Реферат: Политический дискурс как предмет политологической филологии

В.З. Демьянков

1. Понятие дискурса

Дискурсомназывают текст в его становлении перед мысленным взором интерпретатора. Дискурссостоит из предложений или их фрагментов, а содержание дискурса часто, хотя ине всегда, концентрируется вокруг некоторого «опорного» концепта, называемого«топиком дискурса», или «дискурсным топиком».

Логическоесодержание отдельных предложений – компонентов дискурса – называетсяпропозициями; эти пропозиции связаны между собой логическими отношениями(конъюнкции, дизъюнкции, «если – то» и т.п.). Понимая дискурс, интерпретаторкомпонует элементарные пропозиции в общее значение, помещая новую информацию,содержащуюся в очередном интерпретируемом предложении, в рамки уже полученнойпромежуточной, или предварительной интерпретации, то есть:

–устанавливает различные связи внутри текста – анафорические, семантические(типа синонимических и антонимических), референциальные (отнесение имен иописаний к объектам реального или ментального мира) отношения, функциональнуюперспективу (тему высказывания и то, что о ней говорится) и т.п.;

–«погружает» новую информацию в тему дискурса.

Врезультате устраняется (если это необходимо) референтная неоднозначность,определяется коммуникативная цель каждого предложения и шаг за шагом выясняетсядраматургия всего дискурса.

Походу такой интерпретации воссоздается – «реконструируется» – мысленный мир, вкотором, по презумпции интерпретатора, автор конструировал дискурс и в которомописываются реальное и желаемое (пусть и не всегда достижимое), нереальное ит.п. положение дел. В этом мире мы находим характеристики действующих лиц,объектов, времени, обстоятельств событий (в частности, поступков действующихлиц) и т.п. Этот мысленный мир включает также домысливаемые интерпретатором (сего неповторимым жизненным опытом) детали и оценки.

Этим-тообстоятельством и пользуется автор дискурса, навязывая свое мнение адресату.Ведь пытаясь понять дискурс, интерпретатор хотя бы на миг переселяется в чужоймысленный мир. Опытный автор, особенно политик, предваряет такое речевоевнушение подготовительной обработкой чужого сознания, с тем чтобы новоеотношение к предмету гармонизировало с устоявшимися представлениями –осознанными или неосознанными. Расплывчатая семантика языка способствуетгибкому внедрению в чужое сознание: новый взгляд модифицируется (этосвоеобразная мимикрия) под влиянием системы устоявшихся мнений интерпретатора,а заодно и меняет эту систему, ср. [Badaloni 1984, с.18].

2. Политологическая филология

Ужесама речь, как показал Э. Косериу [Coseriu 1987: 24], «политически нагруженна»,поскольку является знаком солидарности с другими членами общества, употребляющимитот же язык. Иногда даже говорят, что язык – как посредующее звено между мысльюи действием – всегда был «важнейшим фактором для установления политическогоподавления, экономической и социальной дискриминации» [L. Miles 1995: IX].Политический язык [1] отличается от обычного тем, что в нем:

–«политическая лексика» терминологична, а обычные, не чисто «политические»языковые знаки употребляются не всегда так же, как в обычном языке;

–специфичная структура дискурса – результат иногда очень своеобразных речевыхприемов,

–специфична и реализация дискурса – звуковое или письменное его оформление. [2].

Политическийдискурс может рассматриваться как минимум с трех точек зрения:

–чисто филологической – как любой другой текст; однако, «боковым зрением»исследователь смотрит на фон – политические и идеологические концепции,господствующие в мире интерпретатора,

–социопсихолингвистической – при измерении эффективности для достижении скрытыхили явных, – но несомненно политических – целей говорящего,

–индивидуально-герменевтической – при выявлении личностных смыслов автора и/илиинтерпретатора дискурса в определенных обстоятельствах.

