Лекция: Лабораторна робота №6 6 страница

А «послушные» нередко слушались лишь под большим дав­лением и проявляли почти такой же страх, как я сопротив­ляющиеся. А после окончания эксперимента многие из по­слушных испускали вздох облегчения, терли глаза и лоб, нервно хватались за сигареты, кое-кто виновато качал голо­вой. И только несколько испытуемых в течение всего экспе­римента не проявили никаких признаков беспокойства.

При обсуждении эксперимента автор констатировал два удивительных вывода:

Первый касается непреодолимой тенденции к повинове­нию. Испытуемые с детства привыкли, что наносить боль другому человеку — это тяжелый нравственный проступок. И все же 26 человек переступили через этот нравственный императив и послушно исполняли приказы авторитарной личности, хотя она и не обладала никакой формальной вла­стью.

Второй непредусмотренный эффект связан с чрезмерным напряжением. Можно было ожидать, что испытуемые либо прекратят выполнять задание, либо будут продолжать — как кому подскажет совесть. Но произошло нечто совершенно иное. Дело дошло до крайней степени напряженности и огромных эмоциональных перегрузок. Один наблюдатель записал: «Я видел, как довольно развязный, уверенный в себе предприни­матель средних лет, улыбаясь, вошел в лабораторию. Через 20 минут он превратился в дрожащее, заикающееся, жалкое существо, похожее на нервного больного. Он постоянно тере­бил мочку уха, потирал руки. А один раз ударил себя кула­ком по лбу и пробормотал: «О Господи, когда же это кончит­ся?!» И тем не менее он прислушивался к каждому слову экс­периментатора и подчинялся ему до конца».

На самом деле этот эксперимент чрезвычайно интересен не только для изучения конформизма, но и для изучения жестокости и деструктивности. Это напоминает ситуации реальной жизни, когда, к примеру, выясняется вина сол­дата, совершавшего чудовищные преступления по прика­зу командира. Может быть, это касается и немецких гене­ралов, осужденных в Нюрнберге военных преступников или лейтенанта Келли и некоторых его подчиненных во Вьетнаме*?

Я полагаю, что в большинстве случаев из эксперимента нельзя делать выводов относительно реальной жизни. Пси­холог был в эксперименте не просто авторитетом, а пред­ставителем науки и одного из ведущих научно-исследова­тельских институтов, занимающихся проблемами высше­го образования в США. Принимая во внимание, что наука в современном индустриальном обществе ценится выше всего на свете, среднему американцу трудно представить, что от ученого может исходить безнравственный приказ. Если бы Господь Бог не запретил Аврааму убить сына, он бы это сделал, как это делали миллионы родителей, при­носившие своих детей в жертву. Для верующего ни Бог, ни его современный эквивалент, каким является наука, не могут совершить несправедливость. Поэтому повинове­ние, обнаруженное в эксперименте Мильграма, не должно вызывать удивления. Скорее можно было бы удивиться непокорности 35%.

Не должна удивлять и возникшая степень напряжен­ности. Экспериментатор ожидал, «что испытуемые сами прекратят выполнять задание по велению своей совести». Но разве это тот способ, каким люди в жизни выходят из конфликтных ситуаций? Разве не в том состоит особен­ность и трагизм человеческого поведения, что человек пы­тается не ставить себя в конфликтную ситуацию? Это означает, что он не осознает свой выбор между тем, что ему диктует жадность и страх, и тем, что ему запрещает его совесть? На деле человек с помощью рационализации устраняется от осознания конфликта, и конфликт прояв­ляется неосознанно в форме сильного стресса, невротиче­ских симптомов или чувства вины по совершенно иным, придуманным причинам. И в этом отношении Мильграмовы подопечные вели себя вполне нормально.

Однако здесь возникают другие интересные вопросы. Мильграм считает, что его испытуемые находятся в конф­ликтной ситуации, ибо они не видят выхода из противо­речия между авторитарным приказом и образцами поведе­ния, внушенными им в раннем детстве, суть которых: «не навреди другому человеку».

Но разве так происходит на самом деле? Разве мы на­учились «не наносить ущерб другим людям»? Может быть, этой заповеди и учат в церковной школе, но в школе ре­альной жизни детей, напротив, учат понимать и отстаи­вать свои преимущества, даже в ущерб другим. И потому конфликт, который предполагает Мильграм в этой ситуа­ции, не столь уж велик.

Я вижу важнейший результат Мильграмова экспери­мента в том, что он обнаружил сильную реакцию против жестокости. Разумеется, 65% испытуемых удалось поста­вить в такие условия, что они вели себя жестоко, но при этом в большинстве случаев они отчетливо проявляли ре­акцию возмущения или неприятия садистского типа пове­дения. К сожалению, автор не приводит нам точные сведе­ния о тех людях, которые в продолжение всего эксперимента не проявляли признаков беспокойства. Как раз очень интересно было бы для понимания человеческого поведе­ния узнать об этих людях больше подробностей. Очевид­но, они не испытывали ни малейших неудобств, совершая жестокие действия. И первый вопрос, возникающий здесь: почему? Возможен, например, такой ответ, что страдание других доставляло им удовольствие и они не чувствовали ни малейших угрызений совести, ибо их поведение было санкционировано авторитетом свыше. Есть и другая воз­можность: если речь идет о сильно отчужденном или нар­циссическом типе личности, то такие люди вообще невос­приимчивы ко всему, что касается других людей. А может быть, это были «психопаты», которые полностью лишены нравственных «тормозов». Те, у кого проявились различ­ные симптомы стресса и страха, — вот это, должно быть, люди с антисадистским и антидеструктивным характером. (Если бы после эксперимента было проведено глубинно-психологическое интервьюирование, то была бы возмож­ность выяснить характерологические различия этих лю­дей и можно было бы дать обоснованные гипотезы о пове­дении этих людей в будущем.)

Важнейший результат эксперимента сам Мильграм ос­тавляет почти без внимания, а именно наличие совести у большинства испытуемых и их переживание по поводу того, что послушание заставило их действовать вопреки их совести. А если кто-то захочет интерпретировать этот эксперимент как доказательство того, что человека легко сделать бесчеловечным, то я подчеркиваю, что реакции испытуемых говорят о прямо противоположном — т. е. о наличии серьезных внутренних сил личности, для кото­рых жестокое поведение невыносимо. Это подводит нас к тому, что при изучении жестокости в реальной жизни очень важно учитывать не только жестокое поведение, но и (ча­сто неосознанные) угрызения совести тех, кто подчинился авторитарному приказу. (Нацисты были вынуждены при­менить хитроумнейшую систему сокрытия своих преступ­лений, чтобы заглушить голос совести у простых немец­ких граждан.)

Эксперимент Мильграма хорошо иллюстрирует разни­цу между сознательными и бессознательными аспектами поведения, хотя сам он их и не принимает в расчет. Еще один эксперимент оказался в связи с этим весьма убедительной иллюстрацией к проблеме причин жестокости.

Первый отчет об этом эксперименте — совсем коро­тенькое сообщение д-ра Цимбардо в 1972 г. Позднее по­явилась более подробная публикация, но я буду цитиро­вать по рукописи, любезно предоставленной мне д-ром Цимбардо.

Цель эксперимента состояла в том, чтобы изучить по­ведение нормальных людей в ситуациях, близких к тю­ремному заключению, где одни испытуемые выступали в роли заключенных, а другие — надзирателей. Автор счи­тает, что ему удалось этим экспериментом подтвердить общий тезис, что под влиянием определенных обстоя­тельств любой человек может дойти до какого угодно со­стояния, вопреки всем своим представлениям о нравствен­ности, вопреки личной порядочности и всем социальным принципам, ценностям и нормам. Короче говоря, в этом эксперименте большинство испытуемых, игравших роль «надзирателей», превращались на глазах в жесточайших садистов, а те, кто играл заключенных, демонстрировали жалкое зрелище несчастных, запуганных и подневольных людей. У некоторых «заключенных» так быстро развились серьезные симптомы психической неполноценности, что пришлось даже через несколько дней выводить их из экс­перимента. На самом деле реакции обеих групп испытуе­мых были столь интенсивны, что запланированный на две недели эксперимент пришлось закончить через шесть дней, Я сомневаюсь, что данный эксперимент доказывает вы­шеназванный бихевиористский тезис, и приведу свои ар­гументы. Но сначала я должен сообщить читателю неко­торые подробности эксперимента. Через газетную рекламу был организован конкурс студентов, желавших за 15 дол­ларов в день принять участие в эксперименте с целью пси­хологического исследования жизни в тюремных условиях.

Желающие должны были заполнить подробнейшую анке­ту о своем семейном положении, происхождении, здоровье, с сообщением биографических фактов, а также рассказом о пси­хопатологических наклонностях и т. д. Каждый заполнив­ший анкету проходил затем собеседование с одним из двух руководителей исследования. В конце концов были отобраны 24 человека, которые выглядели наиболее здоровыми в физи­ческом и духовном плане и казались менее всего способными на антисоциальные поступки. Половина из них наугад была определена на роль «надзирателей», а вторая — на роль за­ключенных.

Последняя выборка испытуемых за день до начала экс­перимента была подвергнута тестовому испытанию. По мнению авторов проекта, все участники были нормальны­ми и не имели никаких садистских или мазохистских на­клонностей.

Тюрьма была устроена в длинном коридоре подвала института психологии Стенфордского университета. Всем испытуемым было объявлено, что

они могут сыграть роль надзирателя или заключенного, и все добровольно согласились в течение двух недель играть одну из этих ролей и получать за это 15 долларов в день. Они подписали договор, