Лекция: Лабораторна робота №6 3 страница

Фрейд уделял феномену агрессии сравнительно мало внимания, считая сексуальность (либидо) и инстинкт са­мосохранения главными и преобладающими силами в че­ловеке. Однако в 20-е гг. он полностью отказывается от этого представления. Уже в работе «Я и Оно», а также во всех последующих трудах он выдвигает новую дихотоми­ческую пару: влечение к жизни (эрос) и влечение к смер­ти. Сам он описывал новую стадию своего теоретизирова­ния следующим образом: «Размышляя о происхождении жизни и о развитии разных биологических систем, я при­шел к выводу, что наряду с жаждой жизни (инстинктом живой субстанции к сохранению и приумножению) долж­на существовать и противоположная страсть — страсть к разложению живой массы, к превращению живого в пер­воначальное неорганическое состояние. То есть наряду с эросом должен существовать инстинкт смерти».

Инстинкт смерти направлен против самого живого орга­низма и потому является инстинктом либо саморазруше­ния, либо разрушения другого индивида (в случае направ­ленности вовне). Если инстинкт смерти оказывается свя­зан с сексуальностью, то он находит выражение в формах садизма или мазохизма*. И хотя Фрейд неоднократно под­черкивал, что интенсивность этого инстинкта можно ре­дуцировать, основная его теоретическая посылка гласит: человек одержим одной лишь страстью — жаждой разру­шить либо себя, либо других людей, и этой трагической альтернативы ему вряд ли удастся избежать. Из гипотезы о влечении к смерти следует вывод, что агрессивность по сути своей является не реакцией на раздражение, а пред­ставляет собой некий постоянно присутствующий в орга­низме подвижный импульс, обусловленный самой консти­туцией человеческого существа, самой природой человека.

Большинство психоаналитиков, взявших на вооруже­ние теорию Фрейда, воздержались от восприятия той час­ти его учения, которая говорит об инстинкте смерти, воз­можно, потому, что она выходит за рамки механистиче­ского биологического мышления, согласно которому все «биологическое» автоматически отождествляется с физио­логией инстинктов. И все же они не отбросили полностью новые идеи Фрейда, а пошли на компромисс, признав, что «жажда разрушения» существует как противоположность сексуальности. Это дало им возможность применить но­вый подход Фрейда к понятию агрессии и в то же время «не заметить» кардинальных изменений в его мировоззре­нии и не подпасть под его влияние.

Фрейд сделал очень важный шаг вперед от механическо­го физиологизма к биологическому воззрению на организм как целое и к анализу биологических предпосылок феноме­нов любви и ненависти. Однако его теория страдает серьез­ным недостатком: она опирается на чисто абстрактные спе­кулятивные рассуждения и не имеет убедительных эмпири­ческих доказательств. Вдобавок к этому, хотя Фрейд и предпринял блистательную попытку объяснить с помощью своей новой теории человеческое поведение, его гипотеза оказалась непригодной для объяснения поведения живот­ных. Для него инстинкт смерти — это биологическая сила, действующая в любом живом организме, а это значит, что и животные должны совершать действия, направленные либо на саморазрушение, либо на разрушение других осо­бей. Из этого следует, что у менее агрессивных животных мы должны были бы обнаруживать более частые болезни и более раннюю смертность (и наоборот); но эта гипотеза, разумеется, не имеет эмпирических доказательств.

В следующей главе я постараюсь доказать, что агрес­сия и деструктивность не являются ни биологически дан­ными, ни спонтанно возникающими импульсами. Здесь же следует подчеркнуть, что Фрейд не столько прояс­нил, сколько завуалировал феномен агрессии, распрост­ранив это понятие на совершенно разные типы агрессии, и таким образом свел все эти типы к одному-единствен­ному инстинкту. И поскольку Фрейд наверняка не был приверженцем бихевиоризма, мы можем предположить, что причиной тому была его склонность к дуалистическому противопоставлению двух основополагающих сил в человеке.

