Реферат: О функционировании ориентальной лексики в русской художественной речи на рубеже 19— начала 20 в.

О ФУНКЦИОНИРОВАНИИ ОРИЕНТАЛЬНОЙ ЛЕКСИКИ ВРУССКОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ РЕЧИ НА РУБЕЖЕ XIX— НАЧАЛА XX В.

Адаптациязаимствованного материала неизменно соотносится с временем его вхождения.Функционирование заимствованного слова, его продвижение в системе другого языкав лингвистических исследованиях рассматривается редко: языковое освоениепредполагает узкие хронологические границы, игнорируя пространственнуюрассредоточенность, функциональную закрепленность и последующие стилистическиетрансформации. Эпохи, не отмеченные притоком заимствований, как правило,остаются вне поля зрения исследователей этой темы. Так, ориентальный материалконца XIX—начала XX в. в истории русской лексики не выделен и не описан:заимствования здесь единичны (вилайет, селямлик, хедив — номинации, вошедшие впериод русско-турецкой войны через газеты и журнальную публицистику). Напротяжении известного времени семантическое содержание этих слов (как и рядадругих ориентализмов) толковалось неоднозначно: вилайет 'область в Турции илидача' (И. И. Огиенко. Словарь общеупотребительных иностранных слов в русскомязыке. Киев, 1912. С. 30); селямлик 'публичный прием султаном сановников вовремя праздника байрама' (А. Т. Майданов, А. Г. Потапов. Новый словарьиностранных слов. Одесса, 1907. С. 76), 'гостиная' (Вл. Череванский. Мир исламаи его пробуждение. СПб., 1901. Ч. 2.С. 130), 'торжественный султанскийпятничный выход' (А. Е. Крымский. История арабов и арабской литературы. СПб.,1913. Ч. 2. С. 60). Слово чадра, определяемое в словарях как 'женская белаяфата, покрывающая во весь рост' (В. И. Даль. Толковый словарь живоговеликорусского языка. Т. 4. С. 1280), 'покрывало, которым женщины-мусульманкизакрываются с головы до ног, оставляя открытыми только глаза' (Словарь современногорусского литературного языка. М.; Л. Т. 17. С. 742— 743), семантическиварьируется: это головной убор — часть романтического портрета (М. Лермонтов,Мцыри), платок, косынка, накидка (например, в известной “Калитке” А. Н.Будищева: “Да надень потемнее накидку, И чадру на головку надень”), цветнойплаток, используемый как драпировка (Вл. Шуф. Могила Азиса. СПб., 1895. С. 14),газовое покрывало (И. Бунин, Крик). И. Ф. Анненский отметил смысловуюнеточность в стихах А. Н. Майкова: “„Спешит свершить намаз свой нивазолотая". Под намазом разумеется богомоление мусульман сидя и с поклонами.При чем тут поспешность?” (И. Ф. Анненский. Книги отражений. М., 1979. С. 298).Приведенный И. Анненским комментарий А. Мицкевича к строкам А. Майкова: лесроняет, “как с ханских четок, дождь камней и жемчугов”, — уточняет значениереалий. “Мусульмане употребляют во время молитвы четки, которые у знатных особбывают из драгоценных каменьев. Гранатовые и шелковичные деревья, краснеющиероскошными плодами, обыкновенны на всем южном берегу Крыма. При чем же тутжемчуги?” (там же).

Широкийкруг используемых в литературном языке ориентализмов оказался на уровнеокказиональных словоупотреблений. В целом же важным представляется не столькорасширение круга этнографических номинаций (они практически необозримы),сколько их продвижение в разные сферы языка, повторяемость серий слов.Толковательный комментарий ориентализма ориентализмом свидетельствует озакрепленности и бытовании их в определенных текстах: Джилодару (“то же, что икерванбаши: содержатель верблюдов, мулов, ослов”) (А. Вамберри. Путешествие поСредней Азии. СПб., 1865. С. 3—4); Под этим названием (газават. — Л.Г.) войнамусульман с неверными известна более, чем под именем “джихад” (Н. П. Остроумов.Исламоведение. Ташкент, 1912. С. 156). В срез попадают слова, связанные сразными эпохами; на синхронной плоскости они получают соответствующеефункциональное назначение. Стилистическая окраска этнографического материала взначительной степени определяется тем, заполняют ли эти наименования “лакуны”соответствующего текста, определяемые его “нерусским повествованием”, иливводятся как коннотации. Используясь как стилистически маркированные элементытекста, этнографизмы неизменно создают напряжение между освоенным и новым, “своим”и “чужим”; см., например, “подновление” классической розы: Все тебе я отдам,гюль прекрасных долин (Н. Никольский. Песни страсти Востока. СПб., 1903, С.37).

Многиеиз слов приближены в звучании и грамматической форме к языку-источнику:кеманче, джамаат 'народная сходка', китабсиз 'не имеющий настоящих священныхкниг', комипгаджи 'член комитета', дерсхане 'аудитория', беледиэ'муниципалитет' и др. Соответствующие формы ориентализмов, использованные вхудожественных текстах: кафеджи, фередже, хане, касидэ, нергиле, кефийе, тюрбе,илляги, кальянчи (Вл. Шуф, И. Бунин, К. Липскеров, И. Гриневская), — нестилизованы: они отражают новые возможности адаптации, частью отмеченные всловарях. Утверждение, что стилистическая окраска в художественной речисоздается такой формой ориентального слова, не учитывает общий языковой фон.

Вряде случаев зона использования ориентализмов оказывается тесно связанной сархаикой [1], а частью и обусловлена ею.Хронoлогическая удаленность окрашивает слово вне зависимости от обозначаемогоим предмета. См., например: Ты лежишь, закрывши вежды. Бедный сын мой Измаил!Да обрящем в полдень жгучий Светлый ключ воды живой! (М. Лохвицкая, ПлачАгари); Вина пряны, зурны сладки, рдяны складки пышных риз (Вяч. Иванов,Палатка Гафиза); Там священный прах Гафиза в меде пчел и в хмельных лозах, Иземля воннее тмина, — мой венок садам Шираза (А. Глоба, Газеллы // Рус. мысль,1915. Кн. 10. С. 141).

Влияниевосточной литературы прослеживается в ряде художественных приемов, например всравнении телесных черт с буквами или атрибутами письма: То девушка стройна,как буква алеф (Вс. Рождественский // Жизнь искусства. 1920. # 334); Онастройнее, чем калям (М. Никольский, Песни страсти Востока. С. 13); Нетупочетнее в Персии Быть Гуль-Муллой, Казначеем чернил золотых у весны (В.Хлебников. Труба Гуль-Муллы // Стихотворения и поэмы. Л., 1969. С. 354). Ввосточной культуре каллиграфия неизменно культивировалась как искусство:обращение к образу письменности известно как “стандартный компонент поэтическойобразности” [2] еще в бедуинской поэзии. Глаза — черныесолнца в “Темир-Аксак-хане” Бунина (Где глаза, сиявшие, точно черные солнца наложе твоем!) — перенос традиционного в восточной поэзии сопоставления глаз счерными нарциссами-светильниками [3], равно как исравнение облаков с верблюдами (М. Лохвицкая), уст — с соком граната (А.Случановский), щедрости — с пальмой (И. Бунин, К. Липскеров).

Сравнениев восточной поэзии абстрагировано: оно раскрывает не сравниваемый предмет, ато, с чем сопоставляется (кипарис, а не стан; точка на письме, а не родинка).Частным отражением этой художественной проницаемости является установка назвуковую экзотичность, звукоподражание (Вяч. Иванов, И. Бунин, В. Хлебников, А.Кусиков). Переводы синтаксических блоков, калькирующих способы сочетаемости исемантику чужого языкового материала, переносят в русский текст “цветистостьтропического извития”: У муфтиев Иосиф души остался в колодце важности, —каждый сделал из себя Азиса в Египте бытия (В. А. Жуковский. Песни хератскогостарца: Пер. из Ансария. СПб., 1895. С. 92); копоть нерадения, ударить вбарабан переезда (умереть) (Там же. С. 103); соловей языка (Там же. С. 112);хлебнувшему из вод учтивости… всаднику халата способности посылаю поклон(Учение о Тарикате: Соч. шейха Джемалэддина Казикумухского. [Б.М., б.г.] С. 39);дверь веселия (Саади. Гюлистан / Пер. Е. Бертельса. Берлин, 1922. С. 106);пасть жадности (Там же. С. 305); аркан мускуса (Ростом и Зохраб // Восточныйсборник. М., 1914. С. 101); дождь милосердия (Саади. Гюлистан / Пер. М.Холмогорова. М., 1882. С. 2); начальник творений (Там же. С. 3); заря радости(вино) (И. Ю. Крачковский. Книга о вине Ибн ал-Му'-тазза // Изв. АН СССР. 1927.С. 1164); сердце ночи, шерсть кокетничанья (И. Ю. Крачковский. Избр. соч. М.;Л., 1956. Т. 2. С. 520—521); базар любви (Из лирического дивана Сенаи //Восточный сборник. С. 159); птица духа, стервятник души (Песня хератскогостарца Ансари /В пер. В. А. Жуковского // А. Е. Крымский. История Персии, еелитературы и дервишской теософии. М., 1915. Т. 1. Вып. 16, № 4. С. 525); люди познания,камень испытаний (Там же. С. 520—521); завеса ожидания (Образцы персидскогонародного творчества / Собр. и пер. В. А. Жуковский. СПб., 1902. С. 23); рудникжеманства (Там же. С. 43); михраб бровей[4] (Из газелей С. Саведжи, XV / Пер. А. Гаффарова // Восточныйсборник, с. 192); завяла почка сердца (Там же. С. 198).

