Реферат: Савчук В. В. Кровь и культура Санкт-Петербург Изд-во Санкт-Петербургского ун-та

Савчук В.В.


Кровь и культура


Санкт-Петербург

Изд-во Санкт-Петербургского ун-та

1995


БК 71.0 С12

Рецензенты: д-р филос. наук А. А. Грякалов (Рос. гос. педагог, ун-т им. А. И. Герцена),

д-р филос. наук Я. А. Слинин (С.-Петербургский гос. ун-т)

Печатается по постановлению

Редакционно-издательского совета-

С.-Петербургского университета

Савчук В. В.

С12 Кровь и культура. — СПб.: Издательство С.-Петербургского университета, 1995.— 180 с.

ISBN 5-288-01468-Х


В работе исследуются различные аспекты проявления крови в культуре, ее символическое выражение и регулятивные функции. Обосновывается возможность культивирования архаических элементов сознания и подчеркивается практическая значимость исторического опыта локализации и культурного оформления кровопролития и агрессии. Особое внимание уделено проблеме онтологического статуса крови в культуре, на основе которого предлагается преодоление просветительской риторики и ценностно окрашенной интонации при обсуждении крови, а также снимается радикальная несопоставимость кровообращении в натуралистическом и культурологическом смысле.

Дли тех, кто интересуется жертвенным условием возникновения культуры, истоками письма и стратегиями тела.


0302010000— 056 076(02)— 95


ББК 71.0

ISBN 5-288-01468-Х

© Издательство С.-Петербургского университета, 1995

© В. В. Савчук, 1995.


^ МОИМ УЧИТЕЛЯМ


ПРЕДИСЛОВИЕ


Кровь показана культуре историей. Вытесненная из рефлексивных структур рациональности классического типа, она пульсирует в ритме слов и поступков, мерцает в системах образов, проступает в интонации, обнаруживается в разрывах метафизических сцеплений и замирает в исступлении письма. В ее ритме бьются морские волны, стучит метроном поэзии, льется музыка, строятся ритуал и праздник, работает реклама и осуществляется технология желаний, сжимается тело дискурса. Герменевтический потенциал и объяснительный ресурс того или иного метода также имеет своим пределом степень совпадения с пульсацией крови современности.

^ Не показана кровь историей мысли (хотя историю этой последней она, как ничто другое, могла бы дополнить). Ее фамильные угодья — метафора и метонимия, в границах которых кровь гарантирована автоматизмом повторения соответствующих состояний и смыслов, — отданы в залог искусству и политике. И хотя кровь питает культуру (культура открывает себя в момент первого жертвоприношения), однако же и исторгается ею. И поистине, ничто так не сокрыто, как проявление крови в культуре. Но, следуя в направлении, обратном ее течению, можно прийти к первособытию, к праформам гармонии и красоты мира. Эта причастность к истокам и тайнам тайн мотивов и поступков влечет и настораживает в равной мере.

Кровь и культура не есть вариация известных оппозиций: тело и душа, плоть и дух, природа и культура, — скорее это взаимополагаемые пропозиции. Она связывает натуру и культуру в единый живой организм на том биологическом основании, на котором произрастает донорская терпимость к групповым, социальным и национальным различиям. Поскольку кровь свободно перетекает из малого круга (человек) в боль

3


шой (океан, социум), постольку современная месть природы, таящаяся в ней, может трактоваться как кровная.