При разработке этой дихотомической схемы сначала возникла пара, состоящая из либидо и стремления к само­сохранению; позднее эта пара трансформировалась в про­тивопоставление инстинкта жизни инстинкту смерти. Эле­гантность этой концепции потребовала от Фрейда опреде­ленной жертвы: ему пришлось расположить все человече­ские страсти либо на одном, либо на другом из двух полю­сов и таким образом соединить вместе те черты, которые в реальности не имеют ничего общего друг с другом.

Теория агрессии Конрада Лоренца

Хотя Фрейдова теория агрессии имела и по сей день имеет определенное влияние, она все же оказалась слишком труд­ной, многослойной и не получила особой популярности у широкого читателя. Зато книга Конрада Лоренца «Так называемое зло» сразу после выхода в свет стала одним из бестселлеров в области социальной психологии.

Причины такой популярности очевидны. Прежде всего «Так называемое зло» написана таким же простым и яс­ным языком, как и более ранняя, очаровательная книга Лоренца «Кольцо царя Соломона». Легкостью изложения эта книга выгодно отличалась от всех предыдущих науч­ных исследований и книг самого Лоренца, не говоря уже о тяжеловесных рассуждениях Фрейда об инстинкте смер­ти. Кроме того, сегодня его идеи привлекают многих лю­дей, которые предпочитают верить, что наша страсть к насилию (к ядерному противостоянию и т. д.) обусловле­на биологическими факторами, не подлежащими нашему контролю, чем открыть глаза и осознать, что виною всему мы сами, вернее, созданные нами социальные, политиче­ские и экономические обстоятельства.

Согласно Лоренцу[21], человеческая агрессивность (точно так же, как и влечения у Фрейда) питается из постоянного энергетического источника и не обязательно является результатом реакции на некое раздражение.

Лоренц разделяет точку зрения, согласно которой спе­цифическая энергия, необходимая для инстинктивных дей­ствий, постоянно накапливается в нервных центрах, и, когда накапливается достаточное количество этой энер­гии, может произойти взрыв, даже при полном отсутствии раздражителя. Правда, и люди и животные обычно нахо­дят возбудитель раздражения, чтобы сорвать на нем зло и тем самым освободиться от энергетической напряженнос­ти. Им нет нужды пассивно дожидаться подходящего раз­дражителя, они сами ищут его и даже создают соответ­ствующие ситуации. Вслед за В. Крэйгом Лоренц называ­ет это «поведенческой активностью». Человек создает по­литические партии, говорит Лоренц, чтобы обеспечить себе ситуации борьбы, в которых он может разрядиться (осво­бодиться от излишков накопившейся энергии); но сами политические партии не являются причиной агрессии. Од­нако в тех случаях, когда не удается найти или создать внешний раздражитель, энергия накопившейся инстинк­тивной агрессивности достигает таких размеров, что сразу происходит взрыв, и инстинкт «срабатывает» in vacuo[22]. «Даже самый крайний случай бессмысленного инстинк­тивного поведения, внешне ничем не обусловленного и не имеющего никакого объекта (своего рода бег на месте), дает нам картину таких действий, которые фотографичес­ки точно совпадают с биологически целесообразными дей­ствиями нормального живого организма, — и это являет­ся важным доказательством того, что в инстинктивных действиях координация движений до мельчайших деталей запрограммирована генетически»[23].

Итак, для Лоренца агрессия, во-первых, не является реакцией на внешние раздражители, а представляет собой собственное внутреннее напряжение, которое требует раз­рядки и находит выражение, невзирая на то, есть для этого подходящий внешний раздражитель или нет. «Глав­ная опасность инстинктов в их спонтанности» (Курсив мой. — Э. Ф.). Модель агрессии К. Лоренца, как и либидозную модель Фрейда, можно с полным правом назвать гидравлической моделью по аналогии с давлением воды, зажатой плотиной в закрытом водоеме.

Можно сказать, что теория Лоренца покоится на двух фундаментальных посылках: первая — это гидравлическая модель агрессии, которая указывает на механизм возникно­вения агрессии. Вторая — идея, что агрессивность служит делу самой жизни, способствует выживанию индивида и всего вида. В общем и целом Лоренц исходит из предполо­жения, что внутривидовая агрессия (агрессия по отношению к членам своего же вида) является функцией, служащей выживанию самого вида. Лоренц утверждает, что агрессив­ность играет именно такую роль, распределяя отдельных представителей одного вида на соответствующем жизненном пространстве, обеспечивая селекцию «лучших производите­лей» и защиту материнских особей, а также устанавливая определенную социальную иерархию. Причем агрессивность может гораздо успешнее выполнять функцию сохранения вида, чем устрашения врага, которое в процессе эволюции превратилось в своего рода форму поведения, состоящую из «символических и ритуальных» угроз, которые никого не страшат и не наносят виду ни малейшего ущерба.

