказать, что Скиннер захотел выступить в роли апологета «технотронного» века. Напро­тив, его политическая и социальная наивность нередко вынуждающего писать такие вещи, которые звучат гораз­до убедительнее (хоть и тревожат душу), чем если бы он отдавал себе полностью отчет в том, к чему он пытается нас приспособить.

Бихевиоризм и агрессия

Знание бихевиористской методологии очень важно для изучения проблемы агрессии, поскольку в США большин­ство ученых, хоть как-то причастных к проблеме агрес­сии, являются приверженцами бихевиоризма. Их аргумен­тация проста: если Джон обнаружит, что в ответ на его агрессивное поведение его младший брат (или мать) дает ему то, что он хочет, то он превратится в человека с агрес­сивными наклонностями; то же самое можно было бы ска­зать в отношении мужественного, низкопоклоннического или любвеобильного поведения. Формула гласит: человек чувствует, думает и поступает так, как он считает пра­вильным для достижения ближайшей желанной цели. Аг­рессивность, как и другие формы поведения, является бла­гоприобретенной и определяется тем, что человек стре­мится добиться максимального преимущества.

Бихевиорист А. Басс определяет агрессию как «поведение, вызывающее раздражение и наносящее ущерб другим орга­низмам». Приведу небольшой фрагмент из его рассуждений:

То, что в определение понятия агрессии совершенно не вошел такой элемент, как намерение (мотив), обусловлено двумя обстоятельствами. Во-первых, намерение имплицитно включает телеологию — целенаправленное действие, устрем­ленное к будущей цели; такое понятие намерения несовместимо с бихевиористскими взглядами. Во-вторых (что еще важнее), это понятие очень трудно применить к действиям, поступкам в бихевиористском смысле. Намерение, умысел — это индиви­дуальное действие, которое может получить вербальное выра­жение, а может и не получить… О намерении можно судить по истории процесса «стимулирования». Если агрессивная ре­акция систематически усиливалась и имела специфические последствия (например, бегство жертвы), то можно утверж­дать, что повторение агрессивного поведения содержит «наме­рение вызвать такую реакцию, как бегство». Однако подоб­ное рассуждение совершенно излишне при анализе поведения, гораздо полезнее и продуктивнее будет изучить отношение между историей «стимулирования» агрессивной реакции и не­посредственной ситуацией, подтолкнувшей эту реакцию.

В целом категория намерения очень сложна для анализа; к тому же агрессивное поведение в большей мере зависит от последствий «стимулирования», именно они определяют воз­никновение и интенсивность агрессивных реакций. То есть, иными словами, речь идет о том, чтобы определить, какие виды «стимулов» вызывают агрессивное поведение.

Мы видим, что под словом «намерение» Басс имеет в виду сознательный умысел. То есть Басс не отказывается полностью от психоаналитического подхода к проблеме. «Если гнев не является импульсом к агрессии, стоит ли видеть в нем вообще какой-либо импульс? Мы считаем, что это нецелесообразно»[38].

Выдающиеся бихевиористы А. Басс и Л. Беркович де­монстрируют гораздо больше понимания эмоциональных состояний человека, чем Скиннер, хотя в целом они поддер­живают главный принцип Скиннера, гласящий, что объек­том научного наблюдения является действие, а не дейст­вующий человек. Поэтому они не придают серьезного зна­чения фундаментальным открытиям Фрейда, т. е. не учи­тывают того, что поведение определяют психические силы, что эти силы в основном находятся на бессознательном уровне и, наконец, что осознание («прозрение») как раз и является тем фактором, который преобразует энергетиче­ский потенциал и определяет направленность этих сил.