Просачиваясь сквозь структурные заграждения, кровь выталкивает на улицы, волнуется и безумствует, напоминая о себе стерильности означающих, чистоте синхронного подхода и противясь любым прокламациям о завершенности мира текстом или сведению субъективности к горизонту знакового окружения. Она дает жизнь аффектам, бессознательным импульсам и увлечениям. Ее витальность трансгрессивна тотальности манихейских дихотомий и традиционных ценностных суждений, что оставляет надежду описать обращение крови в культуре иной тональности, серьезность которой отвергается постструктуралистской иронией.1 Движение по линии смены интонации совпадает со сменой приоритетов и интеллектуального лидерства; от ставшей университетской философии экзистенциализма с его ангажированностью историей и политикой к структурализму, отменяющему пафос уникальности и эзотеричности внутреннего мира человека «чистой нотой» отстранённо-описательного языка науки, который, к примеру, использует психоанализ. Постструктурализм частично реабилитирует проблемы субъективности, самоидентнфикацни, уникальности культурных событий, лишь по видимости сохраняя при этом интонацию объективности и безучастности, присущую структурализму. В эволюции иронии вполне уместны финальные сцены, повествующие о возможности преодоления децентрированной иронии постструктурализма и блокирования сопутствующих ей самолюбования в игре интерпретаций и цинизма. Смена интонаций возможна посредством воскрешения неравнодушного взгляда изнутри и чувства ответственности, которые, к слову сказать, характеризуют отечественную мысль на протяжении всей ее истории. То, что сегодня диагностируется как родовая травма российской ментальности — затруднения эмансипации философии от литературы, — может быть отреагировано в воспроизведении ситуации полного отсутствия иронии, т. е. в обращении к архаике, в которой, как кажется, ирония не обнаруживается. В точке прорыва эпистемологической оболочки «дефект» ответственности достойно оправляется и появляется серьезность тона богослова и эколога, прямая речь писателя и учителя, взгляд изнутри органичной целостности. Исследование образа крови в культуре способствовало бы поиску новой интонации, с которой уместно говорить о современном мире. Как и любовь, о которой, согласно У. Эко, нельзя признаваться, но нельзя и молчать, так и зов крови, пульс крови, болезнь крови — также требуют артикуляции. "Эти зоны ставят объективные пределы перманентной де- и реконструкции реальности, понятой как бесконечная комбинация означающих. Кровь как естественная граница воле и представлению является одновременно границей рефлексии, ибо

4


там, где она поддается выражению, т. е. в сфере языка, стиля, нормы изображения, она становится культурной, а значит, утратившей протокультурный слой, — становится симуляцией самой себя.

Однако взгляд на мир вне дихотомий внутреннее /внешнее, субъект / объект, материальное / идеальное и т. п. требует не только смены интонации и предмета анализа, но и введения в рефлексивные процедуры новых образований, которые называют по-разному: объяснительные концепты, конструкты, мыс-ле-образы, полисемантические операторы, маркеры ситуаций и т, д. В идущсм далее ряде заметна своей обоснованностью концепция мировых констант, предложенная французским философом Этьеном Жильсоном и развиваемая отечественными исследователями: «В обширном поле культуры эволюционные ряды культурных явлений допускают— методологически — расчленение па 1) чисто концептуальные ряды, такие, как „Вера"; 2) чисто материальные ряды — ряды “вещей", предметов культуры, такие, скажем, как прялки, ножи, оружие и т. п.; 3) смешанные концептуально-материальные ряды, такие, например, как ряд представлений о „Судьбе". ,,Судьба", с одной стороны, выступает как ,,чистый" концепт, а с другой— как концепт, который как бы “материализуется'' в виде представлений о материальных предметах — палочках-жребиях, весах, прядомой нити, алфавитной записки и т. п.».2 Вне сомнения, к третьей группе мировых констант относятся представления о крови, поскольку они требуют как ряда «вещей»: алтарей, чаш для сбора жертвенной крови, орудий ее получения, так и моральных табу, системы родства, клятв, обязательств и т. д. Таким образом, кровь в качестве константы культуры — и это подтверждают лингвистические и этиологические версификации — отражается в ране, жертве, празднике, пощечине, письме и первознаке. И как знать, возможно, смотря на отражение крови, уловка Персея поможет выдержать ее ужасный облик и сорвать маску из ценностных аппликаций, тем самым застигая ее в онтологическом статусе культуры.

5


^ ПРОСТРАНСТВО АРХАИЧЕСКОГО

Теперь невнятны смысл и суть,

но, как заклятье, все подряд

Давно забытое твердят.

Гуго фон Гофмансталь

Архаичное и архаическое

Если изменить шкалу измерения и приложить планетарное время к календарному, то с «высоты» вероятного будущего Земли архаика, ее самое что ни на есть начало — протекает сейчас. Пространство архаического захватывает нас и в другом плане: человеческом, сознательном, социальном. Как кирпичи фундамента сколь угодно тянущегося долгостроя современности являются кирпичами этого здания, так и архаическое — живая и продолжающаяся форма все той же жизни, опыта, сознания и выживания человека. Это очевидно, как впрочем, и то, что наиболее трудно очевидное увидеть, тематизировать его.