Однако дальше Лоренц утверждает, что инстинкт, слу­жащий у животных сохранению вида, у человека «перера­стает в гротесковую и бессмысленную форму» и «выбивает его из колеи». Агрессивность из помощника превращается в угрозу выживанию.

Лоренц, по-видимому, и сам не был полностью удов­летворен подобным истолкованием человеческой агрессив­ности; ему хотелось дополнить это объяснение аргумента­ми, выходящими за рамки этологии. Он пишет:

Прежде всего надо отметить, что губительная энергия аг­рессивного инстинкта досталась человеку по наследству, а сегодня она пронизывает его до мозга костей; скорее всего, эта агрессивность была обусловлена процессом внутривидово­го отбора, который длился многие тысячелетия (в частности, прошел через весь раннекаменный век) и оказал серьезное влияние на наших предков. Когда люди достигли такого уров­ня, что сумели благодаря своему оружию, одежде и социаль­ной организации избавиться в какой-то мере от внешней угро­зы погибнуть от голода, холода или диких зверей, т. е. когда

эти факторы перестали выполнять свою селективную функ­цию, тогда, вероятно, вступила в свои права злая и жестокая внутривидовая селекция. Наиболее значимым фактором ста­ла война между враждующими ордами людей, живущими по соседству. Война стала главной причиной формирования у людей так называемых «воинских доблестей», которые и по сей день, к сожалению, для многих людей представляют иде­ал, достойный подражания.

Такое представление о постоянной войне между «дики­ми» охотниками и собирателями плодов, земледельцами с момента появления «современного человека» (где-то около 40-50 тысячелетий до нашей эры) — одно из распростра­ненных клише, которое К. Лоренц берет на вооружение, вовсе не принимая во внимание исследования, опроверга­ющие этот стереотип[24].

Предположение Лоренца о 40 тысячах лет организован­ной войны — это не что иное, как старая формула Гоббса о войне как естественном состоянии человека, у Лоренца этот аргумент служит для доказательства врожденной агрессив­ности человека. Из этого предположения Лоренца выводит­ся силлогизм: человек является агрессивным, ибо он тако­вым был, а агрессивным он был, так как он таков есть.

Даже если тезис Лоренца о постоянной войне всех про­тив всех действителен по отношению к раннему каменно­му веку, то все равно его генетические умозаключения вызывают сомнение. Если какая-то существенная черта приобретает преимущество при селекции, то это должно иметь серьезные основания и многократно повториться в нескольких поколениях носителей данной черты. А если учесть, что агрессивные индивиды раньше других погиба­ют в войнах, то очень сомнительно, что распространен­ность какой-либо существенной черты можно связывать с процессом естественного отбора. На самом деле частота такого наследственного фактора должна была бы скорее убывать, если рассматривать высокие потери в войне как «негативную селекцию»[25]. И действительно, плотность на­селения в те времена была крайне низкой и многим племе­нам после полного формирования Homo sapiens вряд ли было нужно соперничать и сражаться друг с другом за пищу и место под солнцем.

Лоренц соединил в своей теории два элемента. Первый состоит в утверждении, что звери, как и люди, наделены врожденной агрессивностью, которая способствует выжи­ванию вида и особи. Дальше я еще покажу. Опираясь на нейрофизиологические данные, что оборонительная, защит­ная агрессивность не спонтанна и не постоянна, а пред­ставляет собой реакцию на угрозу витальным интересам соответствующего живого существа. Второй элемент: (те­зис о гидравлическом характере накопившейся агрессии) помогает Лоренцу объяснить жестокие и разрушительные импульсы человека; правда, для доказательства этого пред­положения у него не так уж много аргументов и фактов. Как способствующая жизни, так и разрушительная агрес­сия подводятся под одну категорию, и единственное, что их объединяет, — это слово «агрессия». Ясность в пробле­му, в противоположность Лоренцу, внес Тинберген: «Че­ловек, с одной стороны, сродни многим видам животных, особенно в том, что он ведет борьбу с представителями своего собственного вида. Но с другой стороны, среди мно­гих тысяч биологических видов, борющихся друг с дру­гом, только человек ведет разрушительную борьбу… Че­ловек уникален тем, что он составляет вид массовых убийц; это единственное существо, которое не годится для своего собственного общества. Почему же это так?»

