Реферат: Основные вопросы и задачи изучения истории русского языка до XVIII в.

ВIX в. в истории славянства уже существовали все основные предпосылки для возникновенияи распространения своей славянской письменности и литературы. Отвлекаясь отгипотез, допускающих у разных славян существование письменных форм речи доКирилла и Мефодия, целесообразно принять 863 год как дату начала славянскойписьменности, славянской книжности и литературы, древнерусского илистарославянского литературного языка.

Чешскийславист А. Достал так писал о начале старославянского литературного языка:«Наиболее распространен взгляд, что старославянский язык стал языкомлитературным уже впоследствии, главным образом в церковнославянский период,когда церковнославянский язык признан межславянским литературным языком(славянская латынь). Однако необходимо признать литературность старославянскогоязыка уже в период почти с возникновения старославянских памятников, так как ссамого начала на этот язык были переведены тексты, очень важные для своеговремени, и с самого начала в них исчез характер местного языка. Константин иМефодий, наоборот, первые же тексты написали для западной славянской области изадумывались о создании большой славянской литературы» [1]. В XI в.славянские языки или наречия, мнению А. Мейе, Н. С. Трубецкого и Н. Н. Дурново,были еще настолько структурно близки друг к другу, что сохраняли общеесостояние праславянского языка позднего периода. Вместе с тем очевидно, чтостарославянский язык, даже если принять его диалектной основой говормакедонских, солунских славян, в процессе своего письменного воплощенияподвергся филологической, обобщенной обработке и включил в себя элементы другихюжнославянских говоров. Согласно выводам наиболее авторитетных славистов,старославянский язык уже при своем образовании представлял типинтернационального, интерславянского языка [2]. Это свидетельствует о высотеотражаемой им общественной культуры и о собственной внутренней структурнойвысоте.

Сложныекультурные влияния соседей, их литератур, их литературных языков, особенноязыка греческого и старославянского, содействовали — вместе с созданиемвосточнославянской письменности — образованию русского литературного языка.Язык богослужебных книг и связанная с ним литература литургического творчествапринесли к восточным славянам богатую традицию христианской теории, догматики,духовной поэзии и песни. Переход на письмо восточнославянской бытовой речисамого разнообразного информационного характера повлек за собой развитиерусской деловой письменности, закрепление норм и практики обычного права,возникновение и производство летописей, оформление договоров, распространениегосударственных документов, грамот и граматиц.

Заслуживаютвнимания идеи о том, что успешному и быстрому оформлению и движениюдревнерусского литературного языка сильно способствовали устные переводы сгреческого (В. М. Истрин) и знакомство с памятниками древнеболгарской поэзии иписьменности еще до крещения Руси (М. Н. Сперанский, В. Ф. Миллер, В. И.Ламанский, Б. С. Ангелов и др.). «Русская письменность и литература, — пишет Б. С. Ангелов, — до официального принятия христианства Русью была ужесвязана со славянской письменностью Болгарии, в частности западной Болгарии иМакедонии, откуда шли на Русь, естественно, в ограниченном количестве,древнейшие памятники церковной письменности, по всей вероятности, писанныеглаголицей, обычным письмом этого времени в Македонии и западной Болгарии:отсюда же идет, по-видимому, и некоторое знакомство русской письменности сглаголическим письмом, вскоре смененным кириллицею» (автор ссылается здесьна исследование М. Н. Сперанского «Откуда идут старейшие памятники русскойписьменности и литературы»). Отсюда рано усваивается и категориялитературности письменного языка. «Такая постановка вопроса о началерусско-болгарских литературных связей в большой степени объясняет причиныбыстрого развития русской литературы и русской культуры вообще в периоднепосредственно после принятия христианства на Руси в конце X в.» [3].

Устнаянародная поэзия в разных ее жанрах и элементах быстро проникает вкнижно-письменные восточнославянские произведения. Еще М. А. Максимовичвыдвинул такую формулу, что «церковнославянский язык не только далобразование письменному языку русскому..., но более всех других языков имелучастие в дальнейшем образовании нашего народного языка» [4]. Структуранародной восточнославянской речи, если оставить в стороне произносительныеразличия, приведшие вскоре к созданию особого «церковногопроизношения» (согласно открытию А. А. Шахматова), была очень близка кстарославянскому языку как в грамматическом строе, так — в значительной степени- и в области словаря. И. И. Срезневский в своих знаменитых «Мыслях обистории русского языка и других славянских наречий» пришел к выводу, чторусский народ, приняв христианство, «нашел уже все книги, необходимые длябогослужения и для поучения в вере, на наречии, отличавшемся от его народногонаречия очень немногим» [5]. Теми сферами, где происходило наиболееглубокое и разнообразное взаимодействие церковнославянского языка и русскойнародной речи, были сферы исторического и летописного творчества, с однойстороны, и стихотворно--поэтического — с другой. А. А. Шахматов отметилцерковнославянское влияние на русскую народную поэзию в рецензии на работу В.А. Аносова «Церковнославянские элементы в языке великорусских былин».Эта мысль А. А. Шахматова находилась в связи с защищаемыми В. Ф. Миллером положениями,что «наши былины представляются определенным видом поэтическихпроизведений, сложившимся и установившимся в своей внешней форме и технике всреде профессиональных певцов» и что «профессиональные певцысосредоточивались вокруг князя и его дружины; такое заключение объясняет нам иприсутствие в нашем эпосе книжных элементов и международных сюжетов; средапрофессиональных певцов не могла быть чуждою книжной образованности» [6].

В.М. Истрин в своем исследовании Хроники Георгия Амартола высказал интереснуюмысль о том, что древнерусский литературный язык в переводе этой Хроникиобнаружил богатство и разнообразие словаря, семантическую сложность и гибкость,способность тонко передавать смысловую сторону языка такой высокой культуры,как греческая. В греческом оригинале Хроники Георгия Амартола насчитывается8500 слов, в переводе — 6800. Следует вспомнить, что в лексическом фондеклассических старославянских текстов отмечено 9000 славянизмов и 1200 грецизмов(не считая многочисленных калек). В. М. Истрин приходит к выводу, что русскиекнижники-переводчики XI в. свободно владели всем словарным составомстарославянского языка, удачно пополняя древнерусский литературный языкновообразованиями (очевидно, по старославянским образцам), но вместе с тем онишироко вовлекали в свою книжную речь народные выражения из живыхвосточнославянских говоров для обозначения бытовых и обыденных явлений [7].

СделанныйВ. М. Истриным анализ перевода Хроники Георгия Амартола очень убедительнопоказал, как протекал процесс проникновения народной восточнославянской лексикив состав церковнославянского языка русской редакции, как осуществлялосьвзаимодействие русских и церковнославянских элементов в аспекте древнерусскойлитературнности. В сущности В. М. Истрин здесь углублял и обобщал наблюдения А.И. Соболевского над категориями и разрядами народных русских слов и выражений вцерковнославянской переводной литературе восточтославянского происхождения [8].Процесс слияния и взаимодействия русской и церковнославянской стихий в сложной структуревновь складывавшегося древнерусского литературного языка вырисовывается на фонематериала очень последовательно и планомерно.

ИсследованиеС. П. Обнорского «Очерки по истории русского литературного языка старшегопериода» в силу пестроты и разнотипности привлеченного им древнерусскогоматериала (из жанров деловой письменности и народного поэтического творчества)не могло показать и не показало «объективную мерку церковнославянизмов внашем языке» [9]. Вопреки предшествующим историко-лингвистическимисследовавши С. П. Обнорского (например, в области русского историческогоцерковнославянского словообразования — сб.«Русская речь». Новаясерия, вып 1. Л., 1927), по априорно-идеологическим и патриотическимсоображениям ему стало казаться, что прежние представления оцерковнославянизмах, о их количестве и их функциях «у наспреувеличены» [10]. Согласно новым взглядам С. П. Обнорского, русскийлитературный язык старшего периода был чисто русским языком во всех элементахсвоей структуры (в произносительной системе, в формах словоизменения исловообразования, в синтаксисе, в лексическом составе).

Неподлежит сомнению, что только скудость и тенденциозная подобранность речевогоматериала могла привести С. П. Обнорского к такому одностороннему иантиисторическому выводу о возникновении и развитии древнерусскоголитературного языка. Это очень внушительно было показано уже А. М. Селищевым[11]. Для критического сранителъно-исторического сопоставления с взглядами С.П. Обнорского на историю древнерусского языка могли бы быть привлечены сбольшой наглядностью материалы из истории сербского языка вплоть до реформыВука Караджича. Ведь С. П. Обнорский утверждал, будто русский литературный языкне ранее XIV в., т. е. с эпохи второго южнославянского влияния, подвергся«сильному воздействию южной, болгаро-византийской культуры». Пословам С. П. Обнорского,«оболгарение русского литературного языка XV в.следует представлять как длительный процесс, шедший с веками crescendo»[12].

КонцепцияС. П. Обнорского стала оказывать решительное влияние на все статьи, брошюры икниги, посвященные разнообразным вопросам исторической грамматики илексикологии древнерусского языка и появляющиеся у нас после выхода в свет его«Очерков» (П. Я. Черных, Ф. П. Филина и др.) [13].

Изблизких к концепции С. П. Обнорского теорий лишь теория Л. П. Якубинского,более сложная, чем концепция С. П. Обнорского, открывала некоторые новые путиисследования проблемы церковнославянизмов в истории древнерусскоголитературного языка. Она вводила исторический принцип жанрового истилистического функционального разграничения языковых явлений вцерковнославянских и русских памятниках древнейшей поры. Опираясь в основном нате же памятники, кроме «Моления Даниила Заточника», но с привлечениемНовгородской летописи, Л. П. Якубинский пришел к выводу, что старославянскийязык сыграл определяющую роль в самые первые моменты формированиядревнерусского письменно-литературного языка, но уже во второй половине XI в. внем начинает преобладать живая восточнославянская устно-речевая стихия. Отсюдау Л. П. Якубинского укрепляется тенденция к изучению жанрово-стилистическихвзаимоотношений и взаимодействий русизмов и славянизмов в памятникахдревнерусского литературного языка [14].

Всущности уже в этот первый период развития древнерусского славянского языкаXI-XIII вв. началось постепенное обогащение его элементами народного«делового» языка. Известная исследовательница древнерусскойлитературы В. П. Адрианова-Перетц так писала об этом: «Изучая „деловой“язык древней Руси, как он отражен прежде всего в памятниках чисто практическогоназначения, мы отмечаем в нем не только точность и ясность, но и особуювыразительность (которая сейчас ощущается нами как своеобразная»образность"), характерно отличающуюся от специфической «сладостикнижной», но близко напоминающую выразительность устно-поэтическогоязыка" [15]. Кроме того, объем и структура делового языка все болееизменялись и расширялись. От деловой речи ответвлялись другие жанры.

Богатоесодержание и широкий состав древнерусской письменности и литературы, котораяуже в начальный период своей истории, в XI-XIII вв., культивировала, кромерелигиозно-философских, также повествовательные, исторические инародно-поэтические жанры, свидетельствует о быстром развитии древнерусскоголитературного языка на церковнославянской основе, но с многообразнымивключениями в его структтуру элементов восточного словесно-художественноготворчества и выражений живой бытовой речи. Конечно, в некоторых функциональныхразновидностях деловой — бытовой и государственной — речи отдаленность их откнижно-славянского письменно-литературного языка была долгое время оченьзначительна. Но самобытность путей движения древнерусской литературы не моглане отразиться и на процессах развития разных стилей древнерусскоголитературного языка.

Быстроеи широкое распространение русского кириллического письма для практических нужд- в бытовой переписке (грамоты на бересте), в надписях на сосудах и т. п. (сначала X в.) — говорит о том, что народный язык деловой письменности игралзаметную роль в X-XI вв. в восточнославянском общественно-бытовом обиходе. Ноделать отсюда более или менее определенные заключения о степени литературностиэтой обиходно-бытовой письменной речи чрезвычайно трудно. А. И. Соболевский,признавая наличие в древней Руси двух языков — одного литературного,церковнославянского, другого живого делового, — допускал их активноевзаимодействие и синтезирование. «Конечно, — говорил он, — люди со слабымобразованием часто писали свои литературные пронзведения на таком языке, гдецерковнославянские элементы… были в меньшем количестве, чем русские, новсё-таки они желали писать на церковнославянском языке и пускали в оборот весьсвой запас сведений по этому языку. Таковы были, между прочим, наши летописцы...»[16]. Таким образом, в XII-XIII вв. возникают разные стили древнерусскоголитературного языка, характеризующиеся слиянием и смешением народнорусских ицерковнославянских элементов.

Процессыраспространения признаков «литературности» письма могли осуществлятьсяв сфере деловой письменной речи и другими путями. Прежде всего — это путьобогащения языка грамот и вообще деловой речи поэтическими народнымивыражениями и фольклорными цитатами (например, формулами загадок). Такие«следы поэтической организации речи и элементы стихотворного ритма»Р. О. Якобсон и Н. А. Мещерский нашли в Новгородской берестяной грамоте № 10(XV в.) [17]. Исходя из предположения, что в древнерусском языке уже ранодолжны были сложиться некоторые различия в нормах народно-разговорной икнижно-славянской письменной речи (устойчивые типы словосочетаний, традиционныеформулы начала, концовок, определенная система сложных и в особенностисложноподчиненных предложений, «что не свойственно бытовой речи»;использование отдельных церковнославянских слов, выражений и др. под.), Н. А.Мещерский предлагает видеть в берестяных грамотах с книжно-славянскимнаслоением (например, № 9, 10, 28, 42, 53) признаки литературной грамотности, ау авторов их показатели владения литературным языком. Пока это все оченьсубъективные, хотя и возможные предположения [18].

Старославянскаяи позднее церковнославянская лексика, проникавшая в древнерусский литературныйязык из разнообразных книг разных славянских государств, была очень сложной.«Слова моравские и словинские, — писал А. И. Соболевский, — легко могутоказаться в текстах несомненно болгарского или русского происхождения, словасербские — в текстах происхождения чешского и т. д.» [19]. H. К.Никольский допускал значительное западнославянское влияние на раннююдревнерусскую письменность [20], в частности на летописные памятники. Онпризывал к тщательному исследованию «объема западнославянского влияния надревнерусскую письменность, времени его проникновения в нее, специфических чертего отслоений на языке, стилистике и тематике письменных памятников дотатарскихстолетий» [21].

Процессперевода памятников южнославянских и западнославянских литератур, памятниковвизантийских и западноевропейских, прежде всего латинской литературы, нарусский церковнославянский язык сопровождался творчеством новых слов дляпередачи новых идей и образов, семантическим приспособлением старыхобщеславянских слов к выражению новых понятий или вовлечениемвосточнославянских народных, а иногда диалектных слов в систему русского книжно-славянскогоязыка. Так богат и сложен делался состав древнерусского литературногоцерковнославянского языка. Переводились сочинения церковнобогослужебные,догматические, исторические, научные, поэтические. По словам В. М. Истрина,«славянский язык, на долю которого выпало сразу воспринять такоенакопленное веками наследство чужой культуры, вышел из этого испытания сбольшою для себя честью» [22].

Такцерковнославянский язык русской редакции, очень сложный по своему составу,включивший в себя болгаризмы и другие виды или типы южнославянизмов, моравизмы,чехизмы и даже (очень редко) полонизмы, византийско-греческие и латинскиевоздействия, на восточнославянской почве стал проникаться русизмами иливосточнославянизмами. Складывался и развивался особый вариантцерковнославянского литературного языка. Воздействие восточнославянскойнародной речи быстро сказалось на его звуковом строе. Оно усилилось в связи спроцессом утраты редуцированных и последующими явлениями ассимиляции идиссимиляции согласных, а также чередования о и е с нулем звука. В XIII в. былболее или менее русифицирован морфологический строй церковнославянского языка,как утверждал П. С. Кузнецов и утверждает Б. О. Унбегаун; в сфере лексических исемантических новообразований начали усиливаться приемы и принципы сочетания иразграничения восточнославянских и церковнославянских морфем (например,одиночество в Хронике Георгия Амартола, среда и середа, вредити — в отвлеченномморальном смысле — в «Поучениях» Владимира Мономаха и вередити офизическом членовредительстве и т. п.).

Специалистыпо старославянскому языку и старославянской литературе (например, В. Ягич, Б.М. Ляпунов, В. М. Истрин) не раз подчеркивали «диалектную пестроту вистории развития этого языка» [23], разнообразие его словаря, сложностьего семантической системы, богатство синонимов и смысловых оттенков значенийслов (например, бЬдънъ, достояние и наследие и др.). Однако до настоящеговремени состав той старославянской и церковнославянской лексики, которая вошлав активный словарь древнерусского литературного языка с XI по конец XIV в., допериода второго южнославянского влияния, во всем его объеме и стилистическомразнообразии пока не определен. А между тем чрезвычайно важно исследоватьпроблемы: как протекал процесс соотношения и взаимодействия славянизмов ирусизмов (например, слов церк.-слав. участие и русск. участок, которые сначалабыли синонимами, во затем семантически разошлись)? Что нового, своеобразного всемантическую сферу церковнославянизмов внесено восточным славянством? Какиепринципы и нормы определяли строй древнерусской стилистики? и др. под.

Старославянскийязык был очень богат синонимами. Это отмечали многие слависты, например В.Ягич, С. М. Кульбакин при анализе лексики Хиландарских отрывков XI в. [24], А.Вайан в своих этимологических исследованиях [25] и др. Ср.: вожделение ипохоть; ударение и заушение; жрiьтва и трiьба; язык и страна; возвысити ивознести; алкати и поститися; искренний и ближний; книгочий и книжник;знаменати и запечатлiьти и др. под.

В.М. Истрин указал на то, что в церковнославянском переводе Xроники ГеоргияАмартола одно и то же греческое слово передается сер. синонимов: aisthanesthai- мьнЬти, обоняти, разумЬти, съвЬдЬти, услышати, чути; enoia — домыслъ,домышление, замышление, мысль, помыслъ, размышление, разумъ, разумЬние,съмыслъ, умъ, чувьствие; deinos — зълъ, лихъ, лукавъ, лютъ и др. [26].

Церковнославянизмы,вливаясь в речь древнерусского духовенства и других грамотных слоевдревнерусского общества, создавали здесь модели для образования новых слов извосточнославянского лексического материала. Например: негодование, впервыеотмеченное в языке Хроники Георгия Амартола, одиночество (ср. старославянизмединачьство в языке «Поучения» Владимира Мономаха). Активны ивлиятельны были процессы слияния и отталкивания омонимов церковнославянских ирусских (ср. церк.-слав. наговорить 'убедить' и русск. наговорить'наклеветать').

Несомненно,что семантическая структура синонимов той эпохи была иная, чем в современномрусском языке (ср. продолжение и пространство) [27]. Любопытно, что средидиалектологов с историческим уклоном у нас тоже было распространено убеждение вбольшей синонимичности древнерусского языка по сравнению с языком современным(например, А. П. Евгеньева, Б. А. Ларин и нек. др.) [28].