Яснопоэтому, что исследование политического дискурса лежит на пересечении разныхдисциплин и связано с анализом формы, задач и содержания дискурса,употребляемого в определенных («политических») ситуациях, ср. [Bell 1995: 46].Одна из этих дисциплин – политологическая филология – исследует, например,соотношение свойств дискурса с такими концептами, как «власть», «воздействие» и«авторитет». В отличие от «чистых» политологов, филологи рассматривают этифакторы только в связи с языковыми особенностями поведения говорящих иинтерпретации их речи.

Политологическоелитературоведение исследует макроструктуры политического дискурса: смену имотивацию сюжетов, мотивов, жанров и т.п., – то есть, рассматривает дискурс спомощью литературоведческого инструментария.

Политологическаялингвистика занимается микроуровнем, ее предметом являются: а) синтактика,семантика и прагматика политических дискурсов, б) инсценировка и моделиинтерпретации этих дискурсов. В частности, именования политологически значимыхконцептов в политическом употреблении в сопоставлении с обыденным языком (ср.[Januschek ed. 1985]).

3. Характеристики политического дискурса

Далеемы попытаемся показать, что описание политического дискурса в чистолингвистических терминах, без использования литературоведческих методов,неадекватно предмету: необходим более общий понятийный аппарат –политологической филологии. Особенно ясно это видно, когда пытаютсяохарактеризовать эффективность и полемичность политического дискурса.

1.Оценочность и агрессивность политического дискурса

Посколькутермины политический и моральный обладают оценочностью [3], в лингвистическомисследовании всегда фигурируют соображения внелингвистические [4].

Так,когда пытаются охарактеризовать особенности «тоталитаристского» дискурса,неизбежно вводят в описание этические термины, например, по Х. Медеру (цит. по[Martinez Albertos 1987: 78]):

–«ораторство»: доминирует декламаторский стиль воззвания,

–пропагандистский триумфализм,

–идеологизация всего, о чем говорится, расширительное употребление понятий, вущерб логике,

–преувеличенная абстракция и наукообразие,

–повышенная критичность и «пламенность»,

–лозунговость, пристрастие к заклинаниям,

–агитаторский задор,

–превалирование «Сверх-Я»,

–формализм партийности,

–претензия на абсолютную истину.

Этисвойства проявляют полемичность, вообще присущую политическому дискурсу и отличающуюего от других видов речи. Эта полемичность сказывается, например, на выбореслов [J. Garcia Santos 1987: 91] и представляет собой перенесение военныхдействий с поля боя на театральные подмостки. Такая сублимация агрессивностизаложена (по мнению некоторых социальных психологов) в человеческой природе.

Итак,полемичность политической речи – своеобразная театрализованная агрессия.Направлена полемичность на внушение отрицательного отношения к политическимпротивникам говорящего, на навязывание (в качестве наиболее естественных ибесспорных) иных ценностей и оценок. Вот почему термины, оцениваемые позитивносторонниками одних взглядов, воспринимаются негативно, порой даже как прямоеоскорбление, другими (ср. коммунизм, фашизм, демократия) [5].

Этимже объясняется и своеобразная “политическая диглоссия” [Wierzbicka 1995: 190]тоталитарного общества, когда имеется как бы два разных языка – языкофициальной пропаганды и обычный. Термины одного языка в рамках другогоупотреблялись разве что с полярно противоположной оценкой или изгонялись изузуса вообще. Например, про пьяного грязно одетого человека в Москве можно былоуслышать: «Во, поперся гегемон». Говоря в другом, “аполитичном”, регистре, мыпереходим из атмосферы агрессивности в нормальную, неконфронтирующую.