Фрейд и Лоренц: сходство и различия

Отношения между теориями Фрейда и Лоренца довольно сложные. Объединяет их гидравлическая концепция аг­рессивности, хотя причины последней они объясняют по-разному. В других отношениях их взгляды кажутся порой диаметрально противоположными. Фрейд выдвигал гипо­тезу об инстинкте разрушения, а Лоренц эту гипотезу на биологическом уровне считает совершенно неприемлемой. Ибо, с его точки зрения, агрессивный инстинкт служит делу жизни, в то время как инстинкт у Фрейда находится «на службе у смерти».

Правда, это расхождение в значительной мере утрачи­вает свою роль, когда Лоренц говорит об изменениях

первоначально оборонительной и жизнеспособной агрес­сии. С помощью сложных и порой довольно сомнитель­ных конструкций Лоренц пытается обосновать и упро­чить свою гипотезу о том, что оборонительная агрессия у человека превращается в постоянно действующую и само­развивающуюся интенцию, которая заставляет его искать и находить условия для разрядки или же ведет к взрыву, если нет возможности найти подходящий раздражитель. Отсюда следует, что, даже если в обществе с точки зрения социально-экономического устройства отсутствуют под­ходящие возбудители серьезных проявлений агрессии, все равно давление самого инстинкта столь сильно, что чле­ны общества вынуждены изменять условия или же — если они к этому не готовы — дело доходит до совершен­но беспричинных взрывов агрессивности… Исходя из это­го, Лоренц приходит к выводу, что человека от рождения ведет по жизни жажда разрушения. То есть практические последствия этого вывода совпадают с идеями Фрейда. Правда, у Фрейда страсть к разрушению противостоит столь же сильному влечению эроса (сексуальность и жизнь вообще), в то время как для Лоренца любовь является результатом агрессивных влечений.

Фрейд и Лоренц совпадают в одном: плохо, если аг­рессия не может воплотиться в действие. Фрейд в ран­ний период своего творчества выдвинул идею о том, что вытеснение* сексуальных порывов может привести к пси­хической болезни; позднее он подвел то же самое осно­вание и под влечение к смерти и заявил, что вытеснение агрессии, направленной вовне, ведет к болезни. Лоренц констатирует, что «вообще каждый представитель совре­менной цивилизации страдает от недостаточной возмож­ности проявления инстинктивно-агрессивных действий». Оба исследователя разными путями приходят к одному и тому же представлению о человеке как о существе с постоянно возникающей агрессивно-деструктивной энер­гией, которая не может долго находиться под контро­лем. И если у животных энергия такого рода — всего лишь «так называемое зло», то у человека она превра­щается в настоящее зло, хотя, по Лоренцу, и не имеет злокачественных корней.«Доказательство» по аналогии

Черты сходства в теориях агрессии у Фрейда и Лоренца не могут скрыть фундаментальных расхождений между ними. Фрейд изучал человека. Он был любознательным и зор­ким наблюдателем фактического поведения людей, а так­же различных проявлений бессознательного*. Его теория о влечении к смерти может казаться ошибочной или недо­статочно завершенной и доказанной, но это никак не ме­няет того факта, что Фрейд разрабатывал эту теорию в процессе постоянного изучения реальных людей. В проти­воположность Фрейду Лоренц изучал животных, особенно низших, и в этой области был, без сомнения, в высшей степени компетентен. Однако его понимание человека не выходит за рамки знаний среднего буржуа. Он не расширял свой кругозор в этой области ни систематическими наблю­дениями, ни изучением серьезной литературы[26]. Он наивно полагал, что наблюдения за самим собой или за своими близкими знакомыми можно перенести на всех остальных людей. Но самый главный его метод — это отнюдь не самонаблюдение, а метод заключения по аналогии на ма­териале сравнения поведения определенных животных и поведения человека.