Этимодели создают известный образец и “продвигают” процесс метафоризации в русскиххудожественных текстах конца XIX— начала XX в., во всяком случае там, где онитематически обращены к Востоку: день лица, ночь кудрей, кос (Персидские песни:Мотивы Гафиза/Пер. М. Прахова. М., 1874. С. 21—22); косм, как полог ночи (М.Кузмин. Александрийские песни. Пг., 1916. С. 32); шали долин (М. Никольский,Песни страсти Востока. С. 15); сады услад (К. Бальмонт. Событие // Жемчужныйковрик. 1920. С. 22); ночь определений, минарет сердца (А. Кусиков. С МинаретаСердца. 1920. С. 38, 25); пастух очей (В. Хлебников. Труба Гуль-Муллы. С. 344);розы раздумий (К. Липскеров. День шестой. М.; Пг., 1922. С. 43).

НачалоXX в. актуализирует функционирование ряда ориентализмов как известных “идей”.Можно сказать, что русская литература и философия “более психологически и болееархеологически подошли к Востоку” [5].Семантика ряда ориентализмов в конце XIX—начале XX в. получилафилософско-религиозную и социальную интерпретацию в контекстефилософско-мировоззренческих категорий ряда художественных школ и направлений.Ориентализм в ряде случаев не географическая номинация, не локализм, нолитературно-философское понятие. Исследователи неизменно отмечают этотвозникший интерес к Востоку на рубеже XIX— начала XX в., “самобытно-красочному,пленительному в своей первобытности или в своей стильной красоте изавершенности, завлекательному в своей недоступности. Весь современный эстетизмокрашен этим влечением к экзотическому” [6]. Неоориентализм (термин С. К. Маковского) был обращен к романтико-ретроспективнойэкзотике, сменившей формы классического искусства в своем тяготении к мотивамкрасочно-пластичным, декоративным и проч. Он был обусловлен особым вниманием кнациональным истокам и проявлен в разных областях искусства и литературы (Л. Бакст,Н. Рерих, А. Белый, А. Блок, Вяч. Иванов, К. Бальмонт, В. Хлебников), философии(К. Н. Леонтьев, Е. Н. Трубецкой, П. А. Флоренский, В. В, Розанов, позднее —евразийцы). Функциональная отмеченность и стилистическая окраска ориентальногоматериала могут быть показаны на фоне “восточной темы” в ее историко-культурномконтексте, не в этнографическом, но в филологическом прочтении материала.Традиционная область лексикологии — семантическое калькирование — обращена кнациональному контексту и его влиянию на сдвиг смыслового содержания слова.

А.Н. Веселовский одним из первых в нашей литературе отметил, что поэтическийсимволизм различных национальных художественных систем неоднозначноинтерпретирует языковые номинации. Роза — символ “любви и смерти… страдания имистических откровений”, в восточной поэзии — живое существо, “с ней перенессяи рой окружающих ее живых сказок, и часть поэтического символизма”[7]. “Персидские поэты мыслили розу как живоесущество, средневековые — как символ любви и красоты, роза Пушкина — этопрекрасный цветок на своём стебле, роза Майкова — всегда украшенье, аксессуар,у Вячеслава Иванова роза становится мистической ценностью”[8]. “Черная роза влюбленности” у А. Блокапротивостоит “светлому кресту страдания”, но “роза Гафиза” у О. Мандельштама(Ты розу Гафиза колышешь, И няньчишь зверушек-детей) — часть другойэстетической системы: это символ двоемирия. “У акмеистов роза опять сталахороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимымиподобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще”[9]. Очевидно, эпитеты восточный, фарсийский(персидский) — не географические, а семантические атрибуты, отмечающиевосприятие предмета в национальной “зоне представлений”: Встречая взгляд очейтвоих восточных (М. Лохвицкая. Соч. СПб., 1900. Т. 3. С. 75); в лучах восточныхзвезд (Там же. С. 7); Луна сребрит парчу дубрав восточных (Вяч. Иванов.Повечерие // Весы. 1908. № 4); Глиэр! Семь роз моих фарсийских (Вяч; Иванов.Глиэр. ..//Стихотворения и поэмы. М., 1976. С. 295).

Переводывосточной поэзии выявили своеобразие ее “семантическойрешетки”—интерпретационного поля. Раб — типичный образ возлюбленного в егоотношении к плотскому и духовному идеалу {10]; волосы — темный лес, символизирующий непознанный мир, чернаязмея, оберегающая клад [11] и, цвет их— черно-синеватый, аромат — дым мускуса, след; локон — завиток гиацинта,мускусная веревка — бесконечность миров (“локоном называют тайну онности, куданет доступа… лицом называют чистые эманации, миры, имеющие истинное бытие;длина локона — это указание на бесконечность форм проявления бытия имножественность идей” [12]).“Несколько меньшее место занимает челка. Она на “серебряном лбу” — нападениенегров на Багдад, она — фиалка” [13]. Цветтраура — синий в одежде и желтый в окраске кожи: Ты — солнце, а я — кающийсяненуфар; лицо мое пожелтело, а сердце надело синий траур (К. Залеман.Четверостишия Хакани. СПб., 1875. С. 73). “Пьющий для поэта — символосвободившегося человека; для мистика — еще того более, вино есть символбожественного упоения” [14] и,проводник к высшей цели, духу, экстазу. Волчий означает непостоянный; вор,туча, облако — признаки изобилия, корабль — источник опасности, плен, украсть —символические атрибуты темы любви и женской красоты  [15]. Ее “аксессуары” — меч, лезвие, кинжал, гвозди (взгляда, ресниц,глаз): Подмигни бровями. Из ресниц натыкай гвозди (Образцы персидскогонародного творчества / Пер. В. А. Жуковского. СПб., 1903. С. 29). В русскойлитературе они идут по другому кругу ассоциаций: режущий, острый, колющий.Дуновение ветра — пустой звук; слоновий — могучий, крепко сложенный: Уже вдороге был герой с слоновьим телом (Ростом и Сохраб // Восточный. сборник. С.153); пыль — элемент эротического панегиризма:

Изсфер вокруг тебя я был бы рад хоть пыли
В надежде, что она твоих касалась ног.

Д.Румий. Четверостишия, 4 // Персидские лирики X-XV вв. М., 1916. С. 69

Образно-метафорическийплан в большинстве переводов представлен как дискурс, логически развернутый илишенный своего символического начала. В таком тексте нет конструктивных“подпорок”, воссоздающих с достаточной полнотой ситуацию языкового фрагмента.Мотылек и свеча — образы мистического суфийства, знаменующие смерть ивозрождение. Перевод, как и множество подражаний, выявил поверхностныйсемантический слой слов, номинации, не отягощенные вторичным смыслом. Ср.:

Мотылькивкруг светочей

Розы,соловьи —

Жизнисмысл единственный:

Всев ней для любви.

Персидскиепесни: Мотивы Гафиза / Пер. М. Прахова // Рус.вестник. 1874. Т. 109, М 1. С.233

Безумнопорхал мотыльком я, не зная, что страх.

Погастот огонь, — и упал мотылек обгорелый.

Хаканий.Четверостишия, 9 // Персидские лирики X—XV вв. С. 27

Отвлеченные,символические значения оказались нереализованными в русском тексте. Этообстоятельство отметил позднее Б. А. Ларин, обращаясь к памятникам восточных“литератур, очень далеких от нас по времени” (Абу-Саид Хоранский, Омар Хайям,Хафиз): “Почти не дана как раз традиция… При этом происходит искажение„заданного" воздействия еще и в смысле апперцепции этого памятника на фонетрадиций своей (читателю) литературы”

Условно-стилевыеэффекты нередко “замешаны” на западноевропейской символике, обращены к другимметафорическим системам: “Ты, Хурет, бледней, чем лилия, стала” (И. Гриневская,Баб); лилия у народов Востока — символ невинности, чистоты, свободной отчувственных помышлений; других переносных значений здесь нет.

Привсем этом мы обнаруживаем, однако, способность слова проявить и актуализировать(эксплицитно, намеками, образными цепочками, скрытым цитированием) значения,определившиеся в чужом контексте и языковом поле. Тогда в лингвистическомпространстве русского языка начинают звучать национальные контексты,определяющие содержание слова и его коннотации. Метафорические “пучки”бунинской ориентальной темы песок — вода — Коран значат: бытие, жизнь, духовнаясфера; зеленый — цвет веры (ср. русские переносные значения в этом слове:'молодой, незрелый'); возлюбленный — духовный наставник, учитель — мистик: ШейхСаади… рассказывал нам о человеке, испытавшем сладость приближения кВозлюбленному (И. Бунин, Смерть пророка). Текст строится таким образом, чтобывыявить эту плюралистичность слова, его “затекстуальность”, выход за пределысмысловой системы русского языка. На месте единого значения выступаетпеременное, подвижное, допускающее ряд осмыслений:

Скажипривет, но помни: ты в зеленом.—

Когдапридут, гляди на кипарис.

И.Бунин. Потомки пророка

Отрываясьот первоначальной функции чистой номинации, слова начинают сохранять поотношению к ней известную дистанцию, теряют непосредственную соотносительность“слово — вещь” и включаются в другую сетку отношений. Семантическое наполнениеслова определено не его собственной лексической историей, линейнойпоследовательностью языковых единиц, а сегментами другого, инонациональногоконтекста, его смысловой наполненностью. Значение оказывается многоаспектным,обращенным к двум национальным данностям языка, в которых оно может бытьинтерпретировано. Инонациональный контекст — не орнамент, но структурасодержания.

Встихотворении И. Бунина “Имру-уль-Кайс” слово верблюд символизирует не тольконачало и конец (“Ночь, как верблюд, легла и отдалила от головы крестец”)[17], это и слепая судьба: “Кого онанастигает, того убивает; кого ж минует, тому дается старость и дряхлость” [18]. Полумесяц в строчках К. Липскерова:“Полумесяц взошел над гробницей Тимура” (“Самарканд”) — окрашен национальнымконтекстом: это подкова боевого коня Тимура и религиозный стигмат, выросший изпервого [19].везда небесная вбунинских текстах отражает разные контекстные сферы: в восточном цикле егостихов — это отражение сабеизма, доисламского культа небесных светил (как и уКусикова):

Разверниже, Вечный, над пустыней

Навечерней тверди темно-синей

Книгузвезд небесных — наш Коран!

И.Бунин. Тонет солнце

Ветерпыток в “Трубе Гуль-Муллы” Хлебникова и ветер бедствий у К. Липскерова (Деньшестой) — метафоры, строящиеся на чужом семантическом содержании: ветер —символ несчастья, нечто, вызывающее отрицательное действие.

Кругслов, определяемых понятиями “семантическое калькирование” и “семантическаяиндукция”, может быть расширен за счет ряда номинаций, реализующих “чужие” контексты.Слово миллет (“единственный народ”), переведенное в русских публицистическихтекстах как народ вообще, вызывает полемику среди восточного духовенства (см.:Мир ислама, 1912. Т. 1, № 2. С. 271; 1913, Т. 2, .№ 1. С. 16). Словооказывается микроисторией другой национальной системы, оно включено всинтаксические целые, интеграционные окружения. Система номинаций, совпадающаяв основных своих микрогруппах, не создает смысловой эквивалентности истилистического уподобления.

Сдвигзначения происходит первоначально в переводах, в рамках национально-сюжетнойситуации, контекстов, актуализирующих новый смысл, например воздух в значениях'дыхание', 'аромат', свежесть — 'отрада', 'жизнь', 'чистота':

Оветер, откуда ты? Воздух подруги

Ячую в струе благовонной твоей.

Хафиз.Газели, 9 // Персидские лирики X—XV вв. С. 106

Ялюблю свое сердце всегда

Свежимна пути к другу.