Бихевиористы претендуют на «научность» своего мето­да на том основании, что они занимаются теми видами поведения, которые доступны визуальному наблюдению. Однако они не понимают, что невозможно адекватно опи­сать «поведение» в отрыве от действующей личности. На­пример, человек заряжает револьвер и убивает другого че­ловека; само по себе действие — выстрел из револьвера — с психологической точки зрения мало что значит, если его взять в отрыве от «агрессора». Фактически бихевиоризм констатирует лишь то, что относится к действию револь­вера; по отношению к револьверу мотив того, кто нажал на курок, не имеет никакого значения. А вот поведение человека можно понять до конца лишь в том случае, если мы будем знать осознанные и неосознанные мотивы, побу­дившие его к выстрелу. При этом мы обнаружим не одну-единственную причину его поведения, а получим возмож­ность эксплицировать внутреннюю психическую структу­ру его личности и выявить многие факторы, которые, со­единившись вместе, и привели к тому мгновению, когда револьвер выстрелил. И тогда мы констатируем, что мо­жем через целую систему личностных характеристик объяс­нить импульс, который привел к выстрелу. А сам выстрел зависит от массы случайных факторов, ситуативных эле­ментов; например, от того, что у данного субъекта в этот момент оказался в руках именно револьвер, что вблизи не было других людей, наконец, от общего состояния его психики, а также от степени психологической напряжен­ности в данный момент.

Поэтому основной бихевиористский тезис, согласно ко­торому наблюдаемое поведение представляет собой надеж­ную с научной точки зрения величину, совершенно оши­бочен. На самом деле поведение различно в зависимости от различия мотивирующих его импульсов, а они-то часто скрыты от наблюдателя.

Это можно проиллюстрировать простым примером. Два отца с разным темпераментом бьют своих сыновей, пола­гая, что наказание полезно для нормального развития ре­бенка. Внешне оба отца ведут себя одинаково. Каждый дает своему сыну затрещину правой рукой. Однако, если мы сравним при этом, как ведет себя любящий отец и отец-садист, мы увидим в них много различий. Различны позы, выражения лиц, хватка, слова и тон разговора по­сле наказания. Соответственно отличается и реакция де­тей. Один ребенок ощущает в наказании садистское, раз­рушительное начало; а другой не имеет никаких основа­ний усомниться в любви своего отца. И тем более, если эта уверенность дополняется другими бесчисленными при­мерами поведения отца, которые формируют ребенка с ран­него детства. Тот факт, что оба отца убеждены в том, что наказывают детей для их же пользы, ничего не меняет, кроме того, что устраняет моральные преграды с пути отца-садиста. И даже если он, отец-садист, никогда не бил сво­его ребенка из страха перед женой, или из других сообра­жений, или под влиянием прочитанных книг о воспита­нии, он все равно вызовет у ребенка те же самые реакции, ибо его взгляд также точно выдает его садистское нутро, как и его руки, дающие ребенку затрещину. Поскольку дети чувствительнее взрослых, они реагируют в целом на импульс, который исходит от отца, а вовсе не на отдель­ные, изолированные факты его поведения.

Возьмем другой пример. Мы видим человека, который сердится, гневается, у которого от злости краснеет лицо. Мы описываем его поведение, говоря: он в гневе, в бешенст­ве, он вне себя. Если мы спросим, почему он гневается, то можем услышать в ответ: «Потому что он боится». — «А чего он боится? Отчего этот страх?» — «Оттого, что он очень страдает от своей беспомощности». — «Откуда это чувство?» — «Все дело в том, что он никак не может по­рвать узы, привязывающие его к матери, и постоянно чувст­вует себя как малое дитя». (Это, разумеется, не единственно возможный вариант объяснения причинных связей.) Каж­дый из этих ответов содержит «истину». Разница лишь в том, что каждый из них отмечает причинную связь разной глубины; и чем глубже лежит причина, тем меньше она осознается. Чем глубже уровень осознания, тем больше мы получаем информации для понимания поведения. И не только для понимания мотивов, но и в том смысле, что поведение человека становится понятным до мелочей. В данном случае наблюдатель с тонким чутьем скорее заме­тит на «красном» лице выражение испуганной беспомощ­ности, а не гнева. В другом случае поведение может быть внешне совершенно аналогичным, но от внимательного наблюдателя не ускользнет лежащая на лице человека печать жестокости и деструктивизма. Его гневное поведе­ние — лишь результат того, что он держит под контролем свои разрушительные импульсы. И тогда два внешне оди­наковых типа поведения на деле оказываются сильно от­личающимися друг от друга, что научно можно объяс­нить, только обратившись к мотивационной сфере в струк­туре личности.