Задачаисследования синонимов церковнославянских и русских в эту эпоху (XI-XIV вв.), всущности, еще не поставлена. Было бы целесообразно исследовать соотношения ивзаимодействия, а также различия этих двух синонимических серийных потоков.Вообще говоря, одной из самых трудных и неразработанных задач истории лексикирусского литературного языка с XI по XIV в. является исследованиезакономерностей слияния русизмов и церковнославянизмов, омонимическойдифференциации их, а также новообразований славяно-русизмов. Ведь на основеразнообразных комбинаций церковнославянских и восточнославянских элементоввырабатываются новые слова и фразеологические обороты для выражения новыхпонятий и оттенков. Кроме того, одни и те же слова — иногда с почти одинаковымиили очень близкими значениями — могли употребляться и в церковнославянскомязыке и в живых восточнославянских говорах.

Оченьинтересная и ценная работа К. Тарановского о формах общеславянскогоцерковнославянского стиха в древнерусской литературе XI- XIII вв. [29] внесласущественный вклад в понимание взаимодействий старославянской (а позднеецерковнославянской) языковой струи с восточнославянской в эту эпоху. Русскийцерковнославянский литературный язык уже при своем историческом становленииусваивает некоторые из предшествующих литературно-поэтических структур,например организационные системы молитвословного стиха. Молитвословный стих (вболее узком понимании называемый кондакарным), по определению К. Тарановского,- это свободный несиллабический стих целого ряда церковных молитв иславословий, обнаруживающий наиболее четкую ритмическую структуру в акафистах.Восходит он к византийскому стиху, а в конечном итоге — к библейскому.

К.Тарановский так описывает стихотворную структуру молитвословного размера:«Основным определителем молитвословного стиха является система ритмическихсигналов, отмечающих начало строк. В первую очередь в этой функции выступаютдве грамматические формы — звательная форма и повелительное наклонение,отличающиеся от всех остальных грамматических форм и образующие особый»сектор" в нашем языковом мышлении: эти две формы не толькосигнализуют установку па адресата… В синтаксической просодии эти две формытакже играют особую роль: они чаще всех других форм наделяются экспрессивным,т. е. более сильным ударением. Другим средством маркирования начала строки вмолитвословном стихе является синтаксическая инверсия, т. е. постановка напервое место в строке прямого дополнения перед сказуемым. Такое отмеченноеположение какого-нибудь члена предложения опять-таки является благоприятнымусловием для наделения его логическим ударением. И в речитативном исполнениимолитвословного стиха начала строк фактически наделяются более сильнымиударениями. Само собой разумеется, что такое сильное ударение можетавтоматизироваться и падать на начало строк, синтаксически не отмеченных. Итак,ритмическое движение молитвословного стиха в первую очередь строится наожидании отмеченности начала строк. Регистрируя повторное наступлениеначального сигнала, мы ожидаем и дальнейшего его появления: речь как быпротекает в двух измерениях (от одной словесной единицы к другой и от строки кстроке), т. е. становится стихотворной. Особой важностью начального сигнала вмолитвословном стихе объясняется тяготение этого стиха к анафорическим повторами к акростиху.

Молитвословныйстих не знает так называемых междустрочных переносов: концы строк в этом стихевсегда совпадают с естественными интонационными сигналами типа антикаденции (с«интонацией побуждения»), а концы строф или «строфоидов» — с сигналами типа каденции (с «интонацией завершения»). При этомначало строки, оканчивающейся каденцией, часто бывает и неотмеченным, и этанеотмеченность («нулевой знак») в свою очередь может сигнализироватьнаступление каденции, т. е. разрешения созданного ритмического напряжения"[30].

«Вообщесинтаксический параллелизм в молитвословном стихе является основным структурнымприемом в организации текста. Он также способствует протеканию речи в двухизмерениях, подчеркивая соотнесенность смежных строк и вызывая ожиданиеповторности определенных ритмико-синтаксических фигур» [31].

Старейшимпримером применения молитвословного стиха в оригинальном произведениидревнерусской письменности является «похвала» князю Владимиру в«Слове о законе и благодати» митрополита Илариона. Разбить ее настроки не представляет большой трудности:

1.Въстани, о честнаа главо, от гроба твоего,

2.Въстани, отряси сонъ,

3.НЬси бо умьрлъ, нъ спиши до общааго всЬмъ въстанiа

4.Въстани, нЬси умерлъ

5.HЬ бо ти лЬпо умрЬти,

6.ВЬровавъшу въ Христа, живота всему миру.

7.Отряси сонъ, възведи очи, да видиши,

8.Какоя тя чьсти господь тамо съподобивъ,

9.И на земли не беспамятна оставил сыномъ твоимъ.

10.Въстани, виждь чадо свое Георгiа,

11.Виждь утробу свою,

12.Виждь милааго своего,

13.Виждь, его же господь изведе от чреслъ твоихъ,

14.Виждь красящааго столъ земли твоей,

15.И възрадуися и възвеселися… [32]

Славянскийсказовый стих хорошо описан П. Слиепчевичем на сербском фольклорном материале,а на русском и сравнительном славянском Р. О. Якобсоном [33]. Очень интересныновые соображения и наблюдения К. Тарановского, относящиеся к разным видамструктуры сказового стиха. «Стих этот основывается на синтаксическойпросодии. Как отметил Р. О. Якобсон, этот стих был наименее подверженизменениям в отдельных славянских языках, ибо „синтаксическая структураявляется самым консервативным слоем славянских языков“ [34]. „Вдревнерусской литературе, — пишет К. Тарановский, — есть одно произведение, всецелопостроенное на синтактико-интонационной модели сказового стиха. Это — “Слово о погибели русской земли» (XIII в. — В. В.) [35].

Членение«Слова» на строки, предлагаемое К. Тарановским, близко к разбивкетекста, предложенной А. В. Соловьевым [36]:

1. О свЬтло светлая/ и украсно украшена/ 1a. земля Руськая! 2. И многыми красотами/ удивлена еси, 3. Озеры многыми/ удивлена еси, 4. РЬками и кладязьми/ мЬсточестьными, 5. Горами крутыми,/ холмы высокыми 6. Дубровами частыми,/ польми дивными, 7. ЗвЬрьми разноличыными,/ птицами бещислеными, 8. Городы великыми,/ селы дивными, 9. Винограды обительными,/ домы церковными, 10. И князьми грозными,/ бояры честными, 10а. вельможами многами и т. п.

«Словоо погибели русской земли», — заключает К. Тарановский, — произведениериторическое, но не церковного, а светского типа. И поэтому его автор обратилсяк риторическим жанрам русского фольклора и проникся их ритмикой и образностью.Чтобы в этом убедиться, стоит только сравнить начало «Слова» со следующимместом свадебного приговора:

Ехать бы нам/ путем дорогою, Чистыми полями,/ белыми снегами, Крутыми горами,/ быстрыми реками, Черными грязями,/ зелеными лугами,/ шелковыми травами.

Общностьритмики и образности текста, созданного в тринадцатом веке, и текста,записанного в девятнадцатом, может свидетельствовать только об одном: об общемнародном источнике обоих текстов, источнике, восходящем к глубочайшейдревности" [37].

Итак,«Слово о погибели русской земли» представляет с лингвистической и поэтическойточки зрения самобытное гибридное произведение — народно-русское и вместе с темцерковнославянское. Оно наглядно показывает, какой сложный и глубокий процесссинтезирования народных восточнославянских и книжных церковнославянскихэлементов протекал в русском литературном языке с самых первых веков егоразвития. Вместе с тем по этим иллюстрациям можно судить, какие бороздылитературности и стихотворной поэтичности прорезывали в разных направленияхсистему древнерусского литературного языка, содействуя формированию и выделениюиз общей сферы литературно-письменной речи языка в собственном смыслелитературного славяно-русского.

Особенноважное значение в решении и постановке вопросов, касающихся формирования иразвития древнерусского литературного языка, имеет «Моление ДаниилаЗаточника». Недаром С. П. Обнорский включил его в число важнейшихпамятников древнерусского народно-литературного языка. Анализ К. Тарановскоговносит новые черты в понимание этого произведения и его места в развитиидревнерусской литературы в древнерусского литературного языка. К. Тарановскийпишет: «Моление Даниила Заточника» — произведение ритмизированное.Его текст, в общем, распадается на сопоставимые между собоюинтонационно-синтаксические отрезки, которые назовем строками.«Моление» — произведение риторическое, с установкой на адресата"[38]. «Моление» объединяет стиль и образы церковнославянского языка иязыка народного русского.

Встрастных «молитвенных обращениях» к князю автор «Моления»естественно прибегает к молитвословному стиху (т. е. к стихуцерковнославянскому).

ТЬмьже вопию к тебЬ, одержимъ нищетою:

Помилуймя, сыне великаго царя Владимера,

Дане восплачюся рыдая, аки Адамъ рая;

Пуститучю на землю художества моего [39].

Ср.также:

Княжемои, господине!

Явими зракъ лица своего,

Якогласъ твои сладокъ, и образ твои красенъ;

Меъисачають устнЬ твои,

Ипосланiе твое аки раи съ плодомъ.

Ноегда веселишися многими брашны,

Амене помяни, сухъ хлЬбъ ядуща;

Илипiеши сладкое питiе,

Амене памяни, теплу воду пiюща от мЬста назавЬтрена;

Егдалежаши на мяккыхъ постеляхъ подъ собольими одЬялы.

Амене помяни, подъ единымъ платомъ лежаща и зимою умирающа,

Икаплями дождевыми аки стрЬлами сердце пронизающе [40].

«МолениеДаниила Заточника» — произведение не только риторическое, но идидактическое. В своих поучительных сентенциях автор «Моления»прибегает к народному сказовому стиху гномического типа. Этот стих автор явносознает как особую ритмическую систему и называет ее «мирскими притчами».

Глаголетъ бо ся в мирских притчахъ: Ни птица во птицахъ сычь;/ ни в звЬрехъ звЬрь ежъ;/ Ни рыба в рыбахъ ракъ;/ ни скотъ в скотехъ коза; Ни холопъ в холопахъ,/ хто у холопа работаетъ, Ни мужъ в мужехъ,/ которыи жены слушает; Ни жена в женах,/ которая от мужа блядетъ; Ни работа в работехъ./ Подъ женами повозничати [41]

Молитвословныйи сказовый стих не противоречат друг другу. «Переход от одной ритмическойструктуры к другой фактически является переключением главного ритмическогосигнала (сильного ударения) с начала строк на концы колонов и строк. В»серьезных местах", не окрашенных юмором, оба типа стиха могутсвободно сочетаться" [42].

К.Тарановский приводит такой интересный пример комбинации двух ритмическихструктур в отрывке по Чудовскому списку:

Княжемои, господине!

Этотипичная строка стиха молитвословного. За ней следуют четыре строки сказовогостиха с ясно выраженной звуковой фактурой, характерной для «заговоров ипословиц»:

Кому Переславль,/ а мнЬ Гореславль; Кому Боголюбиво,/ а мне горе лютое; Кому Белоозеро,/ а мне чернее смолы; Кому Лаче озеро,/ а мне много плача исполнено… [43]

Последняястрока, отмеченная каденцией, как это часто бывает в молитвословном стихе,лишена четко выраженных ритмических сигналов («нулевой знак» передкаденцией):

Занечасть моя не прорасте в нем [44].

«Молитвословный»и сказовый стихи в «Молении» могут не только сочетаться, но ипротивопоставляться друг другу. Такое противопоставление имеет место при резкомпереходе от одной тональности к другой, причем изменяется и ритмическаяструктура текста. К. Тарановский находит яркий пример такого«переключения» в конце «Моления» по Чудовскому списку:

1 Может ли разумъ/ глаголати сладка? 2 Сука не может/ родити жеребяти; 3 Аще б (ы) родила,/ кому на немъ Ьздит (и), 4 Ино ти есть/ конья лодия, 5 И инъ ти есть/ корабль, 6 А иное конь,/ а иное лошед; 7 Ин ти есть умен/ а инъ безуменъ. 8 Безумных бо/ ни куют, ни льют но сами ся ражаютъ. 9 Или речеши, княже:/ солгалъ есми аки песъ, 10 То добра пса/ князи и бояре любятъ.

Нодалее, на 11 строке, автор заявляет о своем переходе от сказового стиха к стихумолитвословному, от «мирских притч» к церковно-торжественной поэзии:

Ноуже оставимъ рЬчи и рцем сице.

12Воскресни, боже, суди земли!

13Силу нашему князю укрепи;

14Ленивые утверди;

15Вложи ярость страшливымъ в сердце.

16Не дай же, господи, в полонъ земли нашей языкомъ, незнающим бога… [45]

Ужеиз этих иллюстраций ясно видно, какими острыми и сложными бывают в«Молении» сочетания, смены и противопоставления стилейцерковнославянских и народно-поэтических, фольклорных.

И.Н. Жданов в заключение своей очень интересной статьи «Русская поэзия вдомонгольскую эпоху», содержащей ценный материал для исследованиявзаимодействия церковнославянского литературного творчества с древнерусскойнародной поэзией, писал: «Наше обозрение указаний на древнерусскиепоэтические памятники было бы не полно, если бы мы не упомянули о притче. Сэтой формой народнопоэтического слова мы нередко встречаемся в памятниках древнерусскойписьменности. Самый обильный материал для изучения притчи находим в.»Слове Даниила Заточника" [46].

Вопросыслияния с церковнославянским древнерусским языком разновидностейвосточнославянской народно-бытовой речи, фольклорных стилей и приказно-деловогоязыка с XI до XIV в. требуют отдельного рассмотрения.

Приказно-деловойязык в силу характерной для него многообразной эволюции, направленной и всторону живой народной, иногда диалектной и народно-поэтической речи, и всторону разных церковно-книжных жанров древнерусской литературы, требуетособого внимания и особого рассмотрения. «Самый процесс внедрения влитературу русского (народного. — В. В.) языка в его разнообразных видах(просторечный, фольклорный, документальный, воинский и т. д.), формы борьбы иобъединения его с выработанными нормами книжного церковнославянского языка,причины преобладания то одной, то другой языковой стихии, — все это темы,подлежащие разработке», — писала В. П. Адрианова-Перетц, определяя задачиисследований в области древнерусского языка и древнерусской литературы. «Витоге должно быть представлено во всей полноте соотношение в литературном языкеразных эпох обеих языковых стихий...» [47].

Приемыи принципы взаимодействия и слияния восточнославянской — устной и письменной — бытовой речи с церковнославянским языком обнаруживались или в разных жанрахпамятников русского церковнославянского литературного языка, или в структуреразных частей его словаря. Так, И. П. Еремин в своем исследовании«Киевская летопись как памятник литературы» различает в составе этогопроизведения по стилю две жанровые части: погодные записи и рассказы — иповести. «Основное литературное качество погодного известия — документальность. Проявляется она во всем: и в этом характерном отсутствии»автора", и в деловой протокольности изложения, и в строгойфактографичности" [48]. «Летописный рассказ в не меньшей степенидокументален, чем погодная запись». Он не претендует на литературность ипреследует цели простой информации. Сказовые интонации «производятвпечатление устного рассказа, только слегка окниженного в процессезаписи». Например: загорожено бо бяше тогда столпием..., бе же тогда ночьтемна..., изблудиша всю ночь и т. п. «Некоторые рассказы, в особенности жерассказы об Изяславе Мстиславиче, производят впечатление делового отчета,военного донесения» [49]. И тут преобладает живая восточнославянская речь.

Выразительнычастые речи действующих лиц. Многие речи живо воспроизводят обычнуювосточнославянскую княжеско-дружинную фразеологию, например: пойди, княже, кнам, хочем тебе; не лежи, княже, Глеб ти пришел на тя вборзе; не твое веремя,поеди прочь; мне отчина Киев, а не тобе и др. под. Хотя речи действующих лицносят явные следы некоторой литературной обработки, все же словарь летописинасыщен терминами быта, живыми отголосками разговорной речи XII в., например:товар ублюдоша, полезоша на кони, присунушася к Баручю, ополонишася дружина,нетверд ему бе брод и т. п.

Вто же время в литературной повести много традиционных церковнославянских формул,литературных штампов. Здесь явственно проступают элементы агиографическойстилизации, основные черты церковнославянского языка. Очень показательныэпитеты, которыми как ореолом окружено имя князя: христолюбивый, нищелюбец,избранник божий, благоверный, в истину божий угодник, страха божия наполнен ит: п. Цветистая риторическая фразеология, торжественные церковнославянизмы,книжно-славянские формулы типичны для стиля повестей: не помрачи ума своегопьянством, ризою мя честною защити, призри на немощь мою, о законопреступници,враги, всея правды Христовы отметници и др. под.

Глубокоеи тесное сплетение восточнославянизмов и древнеславянизмов характерно и для техпамятников древнейшей русской письменности, которые выдвигались С. П. Обнорскими его приверженцами в защиту единой восточнославянской народно-разговорной базыдревнерусского литературного языка. Так, фразеология «Поучения»Владимира Мономаха нередко носит явный отпечаток византийско-болгарскогоязыкового влияния. Например: и слезы испустите о грЬсЬхъ своихъ (ср.: капляиспусти слезъ своихъ); ср. в Житии Феодосия: плачь и сльзы изъ очьюиспоущаахоу; в Ипатьевской летописи: слезы испущая от зЬницю; в Лаврентьевскойлетописи: жалостныя и радостный слезы испущающе; в Новгородской I летописи:владыка Симеонъ… испусти слезы из очiю и мн. др.; ср. греч. у Златоуста:pegas ephiei dakruon; у Симеона Метафраста [50]: пакости деяти (ср. Матф. 26,67; и пакости ему дЬяша) и др.; в письме к Олегу: многострастный (ср. греч.polutlas); ср.: възложивЬ на бога; в Новгородских минеях XI в. [51]: на тя боiединоу надеждоу въскладаiемъ (ср. греч. soi gar mone ta tes elpidosanatithemi) и др. под.

Историкамидревнерусской литературы все сильнее подчеркивается огромное организующеезначение фольклора и его стилистики в развитии древнерусской литературы идревнерусского литературного языка. «При использовании в литературе живогорусского языка создавалось иногда разительное сходство между литературным ифольклорным применением одних и тех же, свойственных языку в целом,выражений» [52]. Крепкая связь древнерусского литературного языка XI-XIVвв. с живой устной восточнославянской стихией коренилась в самом характереранней древнерусской художественной литературы, в многообразии ее жанров.

Бросаетсяв глаза общность между «Девгениевым деянием» и другими древнерусскимипамятниками XII-XIII вв. не только в способе построения изобразительныхсравнений, близких к стилю народной поэзии (при помощи яко), но «и в самомподборе материала для сравнения: это преимущественно область мира животных(сокол, волк, лев, пардус, тур. орел и т. п.), явлений природы (дождь, снег)…Видимо, этот круг предметов сравнения был в значительной степени ходячим,общепринятым в той среде, которая дала нам и перевод „Д[евгениевад]еяния“, и Иосифа Флавия, и „Слово о полку Игореве“, и нашуюжную летопись XII-XIII вв.» [53].

См.сравнения в «Девгениевом деянии»: яко сокол дюжей; яко скоры соколъ;яко орелъ; яко добрый жнецъ траву сЬчетъ; яко зайца в тенета яти и др. Ср. в«Истории» Иосифа Флавия: выюще акы вълци радощами [54]. Ср. вГалицко-Волынской летописи (изд. 1871 г.): устремилъ бо ся (князь Роман) бяшена поганыя, яко и левъ; сердитъ же бысть яко и рысь, и губяше, яко и коркодилъ,и прехожаше землю ихъ, яко и орелъ, храбръ бо бЬ, яко и туръ.

Однородныйсловарный и фразеологический материал используется в стиле «Девгениевадеяния», «Истории» Иосифа Флавия: борзо, в борзЬ бръзостъ; главусвою (или главы своя) положиша; голка; гораздъ, дружина; думу думати; игратиоружиемъ (мечемъ, копъемъ); исполчитися. иноходный; кликнути; кожухъ; конюхъ;кормилица; кудрявый, ловъ, ловы; милый, нарядити; паволока; погнати; поскочити;похупатися, хупатися; приспЬти; простъ; пустити 'послать'; рудный'окровавленный'; рыкати; свадьба, сватъ; стрый, сумежiе; шатеръ; шеломъ; шуринъи т. п.

Точнотак же эпитеты народно-поэтического стиля роднят Галицко-Волынскую летопись,«Историю» Иосифа Флавия и «Девгениево деяние». В«Девгениевом деянии» (зверь) лютый, сокол (дюжей), скоры, (злато)сухое, (струны) златыя и др. Ср. у Флавия: от лютаго сего звЬри, двери…соуха, злата, фиалы вся соухымъ златомъ строена и др. В Галицко-Волынскойлетописи: конь свой борзый сивый, острый мецю, борзый коню, како милаго сына[55].

Близостьк народно-поэтическому стилю сказывалась и в последующей судьбе рукописноготекста «Девгениева деяния». М. Н. Сперанский пишет о том, что насвоеобразный стиль старой воинской повести под пером позднейшегопеределывателя, взглянувшего на повесть как на близкое к сказочным иустно-народным произведениям, налег слой переделок стиля, отчасти деталей всодержании, сближавший эту повесть с народно-устными произведениями.

Говоряо фольклорно-художественных элементах стиля в некоторых древнерусскихлитературных жанрах, нельзя отделять их от широкой струи живой восточнославянскойречи. Выражения и образы обычного права, юридические формулы и термины,фразеологические обороты государственного делопроизводства, тесно связанные страдициями живой восточнославянской речи, не могли не приспособитьцерковнославянской системы литературного языка для своего закрепления. Онииспользуются в литературных произведениях и подвергаются стилистическойобработке.

А.С. Орлов отметил «отзвуки» народной песни и живого просторечия вязыке и стиле воинских повестей эпохи позднего феодализма. В русскойисторической беллетристике XVI в., по словам А. С. Орлова, создался«стиль, который объединил всю пестроту предшествующих приемов книжногоповествования в однородную, цветистую одежду, достойную величавых идей третьегоРима и пышности всероссийского самодержавства… Сознание преимущества своейнациональности заставляло книжников не так уже сторониться своей народнойпесни. И вот ее мотивы и образы вошли в этикетную речь XVI века» [56].

Например,в «Истории о Казанском царстве»: поля и горы и подолия; враги — гостине милые. Встречаются присловия и поговорки: Казань — котел, златое дно;придавит аки мышей горностай; приест аки кур лисица и др. Видны следы влияниябылинного стиля и боевых повестей.

Эпитетыустной поэзии рассыпаны по всей «Истории»: поле там чистое (8, 32,115); девицы — красныя (77, 143), кони — добрые (180), удачные (40); теремы — златоверхие (168); светлицы — высокие. Еще ярче отголоски живого просторечия:старъ да малъ (40); брань не худа (117); наехати далече в полЬ (37); живутъ всумежницахъ по сусЬдству (151) и др. Правда, живым словам часто придана книжнаяокраска; например: побЬгоша… не знающе, куды очи несутъ.

Старинныевыражения иногда искажаются: лучше живота смерть вменяху (155). Выделяютсянекоторые образы и выражения, напоминающие риторику Киевского периода: И накостЬхъ вострубиша (8); Возмутишася нагаи, аки птичьи стада (25); И многосекъшеся Казанцы, и многихъ вой рускихъ убиша, и сами туже умроша, храбрыя,похвално на земле своей (160). По словам А. С. Орлова, «в языке такжевыразилась архаизация, при неумении справиться с требованиями старойграмматики» [57].

Всередине XVII в. в традиционную книжную культуру речи врывается сильная иширокая струя живой устной речи и народно-поэтического творчества, двигающаясяиз глубины стилей демократических слоев общества. Обнаруживается резкоесмешение и столкновение разных стилей слов. Начинает коренным образомизменяться взгляд на состав литературного языка. Демократические круги обществанесут в литературу свою живую речь с ее диалектизмами, свою лексику,фразеологию, свои пословицы и поговорки. Так, старинные сборники устныхпословиц (изданные П. К. Симони и обследованные В. П. Адриановой-Перетц)составляются в среде посадских, мелких служилых людей, городских ремесленников,в среде мелкой буржуазии, близкой к крестьянским массам. Ср., например, такиепословицы: Кабалка лежит, а детинка бежит; голодный и патриарх хлеба украдет;казак донской, что карась озерный — икрян да сален (характеристика донской«вольницы»); поп пьяный книги продал, да карты купил; красная нужда — дворянская служба (насмешка над привилегированным положением высших сословий);не надейся попадьа на попа, имей своего казака и т. п. Лишь незначительнаячасть пословиц, включенных в сборники XVII — начала XVIII в. носит в своемязыке следы церковно-книжного происхождения. Например: Адам сотворен и адобнажен; жена злонравна — мужу погибель и др. «Огромное же большинствопословиц, даже и выражающих общие моральные наблюдения, пользуются целиком живойразговорной речью, которая стирает всякие следы книжных источников, еслитаковые даже в прошлом и были» [58].

Такимобразом, стилистика народной поэзии была крепкой опорой развития древнерусскойлитературно-художественной речи. Язык народной поэзии явился важнымцементирующим элементом в системе развития литературного языка великорусскойнародности, а затем и нации.

Встиле народной поэзии представление об общерусской языковой норме и тяготение кней ярко обнаруживается в такого рода «глоссических» оборотах:

Выедешьты на шеломя на окатисто,

апо Русскому — на гору на высокую [59].

Взначительной степени свободные от местной, областной исключительности стилинародной поэзии, выражая рост национального самосознания в XVI-XVII вв.,ускорили процесс формирования русского национального литературного языка.

Специфическиесвойства художественной речи обнаруживаются в таких жанрах, как жития святых,путешествия («хождения») и т. д., и далеко не всегда в связи сфольклорными мотивами. Нельзя забывать и о стихотворениях надревнецерковнославянском языке.

Вообщеже наука о развитии художественной речи и языка художественной литературы имеетсвои задачи и свой круг понятий и категорий, отличных от тех, которымиоперируют история литературного языка и общенародной разговорной речи.

Влитературе некоторых областных центров связь церковнославянского литературногоязыка с живой разговорной и письменно-деловой речью была особенно живой инепосредственной. Таков, например, был Новгород. И. И. Срезневский отметилболее разговорную, народную окраску языка в Новгородских летописях до XV в.(«Очевидно, что летописец, не настроенный слогом книг, мог легче соблюдатьв своем изложении простоту рассказа, не удаляясь от простого разговорного языкаобщества. Конечно, вследствие навыка описывать события должны былиобразовываться особенные условия летописного слога; но эти условия не моглимешать свободе употребления форм народного языка, а только сдерживали его вопределенных границах» [60]) и сильную примесь в них областных севернорусизмов.

Понаблюдению Б. М. Ляпунова, «новгородская летопись XIII-XIV вв. кишитполногласными формами» [61]. Д. С. Лихачев в работе «НовгородВеликий» писал: «На всем протяжении XIII-XIV вв. новгородскуюлетопись характеризуют крепкое бытовое просторечие и разговорные обороты языка,которые придают ей тот характер демократичности, которого мы не встречаем затемв московском летописании, ни перед тем — в южном...» [62].

Стилистическиетрадиции, остро давшие себя знать в языке Новгородского летописания и связанномс ним методе художественного изображения, были распространены и на другие жанрыновгородской литературы и письменности. Так, о языке и стиле Михаила Клопского(XV в.) А. С. Орлов писал: «Это житие замечательно и как красочный отзвукисторической действительности, и как художественный памятник живого языка,который своим строем напоминает лаконическую речь посадника Твердислава, какона передана Новгородской летописью XIII в.» [63].

Вязыке «Жития Михаила Клопского» отмечены разговорные выражения диалектного(новгородского и псковского) характера. Например: жары 'поля под паром' (Непускай коней да и коров на жары), тоня 'рыбачья сеть', сугнать 'догнать', упруг'сила' (вода ударится с упругом) и др. под. «Помимо слов диалектногохарактера, со вмей очевидностью свидетельствующих о местном происхождении этихрассказов (и легенд, относящихся к жизни Михаила Клопского. — В. В.), об ихустной основе, очень часто в житии употребляются слова и обороты, характерныеименно для разговорной, устной речи: сенцы — 'сени', содрать, влезши — 'войдя'… назем — 'навоз', и с тех мест — 'с той поры', пущать, ширинка и т.п.» (ср. поговорочные выражения: хлеб, господа, да соль; то у вас не князь- грязь и др. под.) [64].

Историярусского церковнославянского литературного языка не может быть оторвана отистории русской письменно-деловой речи. Состав и функциональные разновидностирусской письменной речи в ходе истории подвергались значительным изменениям.Для эпохи, предшествовавшей образованию национального языка (особенно дляистории русского языка XIII-XVI вв.), существенную роль играет проблемаразвития и взаимодействия диалектно-областных вариантов письменно-деловой речи.Изучение таких вариантов на широком фоне истории народных русских говоровпоможет определить диалектно-областные вклады в развитие русского литературногоязыка.

Вопросуо роли письменно-деловой речи в развитии русского литературного языкадревнейшего периода в последнее время придается большее значение. Колебаниямнений касаются лишь вопросов о путях развития и взаимодействия этих двух сфер(двух основных видов или стилей древнерусского письменно-литературного языка) — по выражениям некоторых авторов еще с первой четверти XIX в. Но в пониманиисамой «деловой» речи у нас обнаруживается двойственность. С однойстороны, это язык грамот и граматиц, язык делопроизводства, законодательства исудопроизводства; с другой стороны, это язык публицистики, посольскихдонесений, хожений и т. п.

Всилу традиционности многих жанров письменности одни и те же закостеневшиесочетания и формулы, фразеологические обороты передаются из столетия встолетие. Так, например, московские грамоты XIV-XV вв. во многом продолжаюттрадиции древнего Киева и Новгорода.

Языкомобычного права был живой народный язык восточных славян. Он нашел своеотражение и выражение в древнейшем законодательном своде русского права, в«Русской правде» XI в. (списки этого памятника дошли до нас с XIIIв.). Таким образом, распространение древнеславянского или церковнославянскогоязыка в древней Руси почти не коснулось области законодательства исудопроизводства. Термины и формулы обычного права были перенесены на письмо вих прежнем 'доцерковнославянском" виде и продолжали существовать иразвиваться на этой базе и после крещения Руси. Язык «Русской правды»,как показали исследования (А. А. Шахматов, Е. Ф. Карский, С. П. Обнорский),является чисто русским и, за исключением единичных выражений, сoвершенносвободным от церковнославянского влияния. Любопытно, что некоторые книгивизантийских законов были переведены на древнеславянский язык еще в IX в. и вомногих списках были хорошо известны в древней Руси (например, «Законсудный людей», «Номоканон» Иоанна Схоластика). Однако влияниеэтих переводных памятников византийского законодательства не сказалось определеннони в сфере древнерусского юридического языка, ни в сфере русской юридическоймысли. Б. О. Унбегаун, написавший очень интересное o исследование о языкерусского права [65], указал на то, что в «Русской правде» нетцерковнославянских слов, нет их и в судебниках 1497, 1555 и 1589 годов, как нетих и в Уложении 1649 г. Правда, некоторые термины — очень немногие — в силутеснейшей связи обозначаемых ими понятий с религиозными обрядами христианскимии обязанностями государства и граждан (например, целовать крест, крестноецелование, об искуплении пленных и др.) были неизбежно церковнославянскимисловами и выражениями. Но в технической части юридических статей пленныеобозначены чисто русским словом полоняники. Церковнославянские термины(например, в Уложении: небрежение, напрасно, человек бродящий; в судебниках:свидетель, грабитель и т. п.) всегда составляли ничтожное исключение и ненарушали чисто русского характера юридического языка допетровской Руси.Особенно важно то, что применение русского языка не ограничилось областьюправа. «На нем писались и все документы, частные и общественные, имевшиекакую-либо юридическую силу, т. е. все то, что вплоть до XVII века носилоназвание „грамот“ — купчие, дарственные, меновые, рядные, вкладные ит. п. Княжеская и городская администрация, — продолжает Б. О. Унбегаун, — пользовалась тем же языком для своих указов и распоряжений, а также и длядипломатических сношений. Таким образом, с самого начала язык права сделался вполном смысле этого слова государственным административным языком и остался имвплоть до XVIII в.» [66].

Вконцепции Б. О. Унбегауна, касающейся языка русского права, новые соображенияотносятся к изображению процесса слияния русского административного языка с«церковнославянским» литературным языком. До сих пор реформаадминистративного или приказно-делового языка или, иначе говоря, включение егов строй и нормы русского национального литературного языка не подвергалисьспециальному детальному историческому исследованию, тем более что многие филологи,например Д. С. Лихачев, В. В. Данилов и нек. др., считали этот процесс оченьсложным, изменчивым и длительным. В их представлении объем административногоили приказно-делового языка в древней Руси иногда расширялся до пределов языкапублицистики, или языка публицистического. Так, Д. С. Лихачев писал:«Деловая письменность всегда в большей или меньшей степени вступала вконтакт с литературой, пополняя ее жанры, освежая ее язык, вводя в нее новыетемы, помогая сближению литературы и действительности. Особенно велико былозначение деловой письменности для литературы в первые века развития литературы,в период перехода от условности церковных жанров к постепенному накапливаниюэлементов реалистичности. С самого начала развитие литературы совершалось втесной близости к деловой письменности. Литературные и „деловые“жанры не были отделены друг от друга непроницаемой стеной». Правда, общеепонимание деловой письменности не совпадает с понятием «административногоязыка» в том очень узком терминологическом смысле, который обычно придаетему проф. Б. О. Унбегаун. «К „деловой“ письменности, — утверждает Д. С. Лихачев, — частично относится летопись, особенно новгородская.Это были сочинения исторические, документы прошлого, иногда материал для решениягенеалогических споров в княжеской среде и т. п. К „деловой“письменности относится „Поучение“ Владимира Мономаха, развивающееформу „духовных грамот“ — завещаний и самим Мономахом названное»грамотицей"… Практические, а отнюдь не литературные цели ставилосебе и «Хождение за три моря» Афанасия Никитина" [67].

Б.О. Унбегаун изображает переход административного языка с позиций«сосуществования» на роль «варианта единого национальногоязыка» упрощенно, относя его к XVIII в. Он пишет об этом так:«Основой литературного языка остался церковнославянский язык, ужерусифицировавшийся морфологически в XVII веке. В XVIII веке он до известнойстепени русифицировался и в своем словаре, впитав русские слова и выражения.Сосуществование двух письменных языков разного происхождения и с разнымифункциями прекратилось в XVIII веке, и русифицированный литературныйцерковнославянский язык был принят также и в администрации, законодательстве исудопроизводстве… Для языка литературы слияние означало сохранение старойцерковнославянской традиции и обогащение словаря русскими элементами. Для языкаправа перемена была более радикальной: он должен был изменить самуу своюсущность, т. е. превратиться из русского в русифицированный церковнославянскийязык. Все же он смог многое сохранить из своей допетровской терминологии…(ср. суд, судья, судебный, третейский суд, обвинить, оправдать, присудить,сыск, сыщик, тяжба,… допрос, приговор, истец, ответчик, очная ставка и мн.др.)» [68]. Остается непонятным, что Б. О. Унбегаун понимает под«изменением самой своей сущности» языка, а следовательно, и под«превращением его из русского» в другой («в русифицированныйлитературный церковнославянский язык»). Из последующего изложения ясно,что весь этот процесс исчезновения старорусского языка права сводится кизменениям в области правовой терминологии.

Большоеколичество древнерусских терминов вообще к тому времени вышли из употребления,например посул 'взятка', душегубство 'убийство', торговая казна 'публичноебитье кнутом' и т. п. «Многие термины были заменены церковнославянскимивыражениями», например: убойца. убойство — убийца, убийство; лихое дело,дурно — преступление; лихой человек — уголовный преступник; ябедник — клеветник; розыск — следствие; рухлядь — движимое имущество и т. п.

«Языкправа смог обогатиться таким существенным термином, как закон» [69](раньше закон божеский), и сложными с ним или производными от него:законодатель, законоустройство, беззаконный, незаконный. Возникли и такиетермины, как обвинительный, оправдательный, судимость, движимость,недвижимость, обязательство, собственность, разбирательство, злоупотребление ит. п.

Многоюридических терминов заимствовано из иностранных языков: юрист, адвокат,прокурор, компетенция, инстанция, кодекс, протокол, контракт и т. д.

Своюстатью «Язык русского права» Б. О. Унбегаун заключает такимивыводами: «В результате своего своеобразного развития современнаятерминология русского права состоит из трех пластов: 1) во многом уцелевшейтрадиционной древнерусской терминологии; 2) церковнославянской терминологии,возникшей в XVIII и XIX веках благодаря слиянию церковнославянскоголитературного языка с русским административным языком, и 3) иностранныхтерминов, заимствованных в XVIII-XX веках. Этапы создания этой сложнойтерминологии еще не изучены, как не изучен, по крайней мере лингвистически, ниодин из составляющих ее трех пластов» [70]. Однако ни процесссосуществования и параллельного развития двух языков — народно-русскогоадминистративно-правового и литературно-славянского на русской почве, — ни их«слияние» в статье Б. О. Унбегауна не исследуются; в ней даже невоспроизведена полностью история правовой терминологии.

Впредставлении же историков древнерусской литературы деловая речь в некоторыхжанрах постепенно расширяет свои функции, «олитературивается», дажепоэтизируется и тесно смыкается с литературным древнерусским языком.

«Тесныесвязи литературы с деловой письменностью отнюдь не уводилиисторико-литературный процесс вспять. Художественная литература постепенноотдаляется от деловой письменности». Но вместе с тем художественнаялитература «постоянно черпает новые формы, новые темы из письменностиделовой. Однако процесс идет неравномерно. В периоды, когда литература особенноостро откликается на классовую и внутриклассовую борьбу своего времени,литература вновь и вновь обращается к деловой письменности, чтобы набиратьсяновых тем, обновлять язык и сбрасывать выработавшиеся условности. Особенновелика роль деловой письменности в XVI и XVII вв. XVI век — как раз то время,когда в публицистике развиваются новые темы… Публицистика черпает отовсюдуновые формы. Она вступает в тесные взаимоотношения с деловой письменностью.Отсюда необычайное разнообразие форм и жанров: челобитные, окружные иувещательные послания, повести и пространные исторические сочинения, частныеписьма и дипломатические послания» [71].