Выявитьоценки, явно или скрыто поданные в политическом дискурсе, можно, анализируя,например, следующие группы высказываний (ср. [Schrotta, Visotschnig 1982:126]):

–констатации и предписания действовать,

–скрытые высказывания, подаваемые в виде вопросов,

–ответы на избранные вопросы (установив, на какие именно вопросы данный дискурсотвечает, а какие оставляет без ответа);

–трактовки и описания проблем,

–описание решения проблем, стоящих перед обществом: в позитивных терминах,«конструктивно» («мы должны сделать то-то и то-то»),

–или негативно («нам не подходит то-то и то-то», «так жить нельзя»),

–формулировки идей, автору представляющихся новаторскими,

–высказывания, подающие общие истины: как результат размышлений, как несомненнаяданность «от бога» (God's truth) или как предмет для выявления причин этойданности;

–запросы и требования к представителям власти,

–призывы способствовать тому или иному решению и предложение помощи и т.п.

3.2. Эффективность политического дискурса

Общественноепредназначение политического дискурса состоит в том, чтобы внушить адресатам –гражданам сообщества – необходимость «политически правильных» действий и/илиоценок. Иначе говоря, цель политического дискурса – не описать (то есть, нереференция), а убедить, пробудив в адресате намерения, дать почву для убежденияи побудить к действию [Bayley 1985: 104]. Поэтому эффективность политическогодискурса можно определить относительно этой цели.

Речьполитика (за некоторыми исключениями) оперирует символами [Rathmayr 1995: 211],а ее успех предопределяется тем, насколько эти символы созвучны массовомусознанию: политик должен уметь затронуть нужную струну в этом сознании;высказывания политика должны укладываться во «вселенную» мнений и оценок (то есть,во все множество внутренних миров) его адресатов, «потребителей» политическогодискурса.

Далеконе всегда такое внушение выглядит как аргументация: пытаясь привлечь слушателейна свою сторону, не всегда прибегают к логически связным аргументам. Иногдадостаточно просто дать понять, что позиция, в пользу которой выступаетпропонент, лежит в интересах адресата.

Защищаяэти интересы, можно еще воздействовать на эмоции, играть на чувстве долга, надругих моральных установках. (Впрочем, все это может так и не найти отзыва вдуше недостаточно подготовленного интерпретатора.) Еще более хитрый ход –когда, выдвигая доводы в присутствии кого-либо, вовсе не рассчитываютпрямолинейно воздействовать на чье-либо сознание, а просто размышляют вслух присвидетелях; или, скажем, выдвигая доводы в пользу того или иного положения,пытаются – от противного – убедить в том, что совершенно противоположно тезису,и т.п.

Любойдискурс, не только политический, по своему характеру направленный на внушение,учитывает систему взглядов потенциального интерпретатора с целью модифицироватьнамерения, мнения и мотивировку действий аудитории. Как в свое время отмечалА.Шопенгауэр, искусство убеждения состоит в умелом использовании едва заметносоприкасающихся понятий человека. Именно благодаря этому и совершаютсянеожиданные переходы от одних убеждений к другим, иногда вопреки ожиданиямсамого говорящего [Schopenhauer 1819/73, с. 58].

Успехвнушения зависит, как минимум, от установок по отношению к пропоненту, ксообщению в речи как таковому и к референтному объекту [Morik 1982, с.44].

Первыйвид установок характеризует степень доверчивости, симпатии к пропоненту, азавоевание выгодных позиций в этой области зависит от искусства говорящего и отхарактера реципиента (ср. патологическую доверчивость на одном полюсе ипатологическую подозрительность на другом). Изменить установки адресата внужную сторону можно, в частности, и удачно скомпоновав свою речь, поместивзащищаемое положение в нужное место дискурса. Только создав у адресата ощущениедобровольного приятия чужого мнения, заинтересованности, актуальности,истинности и удовлетворенности, оратор может добиться успеха в этом внушении[Grac 1985, с.16]. Люди всегда чего-то ожидают от речи своих собеседников, чтосказывается на принятии или отклонении внушаемых точек зрения. Речевоеповедение, нарушающее нормативные ожидания уместных видов поведения, можетуменьшить эффективность воздействия (если неожиданность неприятна дляреципиента) или резко увеличить ее – когда для адресата неожиданно происходитнечто более приятное, чем ожидается в норме.

Различаютсяситуации с пассивным восприятием, с активным участием и с сопротивлениемвнушению со стороны адресата.

Припассивном восприятии внушения адресаты ожидают, что уровень опасений, глубиназатрагиваемых мнений и интенсивность речевого внушения будут соответствоватьнорме. Лица, пользующиеся большим доверием, могут тогда обойтись ималоинтенсивными средствами, резервируя более сильные средства только наслучай, когда нужно ускорить воздействие. Остальным же пропонентам показанысредства только малой интенсивности. Кроме того, от мужчин обычно ожидают болееинтенсивных средств, а от женщин – малоинтенсивных. Нарушения этой нормы –речевая вялость мужчин и неадекватная грубость и прямолинейность женщин, –шокируя аудиторию, снижают эффект воздействия. А страх, вызываемый сообщением отом, что неприятие внушаемого тезиса приведет к опасным для адресатапоследствиям, часто способствует большей восприимчивости к различным степеняминтенсивности воздействия: наибольшая восприимчивость тогда бывает кмалоинтенсивным средствам, а наименьшая – к высокоинтенсивным. Причеммалоинтенсивная атака более эффективна для преодоления сопротивления внушению,к которому прибегают после поддерживающей, опровергающей или смешаннойпредподготовки.

Вситуации с активным восприятием внушения реципиент как бы помогает убедитьсебя, особенно если он надеется, что все происходит в его интересах.Наблюдается прямое соотношение между интенсивностью используемых речевых средствв активно осуществляемой атаке и преодолением сопротивления, являющегосярезультатом поддерживающей, опровергающей или смешанной предподготовки.

Когдаже адресат активно сопротивляется внушению, имеем большое разнообразие случаев.Если имела место предварительная обработка, «внушительность» основной атакиобратно пропорциональна эффективности подготавливающих высказываний.Опровергающие предварительные действия исподволь предупреждают адресата оприроде предстоящих атак. Поэтому, если атакующие высказывания не нарушаютожиданий, созданных опровергающим предварительным действием, сопротивляемостьвнушению бывает максимальной. Если же языковые свойства атакующих высказыванийнарушают ожидания, выработанные в результате «опровергательной подготовки» (либов позитивную, либо в негативную сторону), сопротивляемость уменьшается.

Когдаадресату предъявляют более одного довода в пользу одного и того же тезиса,оправданность или неоправданность ожиданий при первом доводе воздействует напринятие второго довода. Поэтому, если речевые ожидания нарушены позитивно врезультате первого довода, то этот довод становится внушительным, но изменениеотношения к исходной позиции происходит только после предъявления последующихдоводов, поддерживающих все ту же позицию, направленную против сложившейсяустановки. Когда же речевые ожидания в результате первого довода нарушены вотрицательную сторону, этот довод внушительным не бывает, но зато адресат болеесклонен поверить аргументам из последующей речи, аргументирующей в пользу тогоже тезиса, направленного против сложившейся установки (подробнее см. [Grac1985]).

3.3. Отстаивание точки зрения в политическом дискурсе

Итак,политический дискурс, чтобы быть эффективным, должен строиться в соответствии сопределенными требованиями военных действий. Выступающие обычно предполагают,что адресат знает, к какому лагерю относится, какую роль играет, в чем эта рольсостоит и – не в последнюю очередь – за какое положение выступает(«аффирмация») и против какого положения и какой партии или какого мнения(«негация»), ср. [Grunert, Kalivoda 1983: 75]. Принадлежность к определеннойпартии заставляет говорящего

–с самого начала указать конкретный повод для выступления, мотив «я говорю непотому, что мне хочется поговорить, а потому, что так надо»;

–подчеркнуть “репрезентативность” своего выступления, указав, от лица какойпартии, фракции или группировки высказывается данное мнение, – мотив «насмного»; поскольку коллективное действие более зрелищно, чем отдельноевыступление, часто предусматриваются поддерживающие действия со стороныединомышленников;

–избегать проявления личностных мотивов и намерений, тогда подчеркиваетсясоциальная значимость и ответственность, социальная ангажированностьвыступления – мотив «я представляю интересы всего общества в целом» (ср.[Volmert 1989: 23]).

Каки на поле боя, политический дискурс нацелен на уничтожение «боевой мощи»противника – вооружения (то есть мнений и аргументов) и личного состава(дискредитация личности оппонента).

Однимиз средств уничтожения противника в политическом дебате является высмеиваниепротивника. Смех вообще, по мнению многих теоретиков (напр., А. Бергсона),проявляет неосознанное желание унизить противника, а тем самым откорректироватьего поведение. Такая направленность осознанно эксплуатировалась в политическихдебатах еще со времен Римской империи. Об этом свидетельствуют обличительныеречи Цицерона, в которых высмеиваются даже интимные характеристики противника,вообще говоря, не имеющие прямого отношения к политике. По [Corbeill 1996: 4],оратор «входит в сговор» со слушателем, стремясь исключить из игры своегополитического оппонента как не заслуживающего никакого положительного внимания.Много поучительных примеров такого способа уничтожить противника находим мы у В.И.Ленина.

Посколькувысмеивание находится на грани этически допустимого, можно предположить, что внаибольшей степени оскорбительный юмор воспринимается обществом как уместныйтолько в самый критический период; а в «нормальные» периоды такой жанр вряд ли допустим.

Вболее же мягкой форме исключают противника из игры, когда говорят не о личности(аргументируя ad hominem), а об ошибочных взглядах, «антинаучных» илинесостоятельных. Так, во времена СССР говорили о «патологическомантикоммунизме», «научной несостоятельности», «фальсификации фактов»,«игнорировании исторических процессов» и т.п., см. [Bruchis 1988: 309]).

Ещемягче выражались, когда говорили, что «товарищ не понял» (скажем, недооценилпреимущества социализма перед капитализмом и т.п.) – своеобразно смягченнаяоценка не очень высокого интеллекта противника. В академическом, неполитическом дискурсе чаще в таких случаях говорят о том, что нечто у данногоавтора «непонятно» или «непонятно, что некто хотел сказать»: в этомсаркастичном обороте вину как бы берет на себя интерпретатор. Еще большийэвфемизм граничит с искренностью – когда говорят: «Я действительно непонимаю...».

Отстранивтаким образом оппонента от равноправного участия в обсуждении вопросов, ораторостается один на один со слушателем; при определенных режимах свободный обменмнениями не предполагается, и политический дискурс не нацелен на диалог, см.[Morawski 1988: 11].

4. Заключение

Итак,интерпретируя политический дискурс в его целостности, нельзя ограничиватьсячисто языковыми моментами, иначе суть и цель политического дискурса пройдутнезамеченными. Понимание политического дискурса предполагает знание фона,ожиданий автора и аудитории, скрытых мотивов, сюжетных схем и излюбленныхлогических переходов, бытующих в конкретную эпоху. Поэтому, хотя термин«политологическое литературоведение» звучит сегодня необычно, а«политологическая лингвистика» давно завоевала свое право на существование,следует признать, что более интересного результата можно добиться только врамках объединения этих дисциплин, то есть, от политологической филологии.

Список литературы

Badaloni N. 1984 – Politica, persuasione, decisione // Linguaggio,persuasione, verita. – Padova: Cedam (Milani), 1984. P. 3-18.

Bayley P. 1985 – Live oratory in the television age: The language offormal speeches // G. Ragazzini, D.R.B.P. Miller eds. Campaign language:Language, image, myth in the U.S. presidential elections 1984. – Bologna:Cooperativa Libraria Universitaria Editrice Bologna, 1985. P. 77-174.

Bell V. 1995 – Negotiation in the workplace: The view from apolitical linguist // A. Firth ed. The discourse of negotiation: Studies oflanguage in the workplace. – Oxford etc.: Pergamon, 1995. P. 41-58. Bruchis M.1988 – The USSR: Language and realities: Nations, leaders, and scholars. –N.Y.: Columbia University Press, 1988.

 Corbeill A. 1996 – Controlling laughter: Political humor in thelate Roman republic. – Princeton; N.J.: Princeton University Press, 1996.

Coseriu E. 1987 – Lenguaje y politica // M. Alvar ed. El lenguajepolitico. – Madrid: Fundacion Friedrich Ebert, Instituto de CooperacionIberoamericana, 1987. P. 9-31.

Duez D. 1982 – Silent and non-silent pauses in three speech styles// Language and Society, 1982, vol. 25, № 1. P. 11-28.

Garcia Santos J.F. 1987 – El lenguaje politico: En la SecundaRepublica y en la Democracia // M. Alvar ed. El lenguaje politico. – Madrid:Fundacion Friedrich Ebert, Instituto de Cooperacion Iberoamericana, 1987. P.89-122.

Grac J. 1985 – Persuazia: Oplyvkovanie cloveka clovekom. – Brno:Osveta, 1985.

Grunert H., Kalivoda G. 1983 – Politisches Sprechen als oppositiverDiskurs: Analyse rhetorisch-argumentativer Strukturen im parlamentarischenSprachgebrauch // E.W. Hess-Luttich ed. Textproduktion und Textrezeption. –Tubingen: Narr, 1983. S. 73-79.

Guilhaumou J. 1989 – La langue politique et la revolution francaise:De l'evenement a la raison linguistique. – P.: Meridiens Klincksieck, 1989.Januschek F. ed. 1985 – Politische Sprachwissenschaft: Zur Analyse von Spracheals kultureller Praxis. – Opladen: Westdeutscher Verlag, 1985.

Martinez Albertos J.-L. 1987 – El lenguaje de los politicos comovicio de la lengua periodistica // M. Alvar ed. El lenguaje politico. – Madrid:Fundacion Friedrich Ebert, Instituto de Cooperacion Iberoamericana, 1987. P.71-87.

Miles L. 1995 – Preface // C. Schaffner, A.L. Wenden eds. Languageand peace. – Aldershot etc.: Dartmouth, 1995. P. ix-x. Morawski L. 1988 –Argumentacje, racjonalnosc prawa i postepowanie dowodowe. – Torun: UniversytetMikolaja Kopernika, 1988.

Morik K. 1982 – Uberzeugungssysteme der Kunstlichen Intelligenz:Validierung vor dem Hintergrund linguistischer Theorien uber impliziteAusserungen. – Tubingen: Niemeyer, 1982.

Pocock J. 1987 – The concept of a language and the metierd'historien: Some considerations on practice // A. Pagden ed. The languages ofpolitical theory in early – modern Europe. – Cambr. etc.: Cambr. UniversityPress, 1987. P. 19-38.

Rathmayr R. 1995 – Neue Elemente im russischen politischen Diskursseit Gorbatschow // R. Wodak, F.P. Kirsch eds. Totalitare Sprache – langue debois – language of dictatorship. – Wien: Passagen, 1995. S. 195-214.

Schopenhauer A. 1819/73 – Die Welt als Wille und Vorstellung: 1. Bd.Vier Bucher, nebst einem Anhange, der die Kritik der Kantischen Philosophieenthalt. 4. Aufl // A. Schopenhauer's samtliche Werke / Hrsgn. v. JuliusFrauenstadt. 2. Aufl: Neue Ausgabe. Bd. 2. – Leipzig: Brockhaus, 1891.

Schrotta S., Visotschnig E. 1982 – Neue Wege zur Verstandigung: Dermachtfreie Raum. – Wien; Hamburg: Zsolnay, 1982.

Todorov T. 1991 – Les morales de l'historique. – P.: Grasset, 1991.Volmert J. 1989 – Politikrede als kommunikatives Handlungsspiel: Einintegriertes Modell zur semantisch-pragmatischen Beschreibung offentlicherRede. – Munchen: Fink, 1989.

Wierzbicka A. 1995 – Dictionaries and ideologies: Three examplesfrom Eastern Europe // B.B. Kachru, H. Kahane eds. Cultures, ideologies, andthe dictionary: Studies in honor of Ladislav Zgusta. – Tubingen: Niemeyer,1995. P. 181-195.

Примечания

1.Термин «политический язык», по [J. Guilhaumou 1989: 10], начал широкоупотребляться с 1789 г., под влиянием книги Sieyes «Qu'est-ce que le TiersEtat?”, первоначально в следующем узком смысле: политический дискурс,направленный на уничтожение привилегий.

/>2. Так, речь политика в интервью содержит в два раза больше значимыхпауз, чем интервью других людей [D. Duez 1982: 11]; эти паузы у политиков ктому же более длительны, что позволяет сравнить такие интервью со сценическойречью.

/>3. Т. Тодоров [T. Todorov 1991: 7-14] указывает, что приблизительнов 1789 г. произошло следующее изменение терминологии: вместо традиционноговыражения «моральные и политические науки» (sciences morales et politiques)теперь говорят о «социальных науках» и о «науках о человеке» (scienceshumaines); первым в этом был Кондорсе, теоретик новой концепции государства, азатем, через О. Комта, термины эти вошли в широкое употребление.

/>4. Недаром некоторые исследователи (напр., [Pocock 1987: 19])полагают, что история политической мысли – это история политического дискурса,то есть, изменение речевых актов (устных или письменных), выполненных в рамкахопределенных конвенций, и изменение условий допустимости этих речевых актов.

/>5. В критические периоды истории по уничижительному употреблениюоскорбительных именований можно иногда однозначно опознать партийнуюпринадлежность говорящего. Так, во время Испанской республики 1932 г.коммунисты в пейоративном значении употребляли именования anarco-burgues«анархо-буржуазный», anarcofascista «анархофашист», socialfascista«социал-фашист»; представители левого крыла рабочего движения – burgues«буржуазный», cochino burgues «буржуазная свинья», senorito «господинчик»,senorito de cabaret «кабаретный господинчик», fascista «фашист», hombre feliz«блаженный»; фашисты называли коммунистов parasitos «паразиты», convidados«приглашенные», semiosenoritos «полугосподинчики», zanganos «трутни», zanganosde casino «трутни из казино»; левое республиканское крыло именовалоантиреспубликанцев cavernicolas «дремучие», cavernario «пещерные люди»,trogloditas «троглодиты», paleopoliticos «палеополитики»; rupestres «растущиена скалах», cuaternarios «конокрады», prehistoricos «доисторические»,rhinoceros «бегемоты», ursus «медведи», macacus «макаки», mamuts «мамонты»,retrogrados «ретрограды», reaccionarios «реакционеры», obscurantistas«обскурантисты», neos «нео», trabucaires «мушкетеры», fanaticos «фанатики»,cerriles «дикие», antipodas «антиподы», carcundas «мракобесища», raza latina«латинская раса», chacales «шакалы», bestias «бестии», alimanas «вредныезвери», sapos «жабы», monas epilepticas «обезьяны-эпилептики»; а те отвечалиим: tabernicolas «трактирщики», enchufistas «проныры», social enchufistas«социал-проныры», petroleros «поджигатели», pistoleros «головорезы»,incendiarios «поджигатели», sectarios «сектанты», aventureros «авантюристы»,caines «злодеи (Каины)», ambiciosos «честолюбцы», ladrones «воры», asesinos«убийцы», criminales «преступники», reptiles «рептилии», serpientes «змеи»,crustaceos «ракообразные» [Garcia Santos 1987: 121-122]. Как видим, левыереспубликанцы любили обзывать антиреспубликанцев именами диких, «грубых»(неуклюжих или злых) замшелых животных; а антиреспубликанцы часто именовали левыхреспубликанцев ползающими животными и преступниками-террористами.

Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.philology.ru

еще рефераты
Еще работы по языкознанию, филологии