Поэтому на вопрос о «краснолицем» я дал необычный ответ: «Он гневается потому, что его оскорбили, или же он чувствует себя оскорбленным». Подобное объяснение акцентирует повод для гнева и упускает из виду, что раз­дражительность и гневливость могут быть и чертами ха­рактера данной личности. Группа людей будет по-разному реагировать на один и тот же раздражитель в зависимости от характеров индивидов. Так, например, субъекта А этот раздражитель задевает; субъект В испытывает к нему от­вращение; субъект С может его испугаться, а субъект D просто проигнорирует его.

Басс прав, утверждая, что намерение — это личное дело каждого, которое может получить словесное выражение, а может и не получить. Однако как раз в этом и состоит дилемма бихевиоризма: поскольку он не располагает ме­тодом для анализа невербализованных данных, он вынуж­ден ограничивать свои исследования теми данными, кото­рые ему доступны и которые обычно слишком грубы и поверхностны, а потому недостаточны для проведения тон­кого теоретического анализа.

О психологических экспериментах

Если психолог ставит перед собой задачу понять поведе­ние человека, то он должен выбрать такие методы, которые пригодны для изучения человека in vivo[39], тогда как бихе­виористские исследования практически проводятся in vitro[40] (я употребляю это выражение в собственном значении, т. е. для констатации того факта, что человек наблюдается в контролируемых, искусственно созданных условиях, а не в «реальном» жизненном процессе). Может возникнуть впечатление, будто психология стремилась обеспечить себе респектабельность посредством подражания естественным наукам, заимствуя у них некоторые методы, но, кстати сказать, это оказались методы, которые имели силу 50 лет назад, а не те «научные» методы, которые приняты в передовых отраслях науки сегодня[41]. В результате недоста­ток теории часто скрывается за впечатляющими матема­тическими формулами, которые не имеют ничего общего с фактами и нисколько не поднимают их значимость.

Разработать метод для наблюдения и анализа челове­ческого поведения вне лаборатории — весьма нелегкое дело, однако это является важнейшей предпосылкой для пони­мания человека. В сущности при изучении человека рабо­тают только два метода наблюдения:

1. Первый метод — это прямое и детальное изучение одного человека другим. Самый результативный вариант данного метода демонстрирует «психоаналитическая лабо­ратория», разработанная Фрейдом. Здесь пациенту предо­ставляется возможность выразить свои неосознанные вле­чения, одновременно выясняется связь этих влечений с доступными глазу «нормальными» и «невротическими»* ак­тами поведения[42].

Менее сильным, но все же довольно продуктивным ме­тодом является интервью или серия опросов, к которым следует причислить также изучение некоторых сновиде­ний, а также ряд прожективных тестов. Не следует недо­оценивать глубинные психологические данные, которые опытный наблюдатель добывает уже тем, что вниматель­но и долго следит за испытуемым, изучая его жесты, го­лос, осанку, руки, выражение лица и т. д. Даже не зная испытуемого и не имея в распоряжении ни писем, ни днев­ников, ни подробной его биографии, психолог может ис­пользовать наблюдение такого рода как важный источник для понимания психологического профиля личности.

2. Второй метод исследования человека in vivo состоит в том, чтобы, вместо «запихивания» жизни в психологическую лабораторию, превратить в «естественную лаборато­рию» определенные жизненные ситуации- Вместо констру­ирования искусственной социальной ситуации (как это де­лается в психологической лаборатории), исследователь из­учает те эксперименты, которые предлагает сама жизнь. Надо выбрать такие социальные ситуации, которые подда­ются сравнению, и с помощью специального метода превра­тить их в соответствующий эксперимент. Если одни факто­ры принять за константу, а другие изменять, то в такой естественной лаборатории появляется возможность для про­верки различных гипотез. Существует очень много похожих ситуаций, и можно проверить, соответствует ли та или иная гипотеза всем этим ситуациям, — и если это не так, то можно выяснить, существует ли убедительное объяснение для этого исключения, или надо изменить гипотезу. Про­стейшей формой подобного «естественного эксперимента» является анкетный опрос (с использованием большого спис­ка открытых вопросов или же в ходе личного интервью), проводимый среди репрезентативных групп людей разного возраста, профессий (в тюрьмах, больницах и т. д.).