«Впублицистике XVI в. иногда трудно решить — где кончается публицистика иначинается деловая письменность; трудно решить, что претворяется во что: вделовую ли письменность проникают элементы художественности или вхудожественной литературе используются привычные формы деловой письменности.Иван Пересветов пишет челобитные, но эти челобитные — отнюдь не произведенияделовой письменности, и очень сомнительно, чтобы они предназначались только дляприказного делопроизводства. Это литературно-публицистические произведения всамом подлинном смысле этого выражения. Замечателен также „Стоглав“.В „деяния“ Стоглавого собора внесена сильная художественная струя.»Стоглав" — факт литературы в той же мере, как и факт деловойписьменности. «Великие Четьи-Минеи» митрополита Макария называют«энциклопедией» всех читавшихся книг на Руси, но в эту энциклопедиювносится и деловая предназначенность и сильная художественная и публицистическаянаправленность. Между деловой письменностью и художественной литературой стоит«Домострой». Дипломатическая переписка Грозного склоняется то ближе клитературе, то к письменности чисто официальной. В литературу вносится языкделовой письменности, близкий живой, разговорной речи и далекий языкцерковнославянскому. В XVII в. формы деловой письменности широко проникают влитературу демократических слоев посада. На основе пародирования этих формвозникает литература сатирическая: все эти «Калязинские челобитные»,«Азбуки о голом и небогатом человеке», «Лечебники как лечитьиноземцев», «Шемякин суд» и «Повесть о ерше»,пародирующие московское судопроизводство, форму лечебников или форму учебныхкниг. Немало литературных произведений выходит из стен приказов — в первуюочередь приказа Посольского, своеобразного литературного центра XVII в."[72].

Втаком широком понимании «деловая письменность» не соотносительна спонятием «официально-деловой речи» и даже вообще с термином«деловой язык». Язык таких произведений, как летопись (в том числе иНовгородская), как «Хождение за три моря» Афанасия Никитина и т. п.,не может отождествляться с языком канцелярий, с языком делопроизводства, ипонятие «делового» к нему применимо лишь в очень условном смысле. Даи сам Д. С. Лихачев, подчеркивая близость деловой речи к языку художественнойлитературы или — наоборот — языка литературы к письменно-деловому и дажеустно-деловому языку, полагает, что целый ряд жанров древнерусской деловойписьменности глубоко внедряется в сферу литературы в собственном смысле этогослова уже при самом «возникновении» русской литературы.

Указанияна роль деловой письменности в развитии языка древнерусской художественнойлитературы обычно не сопровождаются анализом состояния и путей развития самойписьменно-деловой речи. В повествовательных, нравоучительных, исторических ипублицистических памятиках, которые Д. С. Лихачев относит почему-то к«деловой письменности», и в грамотах — вкладных, купчих, дарственных,духовных и т. п — степень «литературности» и «нелитературности»языка бывает очень различна, иногда качественно не соотносительна.

Помнению В. М. Истрина, язык богословских, богослужебных и церковных памятниковXI-XIII вв. был стереотипным: чисто русскому элементу там почти не было места.Русизмы явственно выступали в памятниках, написанных на церковнославянскомязыке, лишь там, где приходилось касаться сфер общественной, бытовой,профессиональной, особенно военной.

Естьявные признаки того, что с XV, а особенно с XVI в. письменно-деловая речь, покрайней мере в некоторых своих жанрах и вариантах, тесно приближается клитературному церковнославянскому языку и врастает в его стилистику.

Впублицистическую литературу XVI в. настойчиво проникают элементы стилистикиделовой письменности. На использовании памятников деловой письменности взначительной степени было основано и официальное летописание [73]. Приемыделового письма, его типические обороты широко используются царем ИваномГрозным как писателем. Знание приказного делопроизводства, его стилистики позволилоГрозному свободно и разнообразно применять, иногда даже с сатирической цельюречевые формы различных деловых документов [74].

Влитературной обработке разных видов деловой речи важную роль в XVI и особенно вXVII в. сыграли служащие Посольского приказа. «Некоторые дипломатическиеграмоты XVI в. были уже сами по себе довольно „литературны“, однакоих назначение не выходило за границы чисто деловой письменности. Но наряду сними в XVI в. появляются послания и челобитные, которые, помимо деловой цели,преследовали цель литературную. Таковыми являются челобитные Пересветова, вкакой-то степей произведения Ермолая-Еразма и особенно дипломатические посланияГрозного» [75]. Сюда же примыкает и возникшая под несомненным влияниемстиля Ивана Грозного легендарная переписка Ивана IV с турецким султаном.

Отличиепроизведений XVII в., в частности Повести о двух посольствах, в том, что формаделовых документов теряет в них всякий практический смысл, сохраняет значениетолько как литературный прием. Элемент деловой письменности в содержаниипроизведения почти полностью вытесняется элементом литературным,художественным. Произведения XVI в., связанные с формой деловой письменности,как правило, писались авторами от своего имени. В XVII в. авторы подчас пишутот имени известных исторических лиц.

Интересныеформы и приемы литературной обработки приказно-деловой речи, ее формул,конструкций деловых документов наблюдаются в стиле Азовских повестей XVI в.Любопытно, что послужившие для них материалом отписки донских казаков, а срединих — те, в которых говорится («доносится») о событиях, связанных своенными столкновениями с турками у донских казаков и с даурами — у сибирских,и сами в свою очередь нередко опирались на традиционную стилистику военныхповестей древней Руси [76]. Литературность казачьих отписок дала основаниеавторам Азовских повестей использовать язык и стиль этих документов, а такжехарактерную для них манеру изложения событий.

Дляисторической стилистики деловой речи представляет большой интерес статья В. В. Даниловао приемах художественной речи в грамотах и других документах Русскогогосударства XVII в. Здесь подчеркивается усиление литературного мастерствасреди подьячих, «дьячков от письма книг» и земских писарей в XVI иособенно в XVII в., вызванное крупными культурно-общественными,социально-экономическими и государственными изменениями в истории русскогонарода. «Среда профессионалов „диячьей избы“… впитывала в себяпредставителей различных социальных слоев и по необходимости должна быласовершенствовать свое мастерство, как это свойственно всякой профессии, и изнее выходили настоящие писатели XVI столетия (историограф „Смутноговремени“, автор „Временника“ дьяк Иван Тимофеев, а во второйполовине того же века — Григорий Котошихин)» [77].

Такимобразом, справедливо и исторически обоснованно отмечаются изменения в объемефункций и в стилистических качествах деловой речи с XVI-XVII вв.

Вграмотах и других деловых документах XVII в. обнаруживаются своеобразные приемыхудожественно-литературной обработки языка. «К таким осознаннымхудожественным формам в грамотах относится рифмованная речь в распространенномизложении, к которой любили прибегать авторы исторических повестей и мемуаровXVII в., вставляя ее в прозаический текст. Обыкновенно авторы грамот пользуютсярифмой морфологической, чаще всего глагольной… благодаря одинаковымглагольным окончаниям создавалась рифмованная неметрическая речь. Грамотыпользуются ею не безразлично. Большею частью рифма появляется в грамотах вслучаях, когда она становится средством эмоционального воздействия» [78].Происходит насыщение языка грамот синонимическими словами и выражениями,которые, подкрепляя мысль, ведут к ее более красочному словесному оформлению.«Из грамот можно выбрать несколько десятков синонимов, имеющих цельюусилить впечатление от сообщения, сделать более веским приказание, болеестрогим выговор, глубже разжалобить лицо, которому адресована челобитная».

Например:Зело оскорбися и опечалися (гр. 1567 г.); скорбите и жалеете (гр. 1613); длясмуты и шатости (гр. 1614 г.); бережно и усторожливо (гр. 1625 г.); в покое и втишине (гр. 1625 г.); свободны и вольны, куда хотят (гр. 1627 г.); бедны искудны (гр. 1627 г.); не боясь и не страшася никого ни в чем (гр. 1635 г.);стройно, смирно и немятежно, в покорении и в повиновении (гр. 1640 г.) и др.под. [79].

Любопытно,что В. В. Данилов выдвигает такое требование: «Говоря о приемаххудожественной речи, которые можно рассматривать как формы сознательнойпрофессионально-литературной обработки текста грамот, необходимо установитьотличие их от тех художественных форм, встречающихся в грамотах, которыеотражают художественную стихию народного языка...» [80].

Такимобразом, с XV в., а особенно в XVI и XVII вв. все усиливаются процессылитературно-языковой обработки разных форм приказно-деловой речи, и деловаяречь, по крайней мере в известной части своих жанров, уже выступает как один изважных и активных стилей литературного языка. Вместе с тем все возрастает рольэтого делового стиля в языке художественной литературы. Кроме того, срасширением крута производств и ремесел, с развитием техники и культуры всерасширяются функции деловой речи.

ВXVI и особенно в XVII в. происходит литературное распространение, развитие изакрепление новых народных форм синтаксической связи (например, проникавших сконца XV в. из живой народной речи составных причинных союзов относительноготипа вроде потому что, оттого что и др. — вместо яко, зане и др. под.).

ВXVII в. наблюдается также перераспределение сфер употребления разных синтаксическихконструкций в стилях литературного языка. Так, в XVI в. условные предложения ссоюзом аще применялись в произведениях высокого слога (например, в Степеннойкниге, в словах митрополита Даниила и др. под.), а условные обороты с союзамибудет и коли характеризовали письменность делового характера, юридические ихозяйственные документы. Предложения с союзом если в XVI в. наблюдаются лишь вязыке отдельных сочинений, относившихся к историческому и публицистическомужанрам (например, в языке публицистических произведений И. Пересветова). Врусском литературном языке XVII в., особенно к концу его, предложения с союзомесли получают очень широкое распространение.

Никакойспециализации в кругу переводческого дела не было. И приказные, и духовные лицапереводят все, что им велят. Но переводчики Посольского приказа пользуютсяпреимущественно русским письменно-деловым стилем, монахи — славяно-русским. Взависимости от профессионально-речевых навыков переводчика сочинения,относящиеся к военному искусству, анатомии, географии, истории или другойобласти науки, техники или даже к разным жанрам художественной литературы,оказываются переложенными то на славяно-русский, церковнославянский язык, то нарусский письменно-деловой стиль [81]. Сосредоточение переводческой деятельностив Москве содействовало унификации основных стилей переводной литературы.

Особенноговнимания заслуживает процесс формирования в XV-XVI вв. норм московскойгосударственно-деловой речи, в состав которой мощной стихией вошли иразговорная речь, и традиция славяно-книжного языка. Интересны наблюдения и надпоглощением местных слов «московизмами», т. е. будущимиобщерусизмами, и над принципами и мотивами московской канонизации областнойлексики, за которой, таким образом, признавалось право на включение ее вобщенациональную словарную сокровищницу.

Средивопросов, связанных с изучением истории древнерусской письменно-деловой речи,особенно важны три: 1) вопрос о способах литературной обработкиписьменно-деловой речи и превращения ее в особую функционально-стилевуюразновидность русского литературного языка (приблизительно с XV-XVI вв.); 2)вопрос о приемах и сферах употребления деловой речи в разных жанрахдревнерусской литературы и 3) вопрос о диалектных различиях письменно-деловойречи в ее разных социальных культурно-государственных локальных функциях ипрофессиональных вариациях.

Проблемадиалектной речи и ее роли в истории русского литературного языка была выдвинутас наибольшей силой И. И. Срезневским в «Мыслях об истории русского языка идругих славянских языков». Позднее она оживленно обсуждалась иразрабатывалась в трудах П. А. Лавровского, А. И. Соболевского, А. А.Шахматова, Н. Н. Дурново и др.

А.И. Соболевский, а вслед за ним и В. М. Истрин [82], и Б. М. Ляпунов придавалиочень мало значения диалектным расхождениям восточнославянскойписьменно-деловой речи в древнейшую эпоху. Специфика речи именно деловыхпамятников, грамот, актов и т. п. их почти не интересовала; исключениемявляются исследования А. А. Шахматова о новгородских и двинских грамотах, егоанализ «формуляра», схемы построения грамот.

Замечанияо диалектных расхождениях в древнерусской лексике, собранные в книге Ф. П.Филина «Очерк истории русского языка до XIV столетия», являютсядовольно случайными и неточными.

Лексическиеразличия между древнерусскими диалектами очень мало исследованы. И. Панькевич всвоей рецензии на исследование Ф. П. Филина «Лексика русскоголитературного языка древнекиевской эпохи (по материалам летописей)» (Л.,1949) справедливо упрекал автора в том, что тот неправильно ограничиваеттерриторию употребления многих диалектных слов и тем самым приходит к ложномувыводу о «больших расхождениях племенных или территориальных диалектовдревнерусского языка в эпоху родового строя и в эпоху Киевской Руси».«Выводы Ф. П. Филина о раздробленности восточнославянской группы языков набольшое число диалектов при недостаточном количестве приведенного имсравнительного материала оказываются недостаточно убедительными» [83].

Висследованиях по истории русского литературного языка очень мало работ, которыезатрагивали бы и разъясняли проблему взаимодействия словаря литературного языкакак Киевской, так и Московской Руси со словарями других областных древнерусскихкультурных центров. Соотношения северновеликорусской и южновеликорусской стихийв составе лексики государственно-деловой и разговорной речи допетровской Русине раскрыты.

Ивсе же вопрос о диалектных различиях письменно-деловой речи, особенноусилившихся в период феодальной раздробленности, необыкновенно важен дляхарактеристики как внутреннего существа самой деловой речи, так и ее отношенияк литературному языку.

Характерно,например, что даже в таком замечательном памятнике, как «Слово ДаниилаЗаточника», обычно относимом к литературе Северо-Восточной Руси XIII в. (ксеверному Переяславлю), исследователи находили словарные черты, позволяющиеискать родину его в пределах Южной Руси; например, ссылались на такие слова ивыражения: на бразнах жита (ср. совр. укр. борозна); крапли с небеси идутъ (ср.совр. укр. крапля); лЬпше, лЬпши, лЬпшии (ср. совр. укр. лiпше, лiпш, лiпший);утинаютъ от вЬтвь (ср. совр. укр. утинати, утнути, утяти) и нек. др. [84].

Летописно-проложноеЖитие Владимира, появившееся в севернорусской письменности XIV в.,особенностями лексики резко отличается от языка ранних летописей киевскогопериода. Например, летописному тети соответствует в Житии бити, летописномурЬнь — в Житии берегъ, гора и т. п. [85].

Влитературных памятниках, переписываемых в разных местностях, естественно,сталкивались самые разнообразные диалектизмы русской речи. Так, в «Речитонкословия греческого» (т. е. в «греко-византийскихразговорах») по спискам XV-XVI вв. заметны народные северно-русизмы: моль'мелкая рыба'; ужина 'ужин'; опашень 'род верхней одежды'; вступки 'башмаки'[86] и т. п. Но тут же наблюдаются и отражения украинских народных говоров,говоров Галиции и вообще Западной Украины. Например: кордованци (ср. галицк.кардован, кордованец 'сафьянный сапог'), погавиця дорожня ('дороговизна'; ср.Гринченко. I. 426); ср. также ковальня, ковачь, кокошь [87] и др. под.

Вистории древнерусского литературного языка XIV-XVI вв. наблюдаются своизакономерности.

Дляхарактеристики взаимоотношений между церковнославянским языком и русскойписьменно-деловой и разговорно-бытовой речью очень ценны такие факты, какпомещение в Новгородском словаре XIII в. (по списку Московской Синодальнойкормчей 1282 г.) таких, обозначенных как «неразумные на разум» слов ивыражений: бисер 'камень честьнъ', зело 'вельми', исполинъ 'сильный', рог'сила', хам 'дързъ' и т. п.; или в Новгородском словаре XV в. (по списку Новг.1431 г.): доблесть, душевный блуд 'ересь' и 'нечьстие', жупел 'сера', качьство'естество, каковому есть', количьство (мера есть колика), кычение (высокоречiеславы ради), свойство (кто иматъ что особно), смерчь — 'облакъ дъждевенъ',суетно, художьство 'хитрость' и др. под.

Общеизвестно,что в Северо-Восточной Руси продолжались южнорусские традиции развитиякнижно-славянского русского литературного языка. Так, они обнаруживаются вобщности лексико-фразеологических формул северо-восточной агиографии сдомонгольской (со второй половины XII — иногда до XVI в.); ср., например,указания В. О. Ключевского в его исследовании «Древнерусские житиясвятых» на то, что в Житии Авраамия Смоленского (XIII в.) отразилсяискусственный стиль киевской письменности, что в Житии Александра Невскогозаметно «литературное веяние старого киевского и волынского юга» и т.п. С. А. Бугославский в статье «Литературная традиция в северо-восточнойрусской агиографии» отмечает близость оборотов и форм севернорусских житийк стилистике Сказания о Борисе и Глебе, «Слова о законе и благодати»митр. Илариона и других памятников киевской литературы.

Южнославянскиереформаторы церковнославянского языка в XIV — в начале XV в. готовы былипризнать конструктивной основой нового общеславянского церковно-книжного языкаименно русскую церковнославянскую его редакцию. Так, Константин Костенческий в«Сказании о славянских письменах» выдвигает на первое место «тончайшийи краснейший русский язык».

Показательно,что сделанные в период второго южнославянского влияния «в XIV-XV вв.переводы с греческого, безразлично кем бы они ни были сделаны и каков бы ни былих текст (наполнен болгаризмами или нет), обыкновенно называются в русскихсписках переводами на русский язык» [88] (например, повесть о Стефаните иИхнилате переведена «з греческих книг на русский язык» и т. п.).

Термином«второе южнославянское влияние» устанавливается предел между двумяпериодами в истории церковнославянского русского литературного языка: первый — с X по конец XIV в., второй — с конца XIV — начала XV в. по середину или конецXVI в. В эпоху второго южнославянского влияния церковнославянский языкподвергается сильным изменениям. В него проникают кальки с греческого,греческие слова, а иногда и построенные по типу греческой конструкции обороты.Приводились в движение и становились в новые соотношения и элементы старойсистемы церковнославянского языка.

Любопытно,что в так называемой Тучковской редакции Жития Михаила Клопского (1537 г.),связанной со стилистическими традициями второго южнославянского влияния, уженет слов и словообразований русского диалектного характера. Точно так жеустранены отражения разговорной речи. Слова с экспрессией разговорности или сдиалектной окраской заменяются книжными оборотами. Сенцы уступают место словупреддверие. Вместо слова своитин у Тучкова читаем: «Сей старець сродъствиясъузом нам приплетается». Фраза пойде вода и ударится с упругом из земли уТучкова читается так: изыде вода выспрь, яко трубою. Вместо тоня, налога,ширинка употреблены слова мрежа, нужа, убрус. «Целый ряд слов и выражений,встречаемых в первоначальном тексте произведения и во второй редакции, Тучковопускает совершенно. М уже не встретим у него таких слов, как молвит, жары,досягати, жонка, назем, словосочетания с тех мест в значении 'с той поры', ицелого ряда других» [89].

Новыйвитийственный стиль «плетения словес» был основан на резкомобострении внимания к звуковой, морфологической, народно-этимологической исемантической стороне церковнославянских слов и словосочетаний. Возрождалисьобветшалые славянизмы и создавались новые слова, производные и составные,нередко калькированные с греческого. Язык высокой литературы возводился в рангсвященного, он становился абстрактно-риторическим, экспрессивно нормированным иописательно-перифрастическим. «Из высоких литературных произведений повозможности изгоняются бытовая, политическая, военная, экономическаятерминология, названия должностей, конкретных явлений природы данной страны…и т. д.» [90]. Ср. место посадник — вельможа некий, старейшина, властелинграду тому и т. д. Избегаются слова «худые» и «грубые»,«зазорные», «неухищренные», «неустроенные»,«неудобренные» и т. п. Происходит сознательное отталкивание отсоответственных слов и выражепний. Вместе с тем внутри самогокнижно-славянского типа речи разрабатывается тонкая и сложная синонимикаславянских слов и оборотов, придающая стилю повышенную экспрессивность.Синонимы выстраиваются в цепи присоединений и перечислений. Парные сочетаниясинонимических выражений демонстрируют изобилие образов и риторическойэкспрессии. В том же плане развиваются повторы, усилительные сочетанияоднокоренных слов. Обостряется интерес к семантическим тонкостям речи, кафористичности и звуковой симметрии выражений. Возникае множество неологизмов,из которых некоторые недолго сохраняются в активной системе литературногословаря. Перечни синонимических илл же относящихся к одной и той жесемантической сфере слов и перифраз создают словесную «сытость» илиполноту стиля (ср. в Житии Стефана Пермского: кумиры глухии, болваныбезгласныи, истуканы бессловесные и т. п.).

Подбираютсявысокие составные эпитеты, тавтологичные или контрастные по отношению копределяемым словам. Эти эпитеты одновременно эмоциональны и религиозно илиэтически возвышенны (радостнотворный плач, тленная слава и т. п.).

Этоширокое литературно-общественное (культурно-общественное) движениеспособствовало обогащению и стилистическому развитию церковнославянскоголитературного языка. «Новый стиль заставлял внимательно относиться кзначению слов и к оттенкам этого значения, к эмоциональной стороне слова, критмике речи, к ее звучанию, обогащая язык неологизмами, новыми заимствованнымисловами, разнообразными прилагательными, дав обильное количество новыхсочетаний слов, новых эпитетов, развив формы прямой речи, монологической идиалогической, расширив эмоциональную выразительность языка» [91].

Впериод второго южнославянского влияния возникает ряд теорийсловесно-художественного творчества, направленных на подъем стилистическойкультуры древнерусского литературного языка. Одна из этих теорий, связанная сименем Епифания Премудрого, в которой говорилось о святости предметаизображения, о его неизреченности, недосягаемости, «побуждала писателя ктщательной работе над языком, к стилистическому новаторству, ксловотворчеству». Обычное, обыденное слово бессильно воспеть деяния героя.Необходимы «витийства словесные». «Пышность» стиля«так же необходима для возвышенного сюжета, как необходим драгоценныйоклад на особо чтимой иконе» [92]. В витийстве с его сложным и нечеткимсинтаксисом, в перифразах, в нагромождении однозначных или сходных по значениюслов и тавтологических сочетаний, в составлении сложных многокоренных слов, влюбви к неологизмам, в ритмической организации речи и т. д. — во всем этомнарушалась «двузначная» символика образа, на первый план выступалиэмоциональные и вторичные значения [93]. На основе южнославянской манеры письмавырабатывалась «лингвистическая каноничность» литературного изложения[94]. Это был чрезвычайно важный этап в истории русского литературного языка.Без правильной оценки его становится непонятным то большое количествоцерковнославянских элементов, слов и оборотов, которые до сих пор существуют врусском литературном языке.

Впериод второго южнославянского влияния не только активизировалась и во многихотношениях претерпела изменения масса прежних, унаследованных отстарославянского языка слов и выражений, но появилось много новыхюжнославянизмов. Под их влиянием укоренились новые методы книжногословообразования. А. И. Соболевский, А. А. Шахматов, а за ними В. А.Богородицкий и Л. Л. Васильев указывали, что во время второго южнославянскоговлияния происходила искусственная славянизация привычных слов.

А.И. Соболевский отметил следы церковно-книжного смещения ъ и ь, присущегопамятникам XV-XVI вв., в словах стогна (до конца XIV в. — стьгна, стегна; ср.стьзя, стезя, до-стигати и т. п.); зодчий (старинное славянское зьдчий),брение, бренный (при старом — до конца XIV в. — бърние, берние, бърньнъ и т.п.) и нек. др.

Неподлежит сомнению, что именно в период второго южнославянского влияниявозобладало начальное ю- над у- в таких словах, как юноша, юность, юница, юдоль(при оудоль), юг, юродивый; ср. союз [95] и т. п.

Ср.,например, ряд слов, укрепившихся в русском литературном языке в эпоху второгоюжнославянского влияния: имущест-во, пре-имущ-ecтво, могущ-ество; ср. существо.

Врусском литературно-книжном языке XVI-XVII вв. некоторые разряды славянизмовносили на себе отпечаток торжественной, несколько старинной экспрессии.Азбуковники рассматривали их среди ученых малопонятных для широкого кругачитателей иностранных слов. Таковы, например, были: жупел, изваянный, истый (праведный,подлинен), ков (лесть), клеврет (сработник), кормило ветреное (парус),нарекание (роптание) и т. п. [96].

М.Н. Сперанский отмечал активизацию специфических приемов cловообразования исловосложения, развившихся у нас под вторым южнославянским влиянием; напримеробразования на -ствие, отвлеченные имена существительные сложного типа, новыеформы словосложения и т. д. [97].

Вопросо разных типах словосложения, распространившихся в древнерусском языке подвлиянием старославянского языка, еще недостаточо исследован. В период второгоюжнославянского влияния процесс образования сложных слов в книжно-славянскомдревнерусском литературном языке активизируется, возникают и укрепляются новыевиды словосложения [98]. По мнению И. И. Срезневского, в русском литературномязыке XV-XVI вв. по южнославянским образцам «составлялись новые словапроизводные и сложные, — и число этих слов увеличило с течением времени составкнижного языка на третью долю, если не более» [99]. М. И. Сухомлиновуказывал на рост отвлеченной лексики в русском литературном языке с XV в., т.в. в период второго южнославянского влияния. «Отвлеченность выражения ранопроникает в язык и долго, весьма долго выражаете в нем» [100]. Во многихразрядах слов устанавливаются новые формы cooтноношения лексических частейсловосложения. На это обратил особенно внимание М. Н. Сперанский, а поотношению к стилю исторической беллетристики XVI в. — А. С. Орлов (ср. вПовести о Динаре: женочревство вместо ласкание жен; в Повести об осаде Псковазлоусердый, гордонапорная и т. п.). Такие слова, как лицемерный, лицемерие,были уже в древнерусском языке непонятны широкому кругу читателей. Характерно в«Златоусте» (по рукописи XVI в.) такое объяснение, следующее заупотреблением выражения нелицемерная любовь: «Сие же лицемЬрствонарицается иже богатых дЬя стыдятся, аще неправду дЬют, а сиротыозлобляти» [101].

М.Н. Сперанский, отмечая распространение разных типов сложных слов под влияниемюжнославянской литературной школы XIV-XV вв., так характеризовал язык Повести оДинаре, относимой им к XV- XVI вв.: сложные слова встречаются«преимущественно для обозначения отвлеченных понятий, причем текстособенно любит при их образовании суффикс „-ство“ (реже»-ствiе"); таковы: великозлобство, звЬрообразство, властодержьство, властодержавство(в значении как правления, так и страны), женочревство (значение не ясно; вцитате из нашей Повести в Казанском летописце заменено: ласкание жен),работство (но и: рабство); рядом: звЬрозлобiе, властодержательница (ср. уМиклошича, 67 — властодръжатель), властодержец, властодержавец" [102].

Вязыке «Истории о Казанском царстве» ярко выражено тяготение ккнижно-риторическим украшениям в стиле Макарьевской эпохи. Употребляются новыезвучные книжные слова: грямовоение, звяцание и т. п. Образуются искусственныенеологизмы по архаическим образцам: от страха сильного грянутия (152); умыслиубегжеством сохранити живот свой (71); изведоша его воины… на секательноеместо (72) и др. под.

Врусском литературном языке XVI в. в высокопарном стиле Макарьевской эпохираспространяется прием искусственного словосложения, нередко объединяющегосинонимические основы. Например, в «Повести о прихождении короляЛитовского Стефана Батория в лето 1577 на великий и славный град Псковъ»:храбродобропобЬдный, мертвотрупоты, каменнодЬлъный = оградный; ср.доброувЬтливый, благоздравие и т. п. [103].

Бытьможет, волной второго южнославянского влияния занесены в русский литературныйязык такие слова, как суевер, суеверие, суеверный (ср. старославянизмы:суеслов, суесловие, суемысл, суемудрый и т. п. Срезневский, Материалы..., III,610 и Дополнения, 250-251; Востоков. Словарь церк.-слав. языка, II, 193);хлебодар (ср. Академический словарь 1847 г., IV, 403; в монастырях: раздавательпеченого хлеба братии. Акты Юридич., 152: При хлебодаре старца Галактиона — Словарь Академии Российской. Изд. 2, VI, 558; ср. у Державина в оде «Нарождение царицы Гремиславы», 1, 500, 14: «Ты сердцем — стольник,хлебодар»); рукоплесканье (ср. в древнерусском языке плескати и плеснутируками, но ср. отсутствие слова рукоплесканье в Лексиконе треязычном 1704 г.);гостеприимство, вероломство; земнородный (ср. Срезневский. Материалы..., I,975; Сборн. Кир. Белозер., XII в.); подобострастный (Срезневский, II, 1040,чин. избр. по списку 1423 г.); громогласный (Срезневский, 1, 597; Стихирарь,XVI в.); любострастный; первоначальный (Срезневский, II, 1764, поуч. митр. Фот.1431 г.); тлетворный (Срезневский, III, 1078, Менандр XV в.) и др. под. Врусском литературном языке XVII в. указаны новые виды словосложения, иногдатройственного (в языке Епифания Славинецкого, Кариона Истомина, ФедораПоликарпова и др.) [104].

Досих пор еще не произведено сопоставления русских сложных слов сюжнославянскими, примеры которых приводились исследователями среднеболгарскойлитературы и языка XIV-XV вв. (например, П. А. Сырку [105], А. И. Яцимирским,М. Н. Сперанским и др.).

Оченьтрудно, почти невозможно пока определить даже приблизительно лексический фонд,которым обогатился русский литературный язык в период второго южнославянскоговлияния. Размеры пришлой со славянского юга литературной продукции былинастолько велики, что исследователи второго южнославянского влияния (например,А. И. Соболевский) считают возможным говорить о расширении состава письменностипочти вдвое.

Русскийлитературный язык донациональной эпохи в двух своих видах, а затем и в трехстилях был подчинен разным нормам. Степень обязательности этих норм быларазлична. Она была сильнее и крепче в славянизированном типе языка и егостилевых оттенках или разновидностях. Но изменения ее здесь были болеемедленными, хотя иногда и более многобразными. Вызывались они не тольковнутренними тенденциями развития этих видов литературной речи, но и влияниемнародного языка, его диалектов и его стилей. Нормализация же простой речи былагораздо более тесно связана с процессами формирования произносительных играмматических, а отчасти и лексико-фразеологических норм общенародногоразговорного русского языка. Здесь колебания норм до образования национальногоязыка были особенно широкими и вольными.

Однойиз важнейших задач истории русского литературного языка, который даже в своейнародной основе — явление не столько историко-диалектологическое, сколькокультурно-историческое, должно стать всестороннее изучение того процесса, врезультате которого развитие и взаимодействие двух видов древнерусскоголитературного языка — книжнославянского и народного олитературенного,обработанного — привело к образованию трех стилей с единымструктурно-грамматическим и словарным ядром, но с широкими расходящимисякругами синонимических и иных соответствий между ними — звуковых,грамматических и лексико-фразеологических.

Врусских риториках начала XVII в. уже намечаются функциональные разновидностилитературной речи, «роды речей» (например, научающий, судебный,рассуждающий и показующий). Описываются отличия риторической украшенной речи отречи простой, естественной, деловой. В связи с этим риторикапротивопоставляется диалектике. «Диалектика простые дела показует, сиречьголые. Риторика же к тем делам придает и прибавляет силы словесные, кабы чторизу честну или некую одежю» [106].

Глава«О тройных родах глаголания» в Риторике 1620 г. свидетельствует отом, что в русском литературном языке второй половины XVI — начала XVII в. ужеобозначились общие контуры системы трех стилей, трех «родовглаголания». «В 1706 г. Феофан Прокопович включил эту главу врасширенном виде в свою Риторику. Ломоносов на основе эти материалов разработалсвое известное учение о трех „штилях“ [107].

Вэтой Риторике 1620 г. уже явственно выступает учение о трех стилях языка.Риторика заканчивается главой „О тройных родах глаголания“. В нейперечисляются три рода: смиренный, высокий и мерный. „Смиренный род“соответствует простому слогу, или „низкому штилю“ в системе стилейрусского литературного языка XVIII в. „Смиренныи род“ — это речь,которою пользуется народ в повседневной жизни. „Род смиренный есть, — пишет автор Риторики, — который не восстает над обычаем повседневногоглаголания“ [108]. „Род высокий“ — это система искусственной,украшенной речи, далекой от обиходного языка. „Род высокий есть, — учитРиторика, — который хотя большею частию содержится свойственным гласом, и потомпаки еще часты имеет метафоры и от дальных вещей приятых, достаточну размножает.И придав всяких видов, что от разума своего объявляет и показует украшениеглагола“. К мерному роду относятся обработанные формы письменной речи,послания, грамоты и публицистические произведения: »… таков есть Овидиуши письма, грамоты и глаголы Кикероновы" [109]. Любопытно, что вкомпилятивной обработке старых риторик в конце XVII в. выделяется также трирода речей — смиренный, средний и высокий.

Московскоегосударство, естественно, должно было насаждать в присоединенных областях своинормы общегосударственного письменного языка, языка правительственныхучреждений московской администрации, бытового общения и официальных отношений.Феодально-областные диалектизмы не могли быть сразу нейтрализованы московскойприказной речью. В 1675 г. (25 марта) был даже издан указ, которымпредписывалось: «будет кто в челобитье своем напишет в чьем имени или впрозвище, не зная правописания, вместо о а, или вместо а о, или вместо ь ъ, иливместо iь е, или вместо и i, или вместо о у, или вместо у о, и иные в письмах наречения,подобные тем, по природе тех городов, где кто родился, и по обыклостям своимговорить и писать извык, того в безчестье не ставить и судов в том не давать ине разыскивать» [110].

Кисходу XVI — к середине XVII в. общенародный разговорный и письменно-деловойязык, оформившийся на базе средневеликорусских говоров с руководящей рольюговора Москвы, приобретает качества общерусской языковой нормы. Это — яркоесвидетельство начальных процессов образования общенационального разговорногоязыка.

Втесной связи с вопросами о народно-областных, фольклорных и народно-поэтическихэлементах в составе русского литературного языка находится и вопрос обобщерусском разговорном народном словесном фонде. Само собой разумеется, чтограни между областным, диалектным и «общим» в кругу лексики являютсяподвижными. Многое из того, что было свойственно лишь местным письменнымдиалектам, — позднее получило общенациональное признание, стало общерусским. Сдругой стороны, трудно сомневаться в том, что некоторые слова и выражения,некогда бытовавшие в литературной речи и, следовательно, претендовавшие нанародную всеобщность, оказались за пределами общерусского языка и сталиобластными, местными идиоматизмами. Некоторые из них позднее вновь включеныбыли в систему общерусского языка (например, такие слова, как смерч,притулиться, тризна и мн. др.).

Примечания

1.A. Dostal. Staroslovenstinajako spisovny jazyk. «Bulletin Vysoke skoly ruskeho jazyka aliteratury», III. Praha,1959, стр. 138.

2.Ср.: Н. И. Толстой. Роль кирилло-мефодиевской традиции в истории восточно- июжнославянской письменности. — В кн.: «V Международный съезд славистов.Доклады советской делегации». М., 1963.

3.В. Ст. Ангелов. К вопросу о начале русско-болгарских литературных связей.«Труды Отдела древнерусской литературы». М.-Л., XIV. 1958, стр. 138.

4.М. А. Максимович. История древнерусской словесности. Киев, 1839, стр. 447.

5.И. И. Срезневский. Мысли об истории русского языка и других славянских наречий.Изд. 2. СПб., 1887, стр. 32.

6.А. А. Шахматов. В. Ф. Миллер (некролог). «Изв. имп. Акад. наук».Серия 1914, № 2, стр. 75-76 и 85.

7.В. М. Истрин. Хроника Георгия Амартола в древнем славяно-русском переводе, т.II. Пг., 1922, стр. 227, 246, 250.

8.А. И. Соболевский. Материалы и исследования в области славянской филологии иархеологии. СПб., 1910.

9.С. П. Обнорский. Очерки по истории русского литературного языка старшегопериода. М.-Л., 1946, стр. 8.

10.Там же.

11.А. М. Селищев. О языке «Русской правды» в связи с вопросом одревнейшем типе русского литературного языка. — ВЯ, 1957, № 4 (перепечатано вкн.: А. М. Селищев. Избр. труды. М., 1968). Ср.: С. П. Обнорский. Русскаяправда как памятник русского литературного языка. «Изв. АН СССР»,Серия VII. Отделение обществ, наук, 1934, № 10.

12.С. П. Обнорский. Русская правда как памятник..., стр. 776.

13.См.: В. В. Виноградов. Изучение русского литературного языка за последнеедесятилетие в СССР. М., 1955.

14.См.: Л. П. Якубинский. История древнерусского языка. М., 1953.

15.В. П. Адрианова-Перетц. Древнерусская литература и фольклор. «Труды Отделадревнерусской литературы», VII, 1949, стр. 11.

16.А. И. Соболевский. Русский литературный язык. «Труды Первого съездапреподавателей русского языка в военно-учебных заведениях». СПб., 1904,стр. 366.

17.R. Jakobson. Vestigesof the earliest Russian vernacular. «Slavic Word», 1952, № 1, стр. 354-355; Н. А. Мещерский. Новгородские грамоты на бересте как памятники древнерусскоголитературного языка. «Вестник ЛГУ», 1958, № 2, стр. 101.

18.См.: В. В. Виноградов. Основные проблемы изучения образования и развитиядревнерусского литературного языка. М., 1958, стр. 22-24.

19.А. Я. Соболевский. Материалы и исследования в области славянской филологии иархеологии, стр. 121.

20.Н. К. Никольский. Повесть временных лет как источник для истории начальногопериода русской письменности и культуры, вып. 1. Л., 1930. См. также: А. В.Флоровский. Чехи и восточные славяне. Прага, 1935.