С научной точки зрения подобные аналогии вообще не являются доказательством; они впечатляют и нравятся людям, которые любят животных. Многоплановый антро­поморфизм Лоренца идет рука об руку с этими аналогия­ми. Однако они создают приятную иллюзию, будто чело­век понимает то, что чувствует животное, — и в этой иллюзии состоит главный секрет их популярности. Спра­шивается, кто же не мечтал научиться говорить с рыба­ми, птицами и домашними животными?

Поскольку Лоренц поможет напрямую доказать свою гипотезу в отношении человека и других приматов, он выдвигает несколько аргументов, которые должны уси­лить его позицию. Все это он проделывает в основном методом аналогии; он обнаруживает черты сходства меж­ду человеческим поведением и поведением изучаемых им животных и делает вывод, что способ поведения в обоих случаях обусловлен одной и той же причиной. Многие психологи критиковали этот метод. Знаменитый коллега Лоренца Н. Тинберген предупреждал о ряде опасностей, «подстерегающих исследователя, который рассуждает, опи­раясь на аналогии; особенно если для сравнения берутся физиологические явления из низшей ступени эволюции, если выводы о простейших формах поведения организмов более низкого уровня нервной организации используются для обоснования теорий о механизмах поведения высоко­развитых и сложноорганизованных структур».

Я мог бы для иллюстрации привести несколько приме­ров лоренцовских «доказательств по аналогии»[27]. Лоренц рассказывает о своих наблюдениях над циклидами и бра­зильскими перламутровыми рыбами и утверждает, что рыба не нападает на свою женскую особь в том случае, если может разрядить свой здоровый гнев на особи своего пола («переориентированная агрессия»[28]). И он сопровождает этот факт следующим комментарием:

Аналогичные ситуации встречаются у людей. В старое доброе время, когда еще существовала «Дунайская империя» и еще имело место «понятие и реальность служанки», я на­блюдал в доме своей старой тетушки следующую ситуацию. У нее прислуга не задерживалась больше чем 8-10 месяцев. Каж­дую новую служанку она регулярно хвалила, восхищалась ею и клялась, что наконец-то нашла настоящую жемчужи­ну. В последующие месяцы ее оценки становились более трез­выми, она сначала видела мелкие недостатки, затем перехо­дила к упрекам, а в конце названного срока видела в несчаст­ной девушке одни только отрицательные и достойные нена­висти черты — и в конце концов девушку, как правило, уволь­няли раньше срока и с большим скандалом. После такой раз­рядки старая дама готова была в следующей служанке ви­деть чистого ангела.

Я далек от мысли посмеяться над моей любимой и давно почившей тетушкой. Ибо совершенно идентичные процессы происходят с серьезными и в высшей степени владеющими собой мужчинами (не исключая и меня самого). Пример тому — лагерь военнопленных. Так называемая полярная болезнь (или экспедиционная холера) охватывает главным образом малые группы мужчин, если последние вынуждены обстоятельствами быть рядом и лишены возможности об­щаться с чужими людьми, не имеющими отношения к кругу друзей. Из сказанного становится ясно, что накопление аг­рессивности растет и становится опаснее по мере того, как члены группы узнают друг друга, начинают лучше понимать и любить… Могу заверить вас, что в такой ситуации заложе­ны всевозможные возбудители внутривидового агрессивного поведения. Субъективно это выражается в том, что на ка­кое-либо малейшее проявление своего лучшего друга (как он дышит, сопит и т. д.) человек может выдать такую реакцию, как если бы он получил пощечину от пьяного хулигана.

Похоже, что Лоренцу не приходит вовсе в голову, что личный опыт его тетушки, его товарищей по плену и его собственные впечатления вовсе не обязательно доказыва­ют общезначимость подобных реакций. Даже при объяс­нении поведения своей тетушки Лоренц, похоже, не дума­ет, что вместо гидравлической интерпретации (согласно которой агрессивный потенциал нарастал, достигая своего апогея и нуждаясь в разрядке каждые 8 месяцев) можно было использовать более сложную психологическую кон­цепцию для объяснения такого поведения.