Само собой разумеется, в таких случаях мы не можем рассчитывать на абсолютную «точность» результатов, ко­торая достигается в лаборатории, ибо два социальных объекта никогда не бывают совершенно идентичны. Но когда ученый имеет дело не с «подопытными индивида­ми», а с людьми, когда он изучает не артефакты*, а реаль­ную жизнь, то вовсе не стоит ему гнаться за видимой (а иногда и сомнительной) точностью ради того, чтобы полу­чить весьма тривиальные результаты. Я считаю, что для анализа агрессивного поведения с научной точки зрения наиболее пригодны либо психоаналитическое интервьюи­рование, либо опрос в естественной социальной «лабора­тории» жизни. Правда, оба эти метода требуют от иссле­дователя гораздо более высокого уровня комплексного те­оретического мышления, чем самый изощренный, хитро­умный лабораторный эксперимент[43].

Для наглядности хочу привести пример. Стенли Мильграм в своей «интеракционистской* лаборатории» в Йельском университете провел интересное исследование[44].

В исследовании участвовали 40 мужчин в возрасте от 20 до 50 лет из Нью-Хейвена и его окрестностей. Мы подобрали людей с помощью рекламы и прямых предложений по почте. Общая совокупность включала самые различные профессии. Наиболее распространенные — это почтовые служащие, пре­подаватели вузов, продавцы, инженеры и рабочие. Образова­тельный уровень — от неполной средней школы до докторов наук. За участие в эксперименте каждый получал 4,5 долла­ра. Им сообщалось заранее, что деньги они получат только за свое появление в лаборатории, независимо от дальнейших событий.

В каждом эксперименте принимали участие как минимум один совершенно «невинный», неопытный представитель и одна «жертва» (по выбору руководителя исследования). Мы должны были выдумать причину, чтобы объяснить неопыт­ным испытуемым необходимость применения электротока (на самом деле он не применялся, но подготовка была). Для при­крытия создавалась легенда об интересе исследователей к про­блеме отношений между обучением и наказанием. Вот как звучала эта легенда:

«Мы очень мало знаем о воздействии наказания на обуче­ние, ибо по этой проблеме практически нет научных исследо­ваний.

Так, например, мы не знаем, какая мера наказания дает наибольший результат в учебе; мы не знаем, существует ли различие в восприятия наказания: имеет ли значение для взрослого человека, кто его наказывает — тот, кто старше его или моложе, и многое другое.

Поэтому мы собрали здесь взрослых людей разных возра­стов и профессий и предполагаем, что среди вас есть ученики и есть учителя.

Мы хотим узнать, каково влияние различных личностей друг на друга, когда одни выступают в роли обучающих, а другие — в роли обучаемых, и, кроме того, какова роль нака­зания при обучении.

Я попрошу одного из вас сегодня вечером сыграть здесь роль учителя, а другого — быть учеником.

Может быть, кто-то хочет сам быть учителем, а кто-то предпочитает быть учеником?»

Дальше испытуемые тянули жребий (бумажки из шля­пы): кто будет учителем, а кто — учеником. Жеребьевка была так подстроена, что ничего не подозревающий всегда был учи­телем, а посвященные — всегда учениками. (На обеих бу­мажках было написано слово «учитель».) Сразу после жере­бьевки учитель и ученик помещались в разные комнаты, при­чем ученика сажали на «электрический стул» и привязывали. Экспериментатор объяснял, что ремни должны удержи­вать обучаемого от слишком резких движений во время шока или даже от бегства в соответствующей ситуации. Затем на­кладывался электрод на запястье обучаемого, которое пред­варительно смазывалось специальным вазелином «во избежа­ние ожога и волдыря». Испытуемому было сказано, что элек­трод подключен к генератору шока, который стоит в соседней комнате.