Экспансия теорий бессознательного на сферу объяснения архаического столь тотальна, сколь и силы, привлекаемые для этой акции. Первые позитивные результаты психоаналитических, психотерапевтических, литературно-критических и художественных практик, корректирующие сознание и поведение человека и повышающие степень его адаптируемости в обществе, продуцировали устойчивую тенденцию отождествления бессознательного со сферой архаического сознания в целом. Вследствие этого мысль исследователя до встречи с полем архаического уже инфицирована различными версиями бессознательного. И как только она попадает в благоприятную ситуацию аналитического «иммунодефицита», так сразу же дает соответствующие показания. Частичную профилактику может оказать терминологическое переопределение и уточнение.

Если понятия «архаическое» и «архаичное» в практике словоупотребления уподобляются друг другу и взаимозаменяются, то архаическое (архаичное) предстает как оппозиция новациям. Новации, как правило, соотносят с традицией, в рамках которой они обретают свое основание и смысл и одновременно служат способом существования и выражения традиции. Но если тема соотношения новаций и традиции основательно

6


представлена в литературе о взаимодействии культур, традиций и этносов, то несколько иной аспект — соотношение новаций и архаического сознания, архаических элементов, аспектов, проявлений сознания (в данном контексте исследования их следует понимать как синонимы) — значительно реже привлекает внимание.

Как известно, содержание слова богаче, чем то, которое вкладывают в него соответствующая культура и идеология. Понятие «архаическое» — полисемантично. С одной стороны, это технический термин искусствоведения и других гуманитарных дисциплин, обозначающий ранний этап в развитии какого-либо культурного явления, например, VII— VI вв. до н. э. — архаический (доклассический) период древнегреческого искусства, который в данном случае не связан с оценочно-негативными коннотациями. С другой стороны, согласно Брокгаузу и Эфрону, «архаика, архаизм (отсюда архаический) — термины, служащие для обозначения такого стиля в искусстве, который не владеет еще всеми средствами для истинного художественного выражения и в особенности не достиг еще полной свободы в изображении человеческой и вообще живой натуры».1 «Архаическое» в качестве синонима «архаичного» обозначает устаревшее слово, грамматическую форму, пережиток старины.

Точкой отсчета западноевропейской философии — Милетская школа — были оформление и терминологизация дофилософского слова «arche» (общественные здания, находящиеся в той части города, где жила знать «asty»)2 и придание ему смысла начала как основополагающего принципа бытия и познания. Однако уже Платон употребил arche по отношению к первым философам и как прилагательное к мифу. Аристотель распространил сферу его применения на всех философов-досократиков.3 Установка на религиозную традицию в средние века замыкалась авторитетом Священного Писания, в результате архаичным уже называли все дохристианское наследие, всю античность. Период зарождения буржуазных отношений и новых мировоззренческих универсалий завершился гегелевской системой отсекания тех фрагментов прошлого, которым не нашлось места в представлении о настоящем. Облет в сумерках территории, на которой размечен исторический путь понятий «архаическое» и «архаичное», показал, что каждая последующая эпоха архаичной называла предшествующую систему взглядов и ценностей.

«Архаичное» и «архаическое» — понятия не тождественные. «Архаичное» уместно относить к взглядам недавнего прошлого; оно имеет «привкус» негации и оценки. «Архаическое» — определение сознания, элементов, сторон, уровней сознания первобытного человека.

В описании пространства архаического не избежать вопроса о репрезентации его в сознании современника: является ли оно

7


моментом, фиксируемым в ситуации паники, безотчетного детского страха темноты и одиночества, в чувстве острого переживания семейно-родовой и национальной общности или оно присутствует в каждом акте сознания и поведения и в большей пли меньшей степени определяет мотивационную и волевую сферы. Полагаю, что дизъюнкция здесь несостоятельна. Уместен лингвистический казус — разделительный союз. Но как бы полно ни проявлялось архаическое сознание в тех или иных случаях, реконструировать в первозданном виде сознание первобытного человека, вопреки желаниям современных движении и сект, невозможно, как невозможно преодолеть архаические элементы сознания, которые по инерции часто связывают с дикостью, агрессивностью, кровожадностью и прочими проявлениями неискоренимого зла в человеческой натуре. Повсеместно включаемые в обойму феноменов, как-то: отчужденные и превращенные формы, иллюзии, социальные мифы, «мелкобуржуазные» элементы сознания — они сродни бесам, которых альтернатив нет, необходимо изгонять. Не говоря уже об архаических, спросим себя: как возможно преодолевать «мелкобуржуазные» элементы сознания? Последние, согласно выводам специально изучавшего этот вопрос Б. Франке, наделяются следующими характеристиками: «старание и усердие, укорененность в почву и любовь к Родине, здоровое национальное чувство, солидарность и прямодушие».4 Их преодоление, по-моему, возможно двояким образом. Во-первых, одновременно с «преодолением» носителей этого сознания, к которым названный автор относит мелких и средних ремесленников, торговцев, представителей свободных профессий и людей искусства (которые, замечу, по эту сторону западных рубежей традиционно ставятся в оппозицию «мелкобуржуазности»), чиновников, владельцев мелких предприятий. Такой путь убедительно описан в «Чевенгуре» А. Платонова. Другой путь — отказ от привязанности к любой собственности, к любому типу владения— путь религиозный, путь послушания и аскезы, путь ухода из мира, вероятен, но лишь для истых подвижников веры. Это отступление предваряет размышление о возможности архаических элементов сознания: как они возможны концептуально. Следует признать априори принципиальную неустранимость архаического сознания посредством проникновения в природу связей, в которые вплетены элементы этого сознания, так как исследователь не дистанцирован позицией иного сознания, иных исходных установок. Сознание континуально от архаического до современного его состояния (формы?). Архаическое сознание — предпосылка всякой сознательности и мысли, условие их жизненности. Если конкретные социальные мифы, но не миф как таковой, со временем изживают себя и поэтому их можно преодолевать, то архаическое сознание скорее необходимо культивировать. Ведь полное отречение от архаического со

8

знания возможно лишь как отказ от самого сознания. Сущность же процессов, телесный образ которых носит сакрально-мистифицированный смысл, а многообразие связей не находит своего отражения в сознании, являет себя гносеологическому лезвию анализа (покоящемуся, впрочем, всегда на известных идеализациях, умолчаниях и нетотальнюсти эпистемологических экспансий и невсеобщности исходных объяснительных принципов) цепи выводимых понятий и категорий. Бинарная принудительность линейного дискурса оправдана не в сфере сущего, в которой нет субординации главных и второстепенных связей, но в сфере должного, в сфере идеальной жестокости. Дело ведь не в том, что с точки зрения классического дискурса причинной связи между, например, тотемом и родом, не было (отказ от прямого родства с тем или иным животным или растением отнюдь не исключает факта принадлежности человеческого рода к живому миру, его естественно-природное происхождение), а в том, что основная форма «мысли» древних — перенос по сходству и смежности — превышает причинно-следственную зависимость. Последняя имеет смысл и силу только на том четко определенном уровне абстракции, на котором (в горизонте которого) описывается реальность. Сегодня все настойчивее пробивает себе дорогу мысль, подтверждающая «правоту» архаического способа мышления, что область человеческого бытия разрушает представления о непременной противопоставленности и несоединимости всего реестра метафизических парных категорий, призванных рационализировать мировоззренческие универсалии эпохи, возомнившей себя покорительницей природы.


^ Рекультивация архаики


Допустим, что архаическое присутствует в предметных формах культуры, в сознании, в бессознательном. К чему тогда специальное культивирование архаического, если оно в качестве составного компонента культуры, сознания и воображения и так не исчезает из жизни? Задача культивирования архаического пространства в современных условиях может быть воспринята лишь как рекультивация технических средств встраивания человеческого в природное. Таким образом, рекультивация есть перевоссоздание, пересеивание, возвращение в изначальную стадию возможности возделывать и воспроизводить. Иными словами, она — усилие, направленное на сведение множества людей в коллективность, формируемую общим осознанием принятия новой формы выживания, предполагающей отказ от ряда потребностей и желаний, от иллюзии господства и преимущества в пользу коллективному состоянию и продвижению, впитывающему в «я» все большее количество «мы»,

9


но, одновременно, направленное по геомагнитным линиям индивидуальной памяти и возбуждающее чувство уникальности общего рода, вписанного в обжитый им ландшафт. Сведение воедино траекторий логических следов и последовательности аффектных состояний — опора в разногласии с цивилизаторскими усилиями капитала, средствами массовой информации и компьютеризации, способствующими попыткам подвести все, что касается души, под мерки лингвистического означающего, а также цель культивирования архаики. И все же не таится ли в культивировании архаического опасность возникновения культа архаического?

Культивирование здесь отнюдь не означает сотворение из архаического культа и поклонение ему как идолу. В данном случае культивирование — это возделывание, сознательная обработка и рефлексивное опосредование тех актов, интенций и мотивов, которые ранее осуществлялись стихийно. В принципе человек не выбирает, культивировать ли ему, возделывать ли тот или иной фрагмент реальности, он ставится самим фактом своего бытия в мире перед проблемой выживания, так как мир изменяется вместе с ним и с его помощью. Эта тенденция набирает вес в возрастании роли нравственного и эстетического отношения к природе и падения престижа чистоты и «незаинтересованности» познавательного усилия. От опережающего отражения с помощью биокатализаторов в живых системах эволюция приводит к предсказанию и прогнозу, как итогу размышления над единичными фактами и событиями, манифестирующими будущую всеобщность. На каком-то этапе сам механизм выбора становится сознательной задачей.

Подобным образом обстоит дело с архаическими элементами сознания. Знания, умения и навыки, которыми владел архаический человек, уже сегодня могут быть объектом культивирования, как, например: техника психофизиологической саморегуляции, целебные средства древней медицины, способы поддержания экологического гомеостаза, умение праздновать, жертвовать и исполнять табу в повседневности и многое другое. Н. Н. Моисеев так формулирует свое предощущение необходимости культивирования архаического сознания: «Переход в эпоху ноосферы будет, вероятно, очень сложным рубежом в истории развития общества, которому придется отказаться от многих традиционных форм, обусловливающих его современное развитие. Он потребует и новой морали, и новой системы запретов, как это было на начальных этапах антропогенеза».5 Еще одна неоспоримая сфера культивирования архаики — искусство, которое, как ничто другое, отчетливо показывает попятное движение логоса к мифу,6 воплотившееся в творчестве Р. Вагнера, Д. Джойса, Т. Манна, А. Белого, С. М. Эйзенштейна, Г. Г. Маркеса и многих других. Но не только создание, но и «более глубокое понимание искусства, — писал Г. Г.

10


Шпет, — нуждается в особой психологии примитивных народов».7 Если в других областях трудно обнаружить единодушное признание важности анализа архаического сознания как доисториками и этнографами, так и учеными и специалистами из других областей, то в сферах, казалось бы, весьма далеких от академических интересов (организация городской среды, проблема нейтрализации и борьбы с насилием, проведение праздников и театральных экспериментов, введение «новых» форм обрядности, проблемы здоровья и национальных отношений и т. д., и т. п.), специалисты сталкиваются с вопросами, решить которые без привлечения радикального исторического контекста зачастую оказывается невозможно.

Однако было бы неоправданной иллюзией видеть в архаике лишь зеркальную замену «пороков» современника на «достоинства» человека архаического, который со времен Э. Б. Тайлора потерял царственное место невинности. Именно потому, что исследования доисторического прошлого — естественного состояния— разрушили мифологему «доброго дикаря», повсеместно находя у него ужасные обычаи и человеческие жертвоприношения и именно потому, что первопредок был постоянно на грани выживаемости, включал в сознание страшное и чудовищное (отлившееся в табу) и находил способы выжить, а также избавиться от них (во время ритуала и праздника), именно поэтому архаику необходимо культивировать. Стержень реновации ее — телесная практика, культивирующая чистоту сквозных состояний сознания: растерянность, страх, боль, ужас, экстатическое забывание себя и, наконец, чувство телесного сродства с предками и соплеменниками, а также опыт воскрешения Космоса. Это, а не что-либо иное, есть достойный удел человека в новоархаическом проекте.

Культивирование архаических элементов сознания не есть воскрешение руссоистских мотивов «золотого века» человечества, это открытие нового или рекультивация старого, засыпанного толстым слоем технократических иллюзий, способа обживания мира, ведь «чем наука идет дальше, тем становится яснее, что первобытный человек обладал гораздо большим наследием, чем предполагали раньше».8 Любая серьезная новация современной культуры гораздо ближе к архаике, чем к дню сегодняшнему или вчерашнему.


^ Архаика versus современность


Глобальность военных, экологических, социальных, медицинских, демографических, продовольственных и прочих проблем, особенно обострившихся во второй половине XX в., настоятельно требует творческого переосмысления способов взаимодействия общества и природы. Последняя не пассивна и не однокачественна: ее реакции на взаимодействия не описываются в

11


строго динамических закономерностях; ее ответы во многом непредсказуемы, необратимы. С этим обстоятельством вплотную столкнулись ученые при попытке построения теории глобальных экосистем. Для обозначения того пространства между миром человека и миром природы, между субъектом и объектом, того континуума, где оппозиции упраздняются, составляя живую неразрывную ткань, в научный обиход вводятся новые понятия: «техносфера», «биоэкономическая система», «социо-биогеосистема», «экология человека», «социальная экология», «глобальная экология», «гомосфера», «этосфера».9 Примечательна в этом отношении трансформация основной метафоры американской экологии. Если вначале экологи говорили о своем объекте лишь как об организме или совокупности организмов, то, начиная с 50-х годов, стала утверждаться системная экология, и экологи заговорили о своем объекте как о системе с обратной связью. Пионерами в этой области были Э. Хатчинсон и его ученик Г. Т. Одам. Для Хатчинсона стало очевидно, что «будь экология биогеохимической или биодемографической, она объединяется одной теоретической предпосылкой: группы или организмы суть системы с обратными связями, обеспечивающими саморегуляцию и стабильность».10 Пойдя дальше, Одам перестал проводить различие между живым и неживым, ибо, по его мнению, всюду действует один и тот же «принцип устойчивости». Вся природа находится в устойчивом или наиболее устойчивом из всех возможных состояний и образует единое тело. Интуиции экологов и специалистов по макромоделированию социальных, экономических, медицинских, демографических и прочих сходных процессов совпадают с теми интеграционными процессами, которые, согласно Д. Л. Строссу, сильны в современной науке, «открывшей» недавно (гипотеза Геи), что Земля жива. «Такие популярные авторы, как Фритьоф Капра, Льюис Томас, Стефан Джей Гулд, Джеймс Глейк и др., говорят, что господствующий в мире последние 300 лет взгляд, основанный на научном методе, сводящем все ради отдельного анализа к частностям, не учитывающий при этом отношения каждой частности к целому, исчерпал свои возможности».11 Таким образом, все более актуальной становится установка на то, что отношение общества и природы может быть адекватно описано, если оно берется как отношение двух активных и равноправных начал и исследуется с помощью привлечения схем и методологических процедур гуманитарных и общественных дисциплин. Отношение к природе как к живому существу, как к тому, что не только противостоит человеку или объемлет его, но и указывает на собственную органическую и неорганическую природу человека (поэтому любое описание есть описание изнутри, есть са-моопнсание), воскрешает в принципиальных моментах архаические формы освоения мира архаического мировоззрения.

12


Хотя работа по переводу основоположений, имеющих статус естественной установки, в ценностно-оценочные суждения является неэлиминируемой чертой философской рефлексии и условием ее конструктивности, однако столь же верным условием подлинности рефлексии выступает изначальная искренность, свежесть или, привычнее, беспредпосылочность взгляда. Переосмысление и рекультивация оснований культуры, в основном возникающие в переломные моменты цивилизации, в периоды утраты целостности основополагающих мировоззренческих универсалий, могут дать двоякий и прямо противоположный результат. Во-первых, они вскрывают несостоятельность безусловного доверия наличным формам жизни. Однако прояснение не всегда есть отказ, а иногда — признание верности своей позиции, позиции референтной группы. В личностном плане это может производить коррекцию самоопределения в ролевом поведении или половозрастном бытии и снимать драматизм кризисного этапа жизни. Во-вторых, любая рефлексия упирается в осознание ограниченности потенциала ее экспликативно-объяснительных возможностей. Осознание сформированноcти и, тем самым, условности самой процедуры рефлексии, ее формы и целей ставит проблему выбора точки зрения, выбора направленности мысли и самой ее возможности. Выбор открывает горизонт творчеству, новациям. Это пространство не будет завершенным, если не допустить в нем проявление спонтанности случая, свободы воли, бифуркации. Ответственно встав на позицию непредвзятости, ужасаешься спокойной силе потока непрестанно формируемых и деформируемых вещей, слов и смыслов, прорывающего в конечном счете все плотины рационально предусмотренного мира.

Современные концепции неклассической рациональности связывают себя с осмыслением такой ситуации, в которой сознание является условием ^существования, функционирования и развития всей системы. Рефлексия не «порывает» связь с бытием, она проблематизирует бытие. Замена активистски-преобразовательского, прогрессистского проекта новоархаическим проектом максимального «вписывания», укоренения, приспособления и т. д. наращивает пластичность системы, созидает пространство для маневра в «бытие» за выживание. Постмодернистская позиция радикального эклектизма «всему позволяющая быть» — есть реакция на тектонические сдвиги в фундаменте самой культуры и социума — первый знак лавинообразных изменений.

Каждое общество, нация, семья, человек в переломную эпоху своего существования подспудно или мучительно-осознанно в своих решениях и поступках соотносит новации и архаизмы, новации и традицию. Верное моменту сопряжение их становится опорой будущего, ошибочное — остановкой или ис

13


чезновением. И безотчетная приверженность к новациям (подчас новациям ради новаций), и безоглядный непробиваемый негативизм в отношении архаического опыта настораживают. Не разумнее ли сегодня приблизиться к истокам, к «архе», дабы отодвинуться от зловещей пропасти, к которой нас привела безудержная гонка новаций. Не возврат, не запрет, а расширение зоны рефлексии за счет вечных ценностей и, возможно, изрядно подзабытых или плохо прочувствованных, или просто нерасшифрованных и потому отброшенных с чьей-то легкой руки древних символов позволяет вводить новацию дня сегодняшнего: «новация может существовать только как инновация».12

Осознание сложности, многомерности и неустранимой стихийности в развитии социальных структур и естественно-природных основ сознания говорит об уязвимости классической концепции самопрозрачности сознания и рациональной устро-енности мира. Непрозрачности сознанию добавляет архаический пласт, задающий условие коммуникации поколений, традиций, эпох. Архаическое репрезентирует отнюдь не рудименты животного в человеке, как нередко можно встретить в исследовательской литературе. Различие между архаическим и животным, архаическим и биологическим такое же, как между человеческим и животным, социальным и биологическим. Даже самое головокружительное отрицание настоящего, смысла, сознания не покидает границ человеческого. Здесь интерес вызывает позиция Ж. Батая, который был один из немногих, кто гетерогенности движения к архаике противопоставлял идею движения в гомогенности сознания. Не делая «забывание» предшественников жанром мысли, он полагал, что преодоление метафизической традиции, имеющей двадцативековую историю, возможно, только исходя из нее самой. В лекции «Религия сюрреализма» (1948 г.) Батай говорил: «...в этом возможном возрождении древнего человека современный человек сможет обрести исчезнувшие формы лишь методом, полностью искаженным сознанием, которое есть то, что характеризует современного человека. Мы можем быть только сознательными и, лишь углубляясь в сознание, мы можем пытаться преступать (трансгрессировать) через препятствия современного мира».13

^ Архаическое выражает первый стихийный опыт постижения человеком мира, первый опыт культурных усилий, первой сознательности. И этот опыт необратим; его результаты — фундамент любого сознания, бесценные крупицы, давшие жизнь человеку и ушедшие в бесконечные глубины его подсознания, задающие архетипы и гомологические ряды культуры и определяющие остов коэволюции общества и природы. Они «забыты» ровно настолько, насколько путь цивилизации расходится с культурой. Чем острее кризис цивилизации, тем не-

14


отвратимее требуется возрождение опыта культуры древних: необходима работа, обратная той, которая привела к кризису; необходимы новации-возрождения, иовации-реунификации, но-вации-самоидентификации, новации-адаптации.


^ Дистинкции архаического


Следует отметить, что удовлетворяющего ученых (даже одной специальности, не говоря уже о междисциплинарных разногласиях) понимания архаического сознания нет. Вот наиболее часто встречающиеся его характеристики: оно не различает единое и многое, целое и часть, пассивное и активное; естественное и сверхъестественное, реальное и идеальное, субъективное и объективное, слово и вещь, внутреннюю и внешнюю природу; оно амбивалентно (одно и то же называется многими именами, предмет обладает прямо противоположными свойствами); «причинно-следственная связь подменяется связью по смежности, по сходству и имеет характер материальной метафоры» (Э. Кассирер). Удвоение всех частей мира (часть выступала вместо целого) — одна из важных особенностей первобытного сознания. У древнего человека доминировало правое (образное) полушарие и, как следствие, его логика была предметна, многообразие мира отображалось в конкретных образах, для которых было присуще «многообразное единство* однотипных отличий» (О. М. Фрейденберг). Это означает, что его логика, несмотря на свою конкретность и связь с непосредственными ощущениями, все же была способна к обобщению, классификации и анализу в той же мере, что и логика «непримитивная» (К. Леви-Стросс), качественно отличались его представления о времени и пространстве: «время представлялось первобытному сознанию в виде пространства, имеющего свои отрезки, пространство же воспринималось им в виде? вещи».14 Древний человек не отделял понятие времени от переживания его, как не проводил и границы между «снами игаллюцинациями и обычными впечатлениями, не существовало резкого различия между живым и мертвым. То, что мертвый продолжает жить и сохранять связь с живым человеком, считалось в порядке вещей».15 Его мысль на определенном этапе эволюции (этапе возрастания распространения левополушарной абстрактной стратегии, вплоть до ее крайних форм) напоминает клиническую картину шизофрении.16 Древний человек воистину не знал разрыва слова и дела, слова и вещи. Владея словом, он был всемогущим, ибо, опираясь на магическое мышление с его принципом «знание (особенно знание имени) — власть», древний человек добивался своего рода обладания миром.17 Называя вещи, он вызывал их к жизни.

Инвентаризацию мнений о специфике архаического сознания можно было бы продолжить. Хотя регистрация утрат и

15


приобретений, акты списаний и списки работ с наибольшим индексом цитируемости свидетельствуют о настоящем гораздо в большей степени, чем о прошлом. По правде говоря, основные дистинкции архаического тем хороши, что выдают ориентацию гуманитарных и социальных дисциплин на научные концепты в большей мере, чем на метафоры искусства. Но возросший интерес к архаике, к символу, мифу и ритуалу и та роль, которую выполняет материал первобытности в построении собственных концепций, будь то «архе-письмо» Ж. Деррида или «скорость и ритм» А. Леруа-Гурана, говорят о неиссякаемости доверия к животному инстинкту и чутью Homo sapiens. Подобным нерефлексивным доверием пользовалось ранее, пожалуй, лишь чутье классовое. Сегодняшнее положение имеет все же отличительную особенность — оно лишено дарвиновского скандала. Принимая версии каниба-лизма, трупофагии, эротиз^ СИМВОЛ КРОВИ


Не оскверняйте земли, на

которой вы будете жить;

ибо кровь оскверняет землю,

и земля не иначе очищается

от пролитой на нее крови,

как кровь полившего ее.


^ Ветхий Завет. Чис. 35, 33


Дерево свободы должно время

от времени орошаться кровью

патриотов и тиранов. Это его

естественное удобрение.


^ Томас Джефферсон

.

Исток символа крови


Когда речь заходит о символе крови в архаических обществах, то ни у кого не вызывает сомнения важность и многообразие функций, выполняемых им. Это и условие социальной стратификации, и главный регулятив родственного наследования, и универсальная мера платы и расплаты, а также условие сакральности жертвы, способ ритуального закрепления договоров