С точки зрения психоанализа следует предположить, что тетушка была весьма нарциссической* личностью, склонной использовать других людей в своих интересах. Она требовала от своей прислуги абсолютной «преданнос­ти», самоотдачи и отсутствия собственных интересов, тре­бовала, чтобы та довольствовалась ролью твари и видела счастье в том, чтобы служить своей хозяйке. В каждой следующей служанке она видела ту, которая наконец-то будет соответствовать ее ожиданиям. После короткого «ме­дового месяца», пока хозяйка еще не видела, что новая служанка — опять «не та, что требуется» (может быть, ввиду своих фантазий, а быть может, еще и оттого, что девушка вначале особенно старалась угодить хозяйке), вдруг тетушка просыпалась и обнаруживала, что девушка не готова играть придуманную для нее роль. Подобный про­цесс пробуждения тоже требует некоторого времени. А за­тем тетушку посещали резкое разочарование и гнев, кото­рые наблюдаются в каждом нарциссическом эксплуатато­ре в случае фрустрации*. Поскольку она не осознает, что причина ее гнева в ее невозможных притязаниях, она ра­ционализирует свое разочарование и возлагает вину на служанку. Поскольку она не может отказаться от испол­нения своего желания, она выгоняет девушку и надеется, что новая будет «как раз та, что надо». И тот же самый механизм продолжает работать до самой ее смерти либо до того момента, пока больше никто не придет к ней рабо­тать. Подобное развитие событий можно встретить не толь­ко в отношениях между рабочим и работодателем. Неред­ко подобным образом развиваются и семейные конфлик­ты. И поскольку служанку выгнать легче, чем развестись, то нередко дело доходит до пожизненных сражений, в ко­торых стороны постоянно пытаются наказать друг друга за оскорбления, которые накапливаются, и несть им чис­ла. Речь идет здесь о специфической проблеме собственно человеческого характера, а именно о нарциссически-экс­плуататорской этичности, но вовсе не о проблеме нако­пившейся энергия инстинктов.

В главе «О типах поведения, аналогичных морально­му» Лоренц выдвигает следующий тезис: «И все же тот, кто действительно улавливает эти связи, не может удер­жаться от нового удивления, когда видит на деле психо­логические механизмы, которые навязывают животным самоотверженное поведение, направленное на благо дру­гих, поведение, подобное тому, что нам, людям, предписа­но нравственным законом».

Но как обнаружить у животного «самоотверженное» поведение? То, что описывает Лоренц, есть не что иное, как инстинктивно детерминированная модель поведения. Выражение «самоотверженный» взято вообще из челове­ческой психологии и имеет отношение к тому факту, что человеческое существо может забыть про самого себя (вернее было бы сказать: про свое Я), когда выше всего оказыва­ется желание помочь другим. Но разве у гуся, рыбы или собаки есть свое Я, которое она (он) может забыть? Разве самый факт человеческого самосознания не зависит от ней­рофизиологических структур, имеющих место только в человеческом мозгу? Разве само понятие самосознания не является жестко связанным именно с человеческим спо­собом отношения к миру (хотя и имеет в основе своей определенные нейрофизиологические процессы в мозгу)? И такие вопросы возникают многократно при чтении Ло­ренца, когда он употребляет для описания поведения животных такие категории, как «жестокость», «грусть», «сму­щение».

К важнейшим и интереснейшим этологическим наход­кам Лоренца относится та «связь», которая возникает между животными (на примере серых гусей) как реакция на внешнюю угрозу для всей группы. Однако его рассуждения по аналогии в отношении человеческого поведения иногда просто обескураживают: «дискриминационная аг­рессивность по отношению к чужим и союз с членами своей группы возрастают параллельно. Противопоставление «мы» и «они» создает резко отличающиеся друг от друга разнополярные общности. Перед лицом современного Ки­тая даже США и СССР временно объединяются в одну категорию «мы». Аналогичный феномен (впрочем, с неко­торыми элементами борьбы) можно наблюдать у серых гу­сей во время церемонии победного гоготания».