21.Н. К. Никольский. К вопросу о следах мораво-чешского влияния на литературныхпамятниках домонгольской эпохи. «Вестник АН СССР», 1933, № 8-9, стр.5-6.

22.В. М. Истрин. Очерк истории древнерусской литературы. Пг., 1922, стр. 72-73.

23.Б. М. Ляпунов. Этимологический словарь русского языка А. Г. Преображенского.«Изв. ОРЯС», т. XXX (1925), 1926.

24.С. М. Кульбакин. Лексика Хиландарских отрывков. «Изв. ОРЯС», т. VI,кн. 4,' 1901, стр. 135, 137.

25. A. Vaillant. Problemes etymologiques. — RESl, t. 34, fasc. 1-4, 1957, стр. 138-141 и сл.

26.В. М. Истрин. Хроника Георгия Амартола..., II.

27.А. П. Евгеньева. Язык русской устной поэзии. «Труды Отдела древнерусскойлитературы», VII, стр. 206; Б. А. Ларин. Проект древнерусского словаря.М.-Л., 1936, стр. 52; Ф. П. Филин. Очерк истории русского языка до XIVстолетия. Л., 1940, стр. 81-83.

28.Ср.: В. Н. Бенешевич. Из истории переводной литературы в Новгороде конца XVстолетия. «Сб. статей в честь акад. А. И. Соболевского, изданный ко днюсемидесятилетия со дня его рождения». Л., 1928.

29.К. Тарановский. Формы общеславянского и церковнославянского стиха в древнерусскойлитературе XI-XIII вв. «American contributions to the VI International congress ofslavists». The Hague,1968.

30.К. Тарановский. Указ, соч., стр. 1-2.

31.Там же, стр. 31.

32.Эта часть текста печатается согласно Синодальному списку (Н. Ц. Розов.Синодальный список сочинений Илариона — русского писателя XI в.«Slavia», rocn. XXXII, ses. 2, 1963, стр.169).

33. П. Слиjепчевиh.Прилози народноjметрици, «Годшньак Скопског филозофског факултета», I, 1930; R. Jakobson. Studies incomparative Slavic metrics. «Oxford Slavonic papers», III, 1952; Он же. Selected writings, IV, 1966.

34.К. Тарановский. Указ, соч., стр. 6.

35.Там же, стр. 11.

36.А. В. Соловьев. Заметки к «Слову о погибели Рускыя замли».«Труды Отдела древнерусской литературы», XV, 1958, стр. 88.

37.К. Тарановский. Указ, соч., стр. 13.

38.Там же, стр. 14.

39.Н. Н. Зарубин. Слово Даниила Заточника по редакциям XII и XIII вв. и ихпеределкам. Л., 1932, стр. 11.

40.Там же, стр. 14-15.

41.Там же, стр. 69.

42.К. Тарановский. Указ, соч., стр. 16.

43.И. Н. Зарубин. Указ, соч., стр. 61.

44.К. Тарановский. Указ, соч., стр. 17.

45.Н. Н. Зарубин. Указ, соч., стр. 72-73.

46.И. Н. Жданов. Соч., т. I. СПб., 1904, стр. 359.

47.В. П. Адрианова-Перетц. Основные задачи изучения древнерусской литературы висследованиях 1917 — 1947 гг. «Труды Отдела древнерусскойлитературы», VI, 1948, стр. 12.

48.И. Д. Еремин. Киевская летопись как памятник литературы. «Труды Отделадревнерусской литературы», VII, стр. 69.

49.Там же, стр. 72-73.

50.И. М. Ивакин. Князь Владимир Мономах и его Поучение, ч. I. M., 1901, стр. 112.

51.Там же, стр. 286, 290.

52.В. П. Адрианова-Перетц. Древнерусская литература и фольклор, стр. 12.

53.М. Н. Сперанский. Девгениево деяние. Пг., 1922, стр. 61.

54.См.: Н. А. Мещерский. «История Иудейской войны» Иосифа Флавия вдревнерусском переводе. М.-Л., 1958, стр. 75-132.

55.Примеры взяты из работы М. Н. Сперанского о «Девгениевом деянии»,стр. 61-76.

56.А. С. Орлов. О некоторых особенностях стиля великорусской историческойбеллетристики XVI-XVII вв. «Изв. ОРЯС», т. XIII, кн. 4 (1908), стр.346.

57.Там же, с. 361 и др.

58.В. П. Адрианова-Перетц. К истории русской пословицы. «Сб. статей ксорокалетию ученой деятельности акад. А. С. Орлова». Л., 1934, стр. 59-65.

59.«Песни, собранные П. В. Кириевским», вып. 3. М., 1861, стр. 46.

60.И. И. Срезневский. Статьи о древних русских летописях. СПб., 1903, стр. 24-25.

61.Б. М. Ляпунов. А. А. Кочубинский и его труды по славянской филологии.Критико-биографический очерк. Одесса, 1909, стр. 65.

62.Д. С. Лихачев. Новгород Великий. Л., 1945, стр. 40.

63.А. С. Орлов. Древняя русская литература XI-XVII вв. М. — Л., 1945, стр. 194.

64.«Повести о житии Михаила Клопского». Подготовка текста и статья Л. А.Дмитриева. М.- Л., 1958, стр. 50-51.

65. В. О. Unbegaun. Язык русского права. «Selected papers on Russian and Slavonicphilology». Oxford,1969.

66.Там же, стр. 313-314.

67.Д. С. Лихачев. Повести русских послов как памятники литературы. — В кн.:«Путешествия русских послов XVI-XVII вв. Статейные списки». М,-Л.,Изд-во АН СССР, 1954, стр. 319-320.

68. В. О. Unbegaun. Указ, соч., стр. 315.

69.Там же, стр. 316.

70.Там же, стр. 317-318.

71.Д. С. Лихачев. Повести русских послов..., стр. 320.

72.Там же, стр. 320, 321.

73.См.: Д. С. Лихачев. Русские летописи и их культурно-историческое значение.М.-Л., 1947, стр. 370 и сл.

74.См., например: С. О. Шмидт. Заметки о языке посланий Ивана Грозного.«Труды Отдела древнерусской литературы», XIV.

75.М. Д. Каган. Легендарная переписка Ивана IV с турецким султаном каклитературный памятник первой четверти XVII в. «Труды Отдела древнерусскойлитературы», XIII, 1957, стр. 262.

76.См.: А. Н. Робинсон. Из наблюдений над стилем поэтической повести об Азове.«Уч. зап. [МГУ]», вып. 118. «Труды кафедры русской литературы»,кн. 2, 1946; Он жe. Жанр поэтической повести об Азове. «Труды Отделадревнерусской литературы», VII. Ср. также: А. С. Орлов. Особая повесть обАзове. М., 1907; Он же. Древняя русская литература XI-XVII вв., стр. 330; Н. И.Сутт. Повести об Азове. «Уч. зап. кафедры русской литературы [МГПИ]»,вып. II, 1939. — Изучению языка, главным образом лексики и фразеологии Азовскихповестей, посвящены работы Дж. А. Гарибян: «Лексика и фразеология Азовскихповестей XVII века». Автореф. канд. дис. М., 1958; «Из историирусской лексики» («Уч. зап. [Ереванск. гос. русского пед. ин-та им.А. А. Жданова]», т. VI, 1956); «Несколько лексическихуточнений». — Изв. [АН АрмССР]", 1956, № 11.

77.В. В. Данилов. Некоторые приемы художественной речи в грамотах и другихдокументах русского государства XVII в. «Труды Отдела древнерусскойлитературы», XI, 1955, стр. 210.

78.Там же, стр. 212.

79.Там же, стр. 213-214.

80.Там же, стр. 210-211.

81.См.: А. И. Соболевский. Переводная литература Московской Руси XIV-XVII вв СПб.,1903, стр. 42-44.

82.В. М. Истрин. Очерк истории древнерусской литературы, стр. 82.

83. «Slavia», rocn. XXV, ses. 1, 1956, стр. 98.

84.Д. И. Абрамович. Из наблюдений над текстом «Слова Даниила Заточника*. — »Сб. статей к сорокалетию ученой деятельности акад. А. С. Орлова",стр. 140-141.

85.И. Серебрянский. Древнерусские княжеские жития. М., 1915, стр. 62. См. также:А. И. Соболевский. Год крещения Владимира св. «Чтения в Историческомобществе Нестора-Летописца». Киев, 1888, отд. II, стр. 11.

86. М. Vasmer. Einrussisch-byzantinisches Gesprachbuch. Beitrage zur Erforschung der alterenrussischen Lexicographie. Leipzig,1922.

87.Г. Ильинский. [Рец. на кн.]: М. Vasmer. Ein russisch byzantinisches Gesprachbuch«Изв. ОРЯС», т. XXIX (1924), 1925, стр.395-396.

88.А. И. Соболевский. Переводная литература Московской Руси..., стр. 36.

89.«Повести о житии Михаила Клопского», стр. 80.

90.Д. С. Лихачев. Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния вРоссии. М., 1958, стр. 28.

91.Там же, стр. 64.

92.О. Ф. Коновалова. К вопросу о литературной позиции писателя конца XVI в.«Труды Отдела древнерусской литературы», XIV, стр. 211, 206.

93.См.: Д. С. Лихачев. Средневековый символизм в стилистических системах ДревнейРуси и пути его преодоления. «Акад. В. В. Виноградову к егошестидесятилетию. Сб. статей». М., 1956, стр. 170.

94.См.: А. И. Яцимирский. Григорий Цамблак. Очерк его жизни, административной икнижной деятельности. СПб., 1904, стр. 388.

95.Ср. замечания А. В. Михайлова о различии списков книги Бытия XIV-XVI вв. в этомотношении: А. В. Михайлов. Опыт изучения текста книги Бытия пророка Моисея вдревнеславянском переводе, ч. 1. Варшава, 1912, стр. X.

96.Ср. «Сказания русского народа, собранные И. П. Сахаровым», т. II.СПб., 1885.

97.См.: М. Н. Сперанский. Из истории русско-славянских литературных связей. М.,1960.

98.Ср.: В. И. Пономарев. К истории сложных слов в русском языке (сложныесуществительные в «Лексиконе» Федора Поликарпова 1704 года).«Докл. и сообщ… [Ин-та языкознания АН СССР]», т. IV, 1953.

99.И. И. Срезневский. Мысли об истории русского языка..., стр. 78.

100.М. И. Сухомлинов. Исследования по древней русской литературе. СПб., 1908, стр.530.

101.Там же, стр. 429.

102.М. Н. Сперанский. Повесть о Динаре в русской письменности. «Изв.ОРЯС», т. XXXI, 1926, стр. 51. (Примечание).

103.А. С. Орлов. О некоторых особенностях стиля великорусской историческойбеллетристики XVI-XVII вв., стр. 362-363.

104.См.: С. Н. Браиловский. Один из пестрых XVII столетия. СПб., 1902; Он же. ФедорПоликарпович Поликарпов-Орлов. — ЖМНП, 1894, октябрь, ноябрь.

105.П. А. Сырку. Евфимия патриарха Терновского служба препод. царице Феофане…СПб., 1900.

106.Д. С. Бабкин. Русская риторика начала XVII в. «Труды Отдела древнерусскойлитературы», VIII, 1951, стр. 333.

107.Там же, стр. 353.

108.Там же, стр. 348.

109.Там же.

110.«Полное собрание Законов Российских», I, 1830, № 597, стр. 960.

В.В. Виноградов

ОСНОВНЫЕВОПРОСЫ И ЗАДАЧИ ИЗУЧЕНИЯ ИСТОРИИ РУССКОГО ЯЗЫКА ДО XVIII В.

(ВиноградовВ. В. Избранные труды. История русского литературного языка. — М., 1978. — С.254-287)

ВIX в. в истории славянства уже существовали все основные предпосылки длявозникновения и распространения своей славянской письменности и литературы.Отвлекаясь от гипотез, допускающих у разных славян существование письменныхформ речи до Кирилла и Мефодия, целесообразно принять 863 год как дату началаславянской письменности, славянской книжности и литературы, древнерусского илистарославянского литературного языка.

Чешскийславист А. Достал так писал о начале старославянского литературного языка:«Наиболее распространен взгляд, что старославянский язык стал языкомлитературным уже впоследствии, главным образом в церковнославянский период,когда церковнославянский язык признан межславянским литературным языком(славянская латынь). Однако необходимо признать литературность старославянскогоязыка уже в период почти с возникновения старославянских памятников, так как ссамого начала на этот язык были переведены тексты, очень важные для своеговремени, и с самого начала в них исчез характер местного языка. Константин иМефодий, наоборот, первые же тексты написали для западной славянской области изадумывались о создании большой славянской литературы» [1]. В XI в.славянские языки или наречия, мнению А. Мейе, Н. С. Трубецкого и Н. Н. Дурново,были еще настолько структурно близки друг к другу, что сохраняли общее состояниепраславянского языка позднего периода. Вместе с тем очевидно, чтостарославянский язык, даже если принять его диалектной основой говормакедонских, солунских славян, в процессе своего письменного воплощенияподвергся филологической, обобщенной обработке и включил в себя элементы другихюжнославянских говоров. Согласно выводам наиболее авторитетных славистов,старославянский язык уже при своем образовании представлял типинтернационального, интерславянского языка [2]. Это свидетельствует о высотеотражаемой им общественной культуры и о собственной внутренней структурнойвысоте.

Сложныекультурные влияния соседей, их литератур, их литературных языков, особенноязыка греческого и старославянского, содействовали — вместе с созданиемвосточнославянской письменности — образованию русского литературного языка.Язык богослужебных книг и связанная с ним литература литургического творчествапринесли к восточным славянам богатую традицию христианской теории, догматики,духовной поэзии и песни. Переход на письмо восточнославянской бытовой речисамого разнообразного информационного характера повлек за собой развитиерусской деловой письменности, закрепление норм и практики обычного права,возникновение и производство летописей, оформление договоров, распространение государственныхдокументов, грамот и граматиц.

Заслуживаютвнимания идеи о том, что успешному и быстрому оформлению и движениюдревнерусского литературного языка сильно способствовали устные переводы сгреческого (В. М. Истрин) и знакомство с памятниками древнеболгарской поэзии иписьменности еще до крещения Руси (М. Н. Сперанский, В. Ф. Миллер, В. И.Ламанский, Б. С. Ангелов и др.). «Русская письменность и литература, — пишет Б. С. Ангелов, — до официального принятия христианства Русью была уже связанасо славянской письменностью Болгарии, в частности западной Болгарии иМакедонии, откуда шли на Русь, естественно, в ограниченном количестве,древнейшие памятники церковной письменности, по всей вероятности, писанныеглаголицей, обычным письмом этого времени в Македонии и западной Болгарии:отсюда же идет, по-видимому, и некоторое знакомство русской письменности сглаголическим письмом, вскоре смененным кириллицею» (автор ссылается здесьна исследование М. Н. Сперанского «Откуда идут старейшие памятники русскойписьменности и литературы»). Отсюда рано усваивается и категориялитературности письменного языка. «Такая постановка вопроса о началерусско-болгарских литературных связей в большой степени объясняет причиныбыстрого развития русской литературы и русской культуры вообще в периоднепосредственно после принятия христианства на Руси в конце X в.» [3].

Устнаянародная поэзия в разных ее жанрах и элементах быстро проникает вкнижно-письменные восточнославянские произведения. Еще М. А. Максимовичвыдвинул такую формулу, что «церковнославянский язык не только далобразование письменному языку русскому..., но более всех других языков имелучастие в дальнейшем образовании нашего народного языка» [4]. Структуранародной восточнославянской речи, если оставить в стороне произносительныеразличия, приведшие вскоре к созданию особого «церковногопроизношения» (согласно открытию А. А. Шахматова), была очень близка кстарославянскому языку как в грамматическом строе, так — в значительной степени- и в области словаря. И. И. Срезневский в своих знаменитых «Мыслях обистории русского языка и других славянских наречий» пришел к выводу, чторусский народ, приняв христианство, «нашел уже все книги, необходимые длябогослужения и для поучения в вере, на наречии, отличавшемся от его народногонаречия очень немногим» [5]. Теми сферами, где происходило наиболееглубокое и разнообразное взаимодействие церковнославянского языка и русскойнародной речи, были сферы исторического и летописного творчества, с однойстороны, и стихотворно--поэтического — с другой. А. А. Шахматов отметилцерковнославянское влияние на русскую народную поэзию в рецензии на работу В.А. Аносова «Церковнославянские элементы в языке великорусских былин».Эта мысль А. А. Шахматова находилась в связи с защищаемыми В. Ф. Миллеромположениями, что «наши былины представляются определенным видомпоэтических произведений, сложившимся и установившимся в своей внешней форме итехнике в среде профессиональных певцов» и что «профессиональныепевцы сосредоточивались вокруг князя и его дружины; такое заключение объясняетнам и присутствие в нашем эпосе книжных элементов и международных сюжетов;среда профессиональных певцов не могла быть чуждою книжной образованности»[6].

В.М. Истрин в своем исследовании Хроники Георгия Амартола высказал интереснуюмысль о том, что древнерусский литературный язык в переводе этой Хроникиобнаружил богатство и разнообразие словаря, семантическую сложность и гибкость,способность тонко передавать смысловую сторону языка такой высокой культуры, какгреческая. В греческом оригинале Хроники Георгия Амартола насчитывается 8500слов, в переводе — 6800. Следует вспомнить, что в лексическом фондеклассических старославянских текстов отмечено 9000 славянизмов и 1200 грецизмов(не считая многочисленных калек). В. М. Истрин приходит к выводу, что русскиекнижники-переводчики XI в. свободно владели всем словарным составомстарославянского языка, удачно пополняя древнерусский литературный языкновообразованиями (очевидно, по старославянским образцам), но вместе с тем онишироко вовлекали в свою книжную речь народные выражения из живыхвосточнославянских говоров для обозначения бытовых и обыденных явлений [7].

СделанныйВ. М. Истриным анализ перевода Хроники Георгия Амартола очень убедительнопоказал, как протекал процесс проникновения народной восточнославянской лексикив состав церковнославянского языка русской редакции, как осуществлялосьвзаимодействие русских и церковнославянских элементов в аспекте древнерусскойлитературнности. В сущности В. М. Истрин здесь углублял и обобщал наблюдения А.И. Соболевского над категориями и разрядами народных русских слов и выражений вцерковнославянской переводной литературе восточтославянского происхождения [8].Процесс слияния и взаимодействия русской и церковнославянской стихий в сложнойструктуре вновь складывавшегося древнерусского литературного языкавырисовывается на фоне материала очень последовательно и планомерно.

Всущности уже в этот первый период развития древнерусского славянского языкаXI-XIII вв. началось постепенное обогащение его элементами народного«делового» языка. Известная исследовательница древнерусскойлитературы В. П. Адрианова-Перетц так писала об этом: «Изучая»деловой" язык древней Руси, как он отражен прежде всего в памятникахчисто практического назначения, мы отмечаем в нем не только точность и ясность,но и особую выразительность (которая сейчас ощущается нами как своеобразная«образность»), характерно отличающуюся от специфической«сладости книжной», но близко напоминающую выразительностьустно-поэтического языка" [15]. Кроме того, объем и структура деловогоязыка все более изменялись и расширялись. От деловой речи ответвлялись другиежанры.

Быстроеи широкое распространение русского кириллического письма для практических нужд- в бытовой переписке (грамоты на бересте), в надписях на сосудах и т. п. (сначала X в.) — говорит о том, что народный язык деловой письменности игралзаметную роль в X-XI вв. в восточнославянском общественно-бытовом обиходе. Ноделать отсюда более или менее определенные заключения о степени литературностиэтой обиходно-бытовой письменной речи чрезвычайно трудно. А. И. Соболевский,признавая наличие в древней Руси двух языков — одного литературного,церковнославянского, другого живого делового, — допускал их активноевзаимодействие и синтезирование. «Конечно, — говорил он, — люди со слабымобразованием часто писали свои литературные пронзведения на таком языке, гдецерковнославянские элементы… были в меньшем количестве, чем русские, новсё-таки они желали писать на церковнославянском языке и пускали в оборот весьсвой запас сведений по этому языку. Таковы были, между прочим, нашилетописцы...» [16]. Таким образом, в XII-XIII вв. возникают разные стилидревнерусского литературного языка, характеризующиеся слиянием и смешениемнароднорусских и церковнославянских элементов.

Процессыраспространения признаков «литературности» письма моглиосуществляться в сфере деловой письменной речи и другими путями. Прежде всего — это путь обогащения языка грамот и вообще деловой речи поэтическими народнымивыражениями и фольклорными цитатами (например, формулами загадок). Такие «следыпоэтической организации речи и элементы стихотворного ритма» Р. О. Якобсони Н. А. Мещерский нашли в Новгородской берестяной грамоте № 10 (XV в.) [17].Исходя из предположения, что в древнерусском языке уже рано должны былисложиться некоторые различия в нормах народно-разговорной и книжно-славянскойписьменной речи (устойчивые типы словосочетаний, традиционные формулы начала,концовок, определенная система сложных и в особенности сложноподчиненныхпредложений, «что не свойственно бытовой речи»; использование отдельныхцерковнославянских слов, выражений и др. под.), Н. А. Мещерский предлагаетвидеть в берестяных грамотах с книжно-славянским наслоением (например, № 9, 10,28, 42, 53) признаки литературной грамотности, а у авторов их показателивладения литературным языком. Пока это все очень субъективные, хотя и возможныепредположения [18].

Процессперевода памятников южнославянских и западнославянских литератур, памятниковвизантийских и западноевропейских, прежде всего латинской литературы, на русскийцерковнославянский язык сопровождался творчеством новых слов для передачи новыхидей и образов, семантическим приспособлением старых общеславянских слов квыражению новых понятий или вовлечением восточнославянских народных, а иногдадиалектных слов в систему русского книжно-славянского языка. Так богат и сложенделался состав древнерусского литературного церковнославянского языка.Переводились сочинения церковнобогослужебные, догматические, исторические,научные, поэтические. По словам В. М. Истрина, «славянский язык, на долюкоторого выпало сразу воспринять такое накопленное веками наследство чужойкультуры, вышел из этого испытания с большою для себя честью» [22].

Специалистыпо старославянскому языку и старославянской литературе (например, В. Ягич, Б.М. Ляпунов, В. М. Истрин) не раз подчеркивали «диалектную пестроту вистории развития этого языка» [23], разнообразие его словаря, сложностьего семантической системы, богатство синонимов и смысловых оттенков значенийслов (например, бЬдънъ, достояние и наследие и др.). Однако до настоящеговремени состав той старославянской и церковнославянской лексики, которая вошла вактивный словарь древнерусского литературного языка с XI по конец XIV в., допериода второго южнославянского влияния, во всем его объеме и стилистическомразнообразии пока не определен. А между тем чрезвычайно важно исследоватьпроблемы: как протекал процесс соотношения и взаимодействия славянизмов ирусизмов (например, слов церк.-слав. участие и русск. участок, которые сначалабыли синонимами, во затем семантически разошлись)? Что нового, своеобразного всемантическую сферу церковнославянизмов внесено восточным славянством? Какиепринципы и нормы определяли строй древнерусской стилистики? и др. под.

Церковнославянизмы,вливаясь в речь древнерусского духовенства и других грамотных слоевдревнерусского общества, создавали здесь модели для образования новых слов извосточнославянского лексического материала. Например: негодование, впервыеотмеченное в языке Хроники Георгия Амартола, одиночество (ср. старославянизмединачьство в языке «Поучения» Владимира Мономаха). Активны и влиятельныбыли процессы слияния и отталкивания омонимов церковнославянских и русских (ср.церк.-слав. наговорить 'убедить' и русск. наговорить 'наклеветать').

К.Тарановский так описывает стихотворную структуру молитвословного размера:«Основным определителем молитвословного стиха является система ритмическихсигналов, отмечающих начало строк. В первую очередь в этой функции выступаютдве грамматические формы — звательная форма и повелительное наклонение, отличающиесяот всех остальных грамматических форм и образующие особый „сектор“ внашем языковом мышлении: эти две формы не только сигнализуют установку паадресата… В синтаксической просодии эти две формы также играют особую роль:они чаще всех других форм наделяются экспрессивным, т. е. более сильнымударением. Другим средством маркирования начала строки в молитвословном стихеявляется синтаксическая инверсия, т. е. постановка на первое место в строкепрямого дополнения перед сказуемым. Такое отмеченное положение какого-нибудьчлена предложения опять-таки является благоприятным условием для наделения егологическим ударением. И в речитативном исполнении молитвословного стиха началастрок фактически наделяются более сильными ударениями. Само собой разумеется,что такое сильное ударение может автоматизироваться и падать на начало строк,синтаксически не отмеченных. Итак, ритмическое движение молитвословного стиха впервую очередь строится на ожидании отмеченности начала строк. Регистрируяповторное наступление начального сигнала, мы ожидаем и дальнейшего егопоявления: речь как бы протекает в двух измерениях (от одной словесной единицык другой и от строки к строке), т. е. становится стихотворной. Особой важностьюначального сигнала в молитвословном стихе объясняется тяготение этого стиха канафорическим повторам и к акростиху.

Молитвословныйстих не знает так называемых междустрочных переносов: концы строк в этом стихевсегда совпадают с естественными интонационными сигналами типа антикаденции (с»интонацией побуждения"), а концы строф или «строфоидов» — с сигналами типа каденции (с «интонацией завершения»). При этомначало строки, оканчивающейся каденцией, часто бывает и неотмеченным, и этанеотмеченность («нулевой знак») в свою очередь может сигнализироватьнаступление каденции, т. е. разрешения созданного ритмического напряжения"[30].

Старейшимпримером применения молитвословного стиха в оригинальном произведениидревнерусской письменности является «похвала» князю Владимиру в «Словео законе и благодати» митрополита Илариона. Разбить ее на строки непредставляет большой трудности:

1.Въстани, о честнаа главо, от гроба твоего,

2.Въстани, отряси сонъ,

3.НЬси бо умьрлъ, нъ спиши до общааго всЬмъ въстанiа

4.Въстани, нЬси умерлъ

5.HЬ бо ти лЬпо умрЬти,

6.ВЬровавъшу въ Христа, живота всему миру.

7.Отряси сонъ, възведи очи, да видиши,

8.Какоя тя чьсти господь тамо съподобивъ,

9.И на земли не беспамятна оставил сыномъ твоимъ.

10.Въстани, виждь чадо свое Георгiа,

11.Виждь утробу свою,

12.Виждь милааго своего,

13.Виждь, его же господь изведе от чреслъ твоихъ,

14.Виждь красящааго столъ земли твоей,

15.И възрадуися и възвеселися… [32]

Славянскийсказовый стих хорошо описан П. Слиепчевичем на сербском фольклорном материале,а на русском и сравнительном славянском Р. О. Якобсоном [33]. Очень интересныновые соображения и наблюдения К. Тарановского, относящиеся к разным видамструктуры сказового стиха. «Стих этот основывается на синтаксическойпросодии. Как отметил Р. О. Якобсон, этот стих был наименее подверженизменениям в отдельных славянских языках, ибо „синтаксическая структураявляется самым консервативным слоем славянских языков“ [34]. „Вдревнерусской литературе, — пишет К. Тарановский, — есть одно произведение,всецело построенное на синтактико-интонационной модели сказового стиха. Это — “Слово о погибели русской земли» (XIII в. — В. В.) [35].

«Словоо погибели русской земли», — заключает К. Тарановский, — произведениериторическое, но не церковного, а светского типа. И поэтому его автор обратилсяк риторическим жанрам русского фольклора и проникся их ритмикой и образностью.Чтобы в этом убедиться, стоит только сравнить начало «Слова» соследующим местом свадебного приговора:

Итак,«Слово о погибели русской земли» представляет с лингвистической ипоэтической точки зрения самобытное гибридное произведение — народно-русское ивместе с тем церковнославянское. Оно наглядно показывает, какой сложный иглубокий процесс синтезирования народных восточнославянских и книжныхцерковнославянских элементов протекал в русском литературном языке с самыхпервых веков его развития. Вместе с тем по этим иллюстрациям можно судить,какие борозды литературности и стихотворной поэтичности прорезывали в разныхнаправлениях систему древнерусского литературного языка, содействуяформированию и выделению из общей сферы литературно-письменной речи языка всобственном смысле литературного славяно-русского.

ТЬмьже вопию к тебЬ, одержимъ нищетою:

Помилуймя, сыне великаго царя Владимера,

Дане восплачюся рыдая, аки Адамъ рая;

Пуститучю на землю художества моего [39].

Ср.также:

Княжемои, господине!

Явими зракъ лица своего,

Якогласъ твои сладокъ, и образ твои красенъ;

Меъисачають устнЬ твои,

Ипосланiе твое аки раи съ плодомъ.

Ноегда веселишися многими брашны,

Амене помяни, сухъ хлЬбъ ядуща;

Илипiеши сладкое питiе,

Амене памяни, теплу воду пiюща от мЬста назавЬтрена;

Егдалежаши на мяккыхъ постеляхъ подъ собольими одЬялы.

Амене помяни, подъ единымъ платомъ лежаща и зимою умирающа,

Икаплями дождевыми аки стрЬлами сердце пронизающе [40].

Княжемои, господине!

Занечасть моя не прорасте в нем [44].

Ноуже оставимъ рЬчи и рцем сице.

12Воскресни, боже, суди земли!

13Силу нашему князю укрепи;

14Ленивые утверди;

15Вложи ярость страшливымъ в сердце.

16Не дай же, господи, в полонъ земли нашей языкомъ, незнающим бога… [45]

И.Н. Жданов в заключение своей очень интересной статьи «Русская поэзия вдомонгольскую эпоху», содержащей ценный материал для исследованиявзаимодействия церковнославянского литературного творчества с древнерусскойнародной поэзией, писал: «Наше обозрение указаний на древнерусскиепоэтические памятники было бы не полно, если бы мы не упомянули о притче. Сэтой формой народнопоэтического слова мы нередко встречаемся в памятникахдревнерусской письменности. Самый обильный материал для изучения притчи находимв .»Слове Даниила Заточника" [46].

Приемыи принципы взаимодействия и слияния восточнославянской — устной и письменной — бытовой речи с церковнославянским языком обнаруживались или в разных жанрахпамятников русского церковнославянского литературного языка, или в структуреразных частей его словаря. Так, И. П. Еремин в своем исследовании «Киевскаялетопись как памятник литературы» различает в составе этого произведенияпо стилю две жанровые части: погодные записи и рассказы — и повести.«Основное литературное качество погодного известия — документальность.Проявляется она во всем: и в этом характерном отсутствии „автора“, ив деловой протокольности изложения, и в строгой фактографичности» [48].«Летописный рассказ в не меньшей степени документален, чем погоднаязапись». Он не претендует на литературность и преследует цели простойинформации. Сказовые интонации «производят впечатление устного рассказа,только слегка окниженного в процессе записи». Например: загорожено бо бяшетогда столпием..., бе же тогда ночь темна..., изблудиша всю ночь и т. п.«Некоторые рассказы, в особенности же рассказы об Изяславе Мстиславиче,производят впечатление делового отчета, военного донесения» [49]. И тутпреобладает живая восточнославянская речь.

Вто же время в литературной повести много традиционных церковнославянскихформул, литературных штампов. Здесь явственно проступают элементыагиографической стилизации, основные черты церковнославянского языка. Оченьпоказательны эпитеты, которыми как ореолом окружено имя князя: христолюбивый,нищелюбец, избранник божий, благоверный, в истину божий угодник, страха божиянаполнен и т: п. Цветистая риторическая фразеология, торжественныецерковнославянизмы, книжно-славянские формулы типичны для стиля повестей: непомрачи ума своего пьянством, ризою мя честною защити, призри на немощь мою, озаконопреступници, враги, всея правды Христовы отметници и др. под.

Близостьк народно-поэтическому стилю сказывалась и в последующей судьбе рукописноготекста «Девгениева деяния». М. Н. Сперанский пишет о том, что насвоеобразный стиль старой воинской повести под пером позднейшегопеределывателя, взглянувшего на повесть как на близкое к сказочным и устно-народнымпроизведениям, налег слой переделок стиля, отчасти деталей в содержании,сближавший эту повесть с народно-устными произведениями.

Говоряо фольклорно-художественных элементах стиля в некоторых древнерусскихлитературных жанрах, нельзя отделять их от широкой струи живойвосточнославянской речи. Выражения и образы обычного права, юридические формулыи термины, фразеологические обороты государственного делопроизводства, тесносвязанные с традициями живой восточнославянской речи, не могли не приспособитьцерковнославянской системы литературного языка для своего закрепления. Онииспользуются в литературных произведениях и подвергаются стилистическойобработке.

Всередине XVII в. в традиционную книжную культуру речи врывается сильная иширокая струя живой устной речи и народно-поэтического творчества, двигающаясяиз глубины стилей демократических слоев общества. Обнаруживается резкоесмешение и столкновение разных стилей слов. Начинает коренным образомизменяться взгляд на состав литературного языка. Демократические круги обществанесут в литературу свою живую речь с ее диалектизмами, свою лексику,фразеологию, свои пословицы и поговорки. Так, старинные сборники устныхпословиц (изданные П. К. Симони и обследованные В. П. Адриановой-Перетц)составляются в среде посадских, мелких служилых людей, городских ремесленников,в среде мелкой буржуазии, близкой к крестьянским массам. Ср., например, такиепословицы: Кабалка лежит, а детинка бежит; голодный и патриарх хлеба украдет;казак донской, что карась озерный — икрян да сален (характеристика донской«вольницы»); поп пьяный книги продал, да карты купил; красная нужда — дворянская служба (насмешка над привилегированным положением высших сословий);не надейся попадьа на попа, имей своего казака и т. п. Лишь незначительнаячасть пословиц, включенных в сборники XVII — начала XVIII в. носит в своемязыке следы церковно-книжного происхождения. Например: Адам сотворен и адобнажен; жена злонравна — мужу погибель и др. «Огромное же большинствопословиц, даже и выражающих общие моральные наблюдения, пользуются целикомживой разговорной речью, которая стирает всякие следы книжных источников, еслитаковые даже в прошлом и были» [58].

Выедешьты на шеломя на окатисто,

апо Русскому — на гору на высокую [59].

Вязыке «Жития Михаила Клопского» отмечены разговорные выражениядиалектного (новгородского и псковского) характера. Например: жары 'поля подпаром' (Не пускай коней да и коров на жары), тоня 'рыбачья сеть', сугнать'догнать', упруг 'сила' (вода ударится с упругом) и др. под. «Помимо словдиалектного характера, со вмей очевидностью свидетельствующих о местномпроисхождении этих рассказов (и легенд, относящихся к жизни Михаила Клопского.- В. В.), об их устной основе, очень часто в житии употребляются слова иобороты, характерные именно для разговорной, устной речи: сенцы — 'сени',содрать, влезши — 'войдя'… назем — 'навоз', и с тех мест — 'с той поры',пущать, ширинка и т. п.» (ср. поговорочные выражения: хлеб, господа, дасоль; то у вас не князь — грязь и др. под.) [64].

Языкомобычного права был живой народный язык восточных славян. Он нашел своеотражение и выражение в древнейшем законодательном своде русского права, в«Русской правде» XI в. (списки этого памятника дошли до нас с XIIIв.). Таким образом, распространение древнеславянского или церковнославянскогоязыка в древней Руси почти не коснулось области законодательства исудопроизводства. Термины и формулы обычного права были перенесены на письмо вих прежнем 'доцерковнославянском" виде и продолжали существовать иразвиваться на этой базе и после крещения Руси. Язык «Русскойправды», как показали исследования (А. А. Шахматов, Е. Ф. Карский, С. П.Обнорский), является чисто русским и, за исключением единичных выражений,сoвершенно свободным от церковнославянского влияния. Любопытно, что некоторыекниги византийских законов были переведены на древнеславянский язык еще в IX в.и во многих списках были хорошо известны в древней Руси (например, «Законсудный людей», «Номоканон» Иоанна Схоластика). Однако влияниеэтих переводных памятников византийского законодательства не сказалосьопределенно ни в сфере древнерусского юридического языка, ни в сфере русскойюридической мысли. Б. О. Унбегаун, написавший очень интересное o исследование оязыке русского права [65], указал на то, что в «Русской правде» нетцерковнославянских слов, нет их и в судебниках 1497, 1555 и 1589 годов, как нетих и в Уложении 1649 г. Правда, некоторые термины — очень немногие — в силутеснейшей связи обозначаемых ими понятий с религиозными обрядами христианскимии обязанностями государства и граждан (например, целовать крест, крестноецелование, об искуплении пленных и др.) были неизбежно церковнославянскимисловами и выражениями. Но в технической части юридических статей пленныеобозначены чисто русским словом полоняники. Церковнославянские термины(например, в Уложении: небрежение, напрасно, человек бродящий; в судебниках:свидетель, грабитель и т. п.) всегда составляли ничтожное исключение и ненарушали чисто русского характера юридического языка допетровской Руси.Особенно важно то, что применение русского языка не ограничилось областьюправа. «На нем писались и все документы, частные и общественные, имевшиекакую-либо юридическую силу, т. е. все то, что вплоть до XVII века носилоназвание „грамот“ — купчие, дарственные, меновые, рядные, вкладные ит. п. Княжеская и городская администрация, — продолжает Б. О. Унбегаун, — пользовалась тем же языком для своих указов и распоряжений, а также и длядипломатических сношений. Таким образом, с самого начала язык права сделался вполном смысле этого слова государственным административным языком и остался имвплоть до XVIII в.» [66].

Вконцепции Б. О. Унбегауна, касающейся языка русского права, новые соображенияотносятся к изображению процесса слияния русского административного языка с«церковнославянским» литературным языком. До сих пор реформаадминистративного или приказно-делового языка или, иначе говоря, включение егов строй и нормы русского национального литературного языка не подвергалисьспециальному детальному историческому исследованию, тем более что многиефилологи, например Д. С. Лихачев, В. В. Данилов и нек. др., считали этотпроцесс очень сложным, изменчивым и длительным. В их представлении объемадминистративного или приказно-делового языка в древней Руси иногда расширялсядо пределов языка публицистики, или языка публицистического. Так, Д. С. Лихачевписал: «Деловая письменность всегда в большей или меньшей степени вступалав контакт с литературой, пополняя ее жанры, освежая ее язык, вводя в нее новыетемы, помогая сближению литературы и действительности. Особенно велико былозначение деловой письменности для литературы в первые века развития литературы,в период перехода от условности церковных жанров к постепенному накапливаниюэлементов реалистичности. С самого начала развитие литературы совершалось втесной близости к деловой письменности. Литературные и „деловые“жанры не были отделены друг от друга непроницаемой стеной». Правда, общеепонимание деловой письменности не совпадает с понятием «административногоязыка» в том очень узком терминологическом смысле, который обычно придаетему проф. Б. О. Унбегаун. «К „деловой“ письменности, — утверждает Д. С. Лихачев, — частично относится летопись, особенно новгородская.Это были сочинения исторические, документы прошлого, иногда материал длярешения генеалогических споров в княжеской среде и т. п. К „деловой“письменности относится „Поучение“ Владимира Мономаха, развивающееформу „духовных грамот“ — завещаний и самим Мономахом названное»грамотицей"… Практические, а отнюдь не литературные цели ставилосебе и «Хождение за три моря» Афанасия Никитина" [67].

Указанияна роль деловой письменности в развитии языка древнерусской художественнойлитературы обычно не сопровождаются анализом состояния и путей развития самойписьменно-деловой речи. В повествовательных, нравоучительных, исторических ипублицистических памятиках, которые Д. С. Лихачев относит почему-то к«деловой письменности», и в грамотах — вкладных, купчих, дарственных,духовных и т. п — степень «литературности» и«нелитературности» языка бывает очень различна, иногда качественно несоотносительна.

Впублицистическую литературу XVI в. настойчиво проникают элементы стилистикиделовой письменности. На использовании памятников деловой письменности взначительной степени было основано и официальное летописание [73]. Приемыделового письма, его типические обороты широко используются царем ИваномГрозным как писателем. Знание приказного делопроизводства, его стилистикипозволило Грозному свободно и разнообразно применять, иногда даже ссатирической целью речевые формы различных деловых документов [74].

Влитературной обработке разных видов деловой речи важную роль в XVI и особенно вXVII в. сыграли служащие Посольского приказа. «Некоторые дипломатическиеграмоты XVI в. были уже сами по себе довольно „литературны“, однакоих назначение не выходило за границы чисто деловой письменности. Но наряду сними в XVI в. появляются послания и челобитные, которые, помимо деловой цели,преследовали цель литературную. Таковыми являются челобитные Пересветова, вкакой-то степей произведения Ермолая-Еразма и особенно дипломатические посланияГрозного» [75]. Сюда же примыкает и возникшая под несомненным влиянием стиляИвана Грозного легендарная переписка Ивана IV с турецким султаном.

Интересныеформы и приемы литературной обработки приказно-деловой речи, ее формул,конструкций деловых документов наблюдаются в стиле Азовских повестей XVI в.Любопытно, что послужившие для них материалом отписки донских казаков, а срединих — те, в которых говорится («доносится») о событиях, связанных своенными столкновениями с турками у донских казаков и с даурами — у сибирских,и сами в свою очередь нередко опирались на традиционную стилистику военных повестейдревней Руси [76]. Литературность казачьих отписок дала основание авторамАзовских повестей использовать язык и стиль этих документов, а такжехарактерную для них манеру изложения событий.

Дляисторической стилистики деловой речи представляет большой интерес статья В. В.Данилова о приемах художественной речи в грамотах и других документах Русскогогосударства XVII в. Здесь подчеркивается усиление литературного мастерствасреди подьячих, «дьячков от письма книг» и земских писарей в XVI иособенно в XVII в., вызванное крупными культурно-общественными,социально-экономическими и государственными изменениями в истории русскогонарода. «Среда профессионалов „диячьей избы“… впитывала в себяпредставителей различных социальных слоев и по необходимости должна быласовершенствовать свое мастерство, как это свойственно всякой профессии, и изнее выходили настоящие писатели XVI столетия (историограф „Смутноговремени“, автор „Временника“ дьяк Иван Тимофеев, а во второйполовине того же века — Григорий Котошихин)» [77].

Вграмотах и других деловых документах XVII в. обнаруживаются своеобразные приемыхудожественно-литературной обработки языка. «К таким осознаннымхудожественным формам в грамотах относится рифмованная речь в распространенномизложении, к которой любили прибегать авторы исторических повестей и мемуаровXVII в., вставляя ее в прозаический текст. Обыкновенно авторы грамот пользуютсярифмой морфологической, чаще всего глагольной… благодаря одинаковымглагольным окончаниям создавалась рифмованная неметрическая речь. Грамотыпользуются ею не безразлично. Большею частью рифма появляется в грамотах в случаях,когда она становится средством эмоционального воздействия» [78].Происходит насыщение языка грамот синонимическими словами и выражениями,которые, подкрепляя мысль, ведут к ее более красочному словесному оформлению.«Из грамот можно выбрать несколько десятков синонимов, имеющих цельюусилить впечатление от сообщения, сделать более веским приказание, болеестрогим выговор, глубже разжалобить лицо, которому адресована челобитная».

Такимобразом, с XV в., а особенно в XVI и XVII вв. все усиливаются процессы литературно-языковойобработки разных форм приказно-деловой речи, и деловая речь, по крайней мере визвестной части своих жанров, уже выступает как один из важных и активныхстилей литературного языка. Вместе с тем все возрастает роль этого деловогостиля в языке художественной литературы. Кроме того, с расширением крутапроизводств и ремесел, с развитием техники и культуры все расширяются функцииделовой речи.

ВXVII в. наблюдается также перераспределение сфер употребления разныхсинтаксических конструкций в стилях литературного языка. Так, в XVI в. условныепредложения с союзом аще применялись в произведениях высокого слога (например,в Степенной книге, в словах митрополита Даниила и др. под.), а условные оборотыс союзами будет и коли характеризовали письменность делового характера,юридические и хозяйственные документы. Предложения с союзом если в XVI в.наблюдаются лишь в языке отдельных сочинений, относившихся к историческому ипублицистическому жанрам (например, в языке публицистических произведений И.Пересветова). В русском литературном языке XVII в., особенно к концу его,предложения с союзом если получают очень широкое распространение.

Никакойспециализации в кругу переводческого дела не было. И приказные, и духовные лицапереводят все, что им велят. Но переводчики Посольского приказа пользуютсяпреимущественно русским письменно-деловым стилем, монахи — славяно-русским. Взависимости от профессионально-речевых навыков переводчика сочинения, относящиесяк военному искусству, анатомии, географии, истории или другой области науки,техники или даже к разным жанрам художественной литературы, оказываютсяпереложенными то на славяно-русский, церковнославянский язык, то на русскийписьменно-деловой стиль [81]. Сосредоточение переводческой деятельности вМоскве содействовало унификации основных стилей переводной литературы.

Вистории древнерусского литературного языка XIV-XVI вв. наблюдаются своизакономерности.

Дляхарактеристики взаимоотношений между церковнославянским языком и русской письменно-деловойи разговорно-бытовой речью очень ценны такие факты, как помещение вНовгородском словаре XIII в. (по списку Московской Синодальной кормчей 1282 г.)таких, обозначенных как «неразумные на разум» слов и выражений: бисер'камень честьнъ', зело 'вельми', исполинъ 'сильный', рог 'сила', хам 'дързъ' ит. п.; или в Новгородском словаре XV в. (по списку Новг. 1431 г.): доблесть,душевный блуд 'ересь' и 'нечьстие', жупел 'сера', качьство 'естество, каковомуесть', количьство (мера есть колика), кычение (высокоречiе славы ради),свойство (кто иматъ что особно), смерчь — 'облакъ дъждевенъ', суетно,художьство 'хитрость' и др. под.

Общеизвестно,что в Северо-Восточной Руси продолжались южнорусские традиции развитиякнижно-славянского русского литературного языка. Так, они обнаруживаются вобщности лексико-фразеологических формул северо-восточной агиографии сдомонгольской (со второй половины XII — иногда до XVI в.); ср., например,указания В. О. Ключевского в его исследовании «Древнерусские жития святых»на то, что в Житии Авраамия Смоленского (XIII в.) отразился искусственный стилькиевской письменности, что в Житии Александра Невского заметно«литературное веяние старого киевского и волынского юга» и т. п. С.А. Бугославский в статье «Литературная традиция в северо-восточной русскойагиографии» отмечает близость оборотов и форм севернорусских житий кстилистике Сказания о Борисе и Глебе, «Слова о законе и благодати»митр. Илариона и других памятников киевской литературы.

Южнославянскиереформаторы церковнославянского языка в XIV — в начале XV в. готовы былипризнать конструктивной основой нового общеславянского церковно-книжного языкаименно русскую церковнославянскую его редакцию. Так, Константин Костенческий в«Сказании о славянских письменах» выдвигает на первое место«тончайший и краснейший русский язык».

Термином«второе южнославянское влияние» устанавливается предел между двумя периодамив истории церковнославянского русского литературного языка: первый — с X поконец XIV в., второй — с конца XIV — начала XV в. по середину или конец XVI в.В эпоху второго южнославянского влияния церковнославянский язык подвергаетсясильным изменениям. В него проникают кальки с греческого, греческие слова, аиногда и построенные по типу греческой конструкции обороты. Приводились вдвижение и становились в новые соотношения и элементы старой системыцерковнославянского языка.

Новыйвитийственный стиль «плетения словес» был основан на резкомобострении внимания к звуковой, морфологической, народно-этимологической исемантической стороне церковнославянских слов и словосочетаний. Возрождалисьобветшалые славянизмы и создавались новые слова, производные и составные,нередко калькированные с греческого. Язык высокой литературы возводился в рангсвященного, он становился абстрактно-риторическим, экспрессивно нормированным иописательно-перифрастическим. «Из высоких литературных произведений повозможности изгоняются бытовая, политическая, военная, экономическаятерминология, названия должностей, конкретных явлений природы данной страны…и т. д.» [90]. Ср. место посадник — вельможа некий, старейшина, властелинграду тому и т. д. Избегаются слова «худые» и «грубые»,«зазорные», «неухищренные», «неустроенные»,«неудобренные» и т. п. Происходит сознательное отталкивание отсоответственных слов и выражепний. Вместе с тем внутри самогокнижно-славянского типа речи разрабатывается тонкая и сложная синонимикаславянских слов и оборотов, придающая стилю повышенную экспрессивность. Синонимывыстраиваются в цепи присоединений и перечислений. Парные сочетаниясинонимических выражений демонстрируют изобилие образов и риторическойэкспрессии. В том же плане развиваются повторы, усилительные сочетанияоднокоренных слов. Обостряется интерес к семантическим тонкостям речи, кафористичности и звуковой симметрии выражений. Возникае множество неологизмов,из которых некоторые недолго сохраняются в активной системе литературногословаря. Перечни синонимических илл же относящихся к одной и той же семантическойсфере слов и перифраз создают словесную «сытость» или полноту стиля(ср. в Житии Стефана Пермского: кумиры глухии, болваны безгласныи, истуканыбессловесные и т. п.).

Впериод второго южнославянского влияния возникает ряд теорийсловесно-художественного творчества, направленных на подъем стилистическойкультуры древнерусского литературного языка. Одна из этих теорий, связанная сименем Епифания Премудрого, в которой говорилось о святости предмета изображения,о его неизреченности, недосягаемости, «побуждала писателя к тщательнойработе над языком, к стилистическому новаторству, к словотворчеству».Обычное, обыденное слово бессильно воспеть деяния героя. Необходимы«витийства словесные». «Пышность» стиля «так женеобходима для возвышенного сюжета, как необходим драгоценный оклад на особочтимой иконе» [92]. В витийстве с его сложным и нечетким синтаксисом, вперифразах, в нагромождении однозначных или сходных по значению слов итавтологических сочетаний, в составлении сложных многокоренных слов, в любви кнеологизмам, в ритмической организации речи и т. д. — во всем этом нарушалась«двузначная» символика образа, на первый план выступали эмоциональныеи вторичные значения [93]. На основе южнославянской манеры письмавырабатывалась «лингвистическая каноничность» литературного изложения[94]. Это был чрезвычайно важный этап в истории русского литературного языка.Без правильной оценки его становится непонятным то большое количествоцерковнославянских элементов, слов и оборотов, которые до сих пор существуют врусском литературном языке.

Врусском литературно-книжном языке XVI-XVII вв. некоторые разряды славянизмовносили на себе отпечаток торжественной, несколько старинной экспрессии.Азбуковники рассматривали их среди ученых малопонятных для широкого кругачитателей иностранных слов. Таковы, например, были: жупел, изваянный, истый(праведный, подлинен), ков (лесть), клеврет (сработник), кормило ветреное(парус), нарекание (роптание) и т. п. [96].

Вопросо разных типах словосложения, распространившихся в древнерусском языке подвлиянием старославянского языка, еще недостаточо исследован. В период второгоюжнославянского влияния процесс образования сложных слов в книжно-славянскомдревнерусском литературном языке активизируется, возникают и укрепляются новыевиды словосложения [98]. По мнению И. И. Срезневского, в русском литературномязыке XV-XVI вв. по южнославянским образцам «составлялись новые словапроизводные и сложные, — и число этих слов увеличило с течением времени составкнижного языка на третью долю, если не более» [99]. М. И. Сухомлинов указывална рост отвлеченной лексики в русском литературном языке с XV в., т. в. впериод второго южнославянского влияния. «Отвлеченность выражения ранопроникает в язык и долго, весьма долго выражаете в нем» [100]. Во многихразрядах слов устанавливаются новые формы cooтноношения лексических частейсловосложения. На это обратил особенно внимание М. Н. Сперанский, а поотношению к стилю исторической беллетристики XVI в. — А. С. Орлов (ср. вПовести о Динаре: женочревство вместо ласкание жен; в Повести об осаде Псковазлоусердый, гордонапорная и т. п.). Такие слова, как лицемерный, лицемерие,были уже в древнерусском языке непонятны широкому кругу читателей. Характерно в«Златоусте» (по рукописи XVI в.) такое объяснение, следующее заупотреблением выражения нелицемерная любовь: «Сие же лицемЬрствонарицается иже богатых дЬя стыдятся, аще неправду дЬют, а сиротыозлобляти» [101].

М.Н. Сперанский, отмечая распространение разных типов сложных слов под влияниемюжнославянской литературной школы XIV-XV вв., так характеризовал язык Повести оДинаре, относимой им к XV- XVI вв.: сложные слова встречаются«преимущественно для обозначения отвлеченных понятий, причем текстособенно любит при их образовании суффикс „-ство“ (реже»-ствiе"); таковы: великозлобство, звЬрообразство, властодержьство,властодержавство (в значении как правления, так и страны), женочревство(значение не ясно; в цитате из нашей Повести в Казанском летописце заменено:ласкание жен), работство (но и: рабство); рядом: звЬрозлобiе,властодержательница (ср. у Миклошича, 67 — властодръжатель), властодержец,властодержавец" [102].

Однойиз важнейших задач истории русского литературного языка, который даже в своейнародной основе — явление не столько историко-диалектологическое, сколькокультурно-историческое, должно стать всестороннее изучение того процесса, врезультате которого развитие и взаимодействие двух видов древнерусскоголитературного языка — книжнославянского и народного олитературенного,обработанного — привело к образованию трех стилей с единым структурно-грамматическими словарным ядром, но с широкими расходящимися кругами синонимических и иныхсоответствий между ними — звуковых, грамматических и лексико-фразеологических.

Вэтой Риторике 1620 г. уже явственно выступает учение о трех стилях языка.Риторика заканчивается главой „О тройных родах глаголания“. В нейперечисляются три рода: смиренный, высокий и мерный. „Смиренный род“соответствует простому слогу, или „низкому штилю“ в системе стилейрусского литературного языка XVIII в. „Смиренныи род“ — это речь,которою пользуется народ в повседневной жизни. „Род смиренный есть, — пишет автор Риторики, — который не восстает над обычаем повседневногоглаголания“ [108]. „Род высокий“ — это система искусственной,украшенной речи, далекой от обиходного языка. „Род высокий есть, — учитРиторика, — который хотя большею частию содержится свойственным гласом, и потомпаки еще часты имеет метафоры и от дальных вещей приятых, достаточнуразмножает. И придав всяких видов, что от разума своего объявляет и показуетукрашение глагола“. К мерному роду относятся обработанные формы письменнойречи, послания, грамоты и публицистические произведения: »… таков естьОвидиуш и письма, грамоты и глаголы Кикероновы" [109]. Любопытно, что вкомпилятивной обработке старых риторик в конце XVII в. выделяется также трирода речей — смиренный, средний и высокий.

Московскоегосударство, естественно, должно было насаждать в присоединенных областях своинормы общегосударственного письменного языка, языка правительственныхучреждений московской администрации, бытового общения и официальных отношений.Феодально-областные диалектизмы не могли быть сразу нейтрализованы московскойприказной речью. В 1675 г. (25 марта) был даже издан указ, которымпредписывалось: «будет кто в челобитье своем напишет в чьем имени или впрозвище, не зная правописания, вместо о а, или вместо а о, или вместо ь ъ, иливместо iь е, или вместо и i, или вместо о у, или вместо у о, и иные в письмахнаречения, подобные тем, по природе тех городов, где кто родился, и пообыклостям своим говорить и писать извык, того в безчестье не ставить и судов втом не давать и не разыскивать» [110].

Примечания

1.A. Dostal. Staroslovenstinajako spisovny jazyk. «Bulletin Vysoke skoly ruskeho jazyka aliteratury», III. Praha,1959, стр. 138.

4.М. А. Максимович. История древнерусской словесности. Киев, 1839, стр. 447.

5.И. И. Срезневский. Мысли об истории русского языка и других славянских наречий.Изд. 2. СПб., 1887, стр. 32.

6.А. А. Шахматов. В. Ф. Миллер (некролог). «Изв. имп. Акад. наук».Серия 1914, № 2, стр. 75-76 и 85.

7.В. М. Истрин. Хроника Георгия Амартола в древнем славяно-русском переводе, т.II. Пг., 1922, стр. 227, 246, 250.

8.А. И. Соболевский. Материалы и исследования в области славянской филологии иархеологии. СПб., 1910.

9.С. П. Обнорский. Очерки по истории русского литературного языка старшегопериода. М.-Л., 1946, стр. 8.

10.Там же.

11.А. М. Селищев. О языке «Русской правды» в связи с вопросом о древнейшемтипе русского литературного языка. — ВЯ, 1957, № 4 (перепечатано в кн.: А. М.Селищев. Избр. труды. М., 1968). Ср.: С. П. Обнорский. Русская правда какпамятник русского литературного языка. «Изв. АН СССР», Серия VII.Отделение обществ, наук, 1934, № 10.