… Из соседней комнаты испытуемому учителю дается при­каз за каждый неправильный ответ выдавать обучаемому «порцию шока». Кроме того, — и эта особенно важно — учи­телю предлагалось «после каждого неправильного ответа обу­чаемого передвигать регулятор силы тока вверх по шкале интенсивности на одно деление». Кроме того, перед тем как нажать на рычаг, он должен был вслух произнести число, соответствующее делению вольтметра. Таким образом, испы­туемый учитель должен был четко сознавать постоянно рас­тущую интенсивность электрошока, которым он «наказыва­ет» обучаемого… Во всех случаях обучаемому заранее дается набор парных ответов, среди которых три ошибочных прихо­дятся на один верный. При таких условиях обычно ученик не подает голоса или другого протестующего сигнала, пока уровень электрошока не достигнет 300 вольт. А когда сигнал достигает 300 вольт, ученик начинает бить кулаками в стен­ку. Экспериментатор слышит эти стуки. С этой минуты отве­ты обучаемого больше не идут по четырехответной схеме… Когда испытуемый дает знак, что не хочет больше работать, экспериментатор подбадривает его. Для этого у него есть це­лый набор просьб-требований — ровно столько, сколько нуж­но, чтобы заставить испытуемого продолжить работу.

Просьба 1. Пожалуйста, продолжайте.

Просьба 2. Эксперимент требует вашего дальнейшего участия.

Просьба 3. Ваше участие совершенно необходимо.

Просьба 4. У вас нет иного выбора, как продолжить работу.

Эти фразы предъявлялись последовательно по мере необ­ходимости. Если даже четвертому требованию испытуемый не хотел подчиниться, эксперимент прекращался. Экспери­ментатор разговаривал одним и тем же размеренным, доволь­но вежливым тоном, и каждый раз, когда испытуемый начи­нал спотыкаться или медлить с выполнением приказа, экс­периментатор снова начинал выдвигать вышеназванный ряд требований.

Были и подбадривания особого назначения. Например, если испытуемый спрашивал, не скажется ли эксперимент на здо­ровье «ученика», то экспериментатор отвечал: «Даже если уко­лы электрошока доставляют болезненные ощущения, все равно кожный покров от этого не пострадает, так что спокойно работайте дальше». (Это дополнение к просьбам 2, 3, 4.) Бели испытуемый говорил, что ученик больше не хочет работать, то наблюдающий отвечал: «Хочет этого ученик или нет, Вы должны продолжать, пока ученик не выучит правильные ответы на все вопросы парного теста. Пожалуйста, продол­жайте!»

Какие результаты дал этот эксперимент? Многие участ­ники проявили признаки нервозности, особенно при уве­личении доз электрошока. Во многих случаях напряже­ние достигало такой степени, какая редко встречается в социально-психологических лабораторных испытаниях (Курсив мой. — Э. Ф.). Испытуемые потели, заикались, дрожали, кусали губы, стонали и сжимали кулаки так, что ногти впивались в кожу. И это были скорее типичные реакции, чем из ряда вон выходящие.

Одним из признаков напряжения были периодические при­ступы смеха. У 14 из сорока человек этот нервный смех был регулярно повторяющимся, хотя смех в подобной ситуации кажется совершенно неуместным, почти безумным. У трех человек приступы смеха были «неуправляемыми, а у одного испытуемого начались такие конвульсии, что эксперимент пришлось прервать. Испытуемый 46 лет, книготорговец, был в явном смущении из-за своего неуправляемого и „непристой­ного“ поведения. В последующей беседе почтя каждый выра­жал сожаление и заверял, что он не садист и улыбка вовсе не означала, что мучения жертвы доставляли ему хоть малей­шее удовольствие.

Вопреки первоначальным ожиданиям ни один из соро­ка человек не прекратил работу прежде, чем уровень элек­тротока достигал 300 вольт, а жертва начинала бараба­нить в стенку. Только пятеро из сорока отказались подчи­ниться требованию экспериментатора и включить ток свы­ше 300 вольт. Пятеро сами увеличили дозу сверх трехсот: двое до 330 вольт, а остальные трое — до 345, 360 и 375 вольт. Таким образом, 14 человек (35%) оказали со­противление экспериментатору.