Лоренц идет в своих аналогиях между поведением животных и человека еще дальше, что особенно ярко прояв­ляется в его рассуждениях о проблеме человеческой любви и ненависти. Вот каковы его представления об этом предме­те: «Личную привязанность, индивидуальную дружбу мож­но встретить только у животных с высокоразвитой внутривидовой агрессивностью, и эта привязанность тем сильнее, чем больше агрессивности у данного вида». Ну что же, предположим, что Лоренц действительно наблюдал нечто подобное. Однако в этом месте он вдруг совершает скачок в область человеческой психологии. После того, как он констатирует, что внутривидовая агрессивность на миллионы лет старше, чем личная дружба и любовь, он делает из этого следующий вывод: «Не существует любви… без агрессивности» (Курсив мой. — Э. Ф.).

Это обобщение, касающееся человеческой любви, не только не подтвержденное, но и многократно опровергае­мое фактами, Лоренц дополняет суждениями о «безобраз­ном младшем брате большой любви» по имени «ненависть»: «Она ведет себя иначе, чем обычная агрессивность, она, как и любовь, направлена на индивида (вернее, против него), и, вероятно, ее (любви) наличие является предпо­сылкой для ненависти» (Курсив мой. — Э. Ф.).

Известно утверждение: от любви до ненависти — один шаг. Однако это не совсем верно сказано; на самом деле не любовь знает такое превращение, а разрушенный нарцис­сизм влюбленных, т. е., точнее говоря, причиной ненави­сти является не-любовь (отсутствие любви). Утверждать, что ненависть имеет место лишь там, где была любовь, — это значит привести элемент истины к полному абсурду. Угнетенный ненавидит своего угнетателя, мать — убийцу своего ребенка, а жертва пытки ненавидит своего мучите­ля. Так что же, эта ненависть связана с тем, что прежде там была любовь или, может быть, она все еще присут­ствует?

Следующее умозаключение по аналогии связано с фено­меном «опьянения борьбой». Речь идет об «особой форме коллективной агрессии, которая явно отличается от про­стейших форм индивидуальной агрессии». Это «святой обы­чай», опирающийся на глубокие, генетически обусловлен­ные модели поведения. Лоренц заверяет, что, «вне всякого сомнения, бойцовская страсть человека развилась из кол­лективной потребности наших дочеловеческих предков в самообороне». Речь идет о коллективной радости, разделя­емой всеми членами группы при виде поверженного врага.

Каждый нормально чувствующий мужчина знает это осо­бое субъективное переживание. Сначала это некое волнение, предчувствие победы, затем зрелище бегущего врага и «свя­тое» восхищение при виде отступающей армии. Здесь насту­пает момент, когда человек забывает все и вся, он чувствует себя выше всех повседневных проблем, он слышит лишь один призыв, он готов идти на этот зов и выполнить святой долг воителя, а ведет его воля к победе. Любые препятствия, сто­ящие на этом пути, утрачивают свое значение, в том числе инстинктивный страх нанести ущерб своим собратьям, убить своего соплеменника. Разум умолкает, как и способность к критике, и все другие чувства, кроме коллективного вооду­шевления борьбой, отходят на задний план… короче, вели­колепно звучит украинская пословица: «Когда развевается знамя, разум вылетает в трубу!»

Лоренц выражает «обоснованную надежду», что «перво­родный инстинкт можно взять под контроль моральной ответственности, однако это может быть достигнуто лишь в том случае, если мы смело признаемся, что опьянение борьбой — это генетическая инстинктивная реакция орга­низма, автоматически отключающая все другие центры...» То, как Лоренц описывает нормальное человеческое поведение, совершенно обескураживает. Разумеется, бы­вает, что «человек чувствует себя правым, даже совершая жестокий поступок», или, придерживаясь психологиче­ской терминологии, многие охотно совершают дурные по­ступки, не испытывая ни малейших угрызений совести. Однако с научных позиций недопустимо бездоказательно объявлять воинственность универсальным врожденным свойством «человеческой натуры», а жестокости, совер­шаемые во время войны, объяснять первородным инстинк­том борьбы на базе весьма сомнительной аналогии с ры­бами и птицами.