Бурханнедин/ Пер. П. М. Мелиоранского //

КрымскийА. Е. История Турции и ее литературы. М., 1916. Т. 1. С. 254

Этоткруг переносов начинает “работать” и в стилизующих текстах:

Зейнаб,свежесть очей!

И.Бунин. Зейнаб

Накамень сбросит красные папучи

Ибудет мыть, топтать в воде белье.

И.Бунин. Дия

Тольков неверной воде может Луна расколоться,

Еслис налета волной ветер захочет играть.

К.Липскеров. Луна // Песок и розы. С. 19.

Ср.:неверный: 1) не соответствующий действительности, ошибочный, ложный; 2)нетвердый, неуверенный; 3) такой, которому нельзя верить, противник, союзник;4) исповедующий иную веру (устар.) (С. И. Ожегов. Словарь русского языка, 9-еизд., испр. и доп. М., 1972. С. 365).

Текст,воспроизводящий смысловой объем чужого слова в определенном наборе егосемантических признаков, продвигает ориентальное слово в семантическомпространстве русского языка и создает стилизацию глубинную, отличную от наборапредметно-однозначных слов-этнографизмов, ставших клишированными знаками“восточных сюжетов”. Точечная композиция слов-стержней формирует свои правилапонимания контекста. В ряде случаев чужое значение реализуете^ за пределаминационально-тематических сюжетов и образует свою сетку средств выражения.Трудно выявить границы контекстов, которые организованы значением слова, иконтекстов, приписывающих слову значение ситуации словесного окружения, а неотдельного знака. Эти явления не всегда конкретно очерчиваются при описаниисоответствующих процессов и в родном языке, хотя сдвиг явно ощущается.

Такимобразом, “типы контекстов, формирующих многоаспектное содержание слова” (Н. Ю.Шведова) [20], могут быть расширены. Содержательныеформулы национальных культур содержатся не только в заимствованных словах икалькированных понятиях. Речь идет о проявлении разного смыслового содержания водних и тех же средствах номинации. Некогда заимствованные как микротекстслова, они сохраняют чужое контекстное содержание, а с ним и определенныеассоциации, символику, круг сочетательных возможностей

Список литературы

1Кошталева К. С. “Подражания Корану” Пушкина и их первоисточник // San. Коллегиивостоковедов. Л., 1930. Т.

2Роузентал Ф. Функциональное значение арабской графики//Арабская средневековаякультура и литература. М., 1978. С. 155.

3Лафарг П. Язык и революция. М.; Л., 1930. С. 22.

4Михраб — дугообразная ниша в мечети, украшенная текстами из корана.

5Волошин М. Лики творчества. М., 1914. С. 130.

6Гуревич Л. Литература и эстетизм: Дальнозоркие. М., 1912. С. 111—112.

7Веселовский А. Н. Из поэтики розы//Избр. статьи. Л., 1939. С. 133.

8Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. Пг., 1923. С. 211.

9Городецкий С. Некоторые течения в современной русской поэзии // Аполлон. 1913.№1. С. 48.

10См.: Рашид-бек Эфендиев. Мухтасар Шариат, II. Тифлис, 1911. С. 1.

11См.: Кочарлинский Ф. Литература адербейджанских татар. Тифлис, 1903. С. 6.

12Бертельс Е. Заметки по поэтической терминологии персидских суфиев // Избр.труды. М., 1965. Т. 3. С. 113—114.

13Бертельс Е. Персидская поэзия в Бухаре: Х век. М.; Л., 1935. С. 52.

14Дармстетер Дж. Происхождение персидской поэзии/Пер. Л. Жиркова. М., 1925. С.61.

15Абу Салик, перевод Дж. Дармстетера (Указ. соч. С. 17):

16Ларин. Б. А. Эстетика слова и язык писателя: Избр. статьи. Л., 1974. С. 72.

17Фильштинский И. М. Арабская литература в средние века. М., 1977. С. 69.

18Розен В. Древнеарабская поэзия и ее критики. СПб., 1872. С. 16.

19Бартольд В.В. К вопросу о полумесяце как символе ислама. Пг., 1918.

20Русский язык: Текст как целое и компоненты текста: Виноградовские чтения XI.M.: Наука, 1982. С. 143

21.Л. М. Грановская. О функционировании ориентальной лексики врусской художественной речи на рубеже XIX— начала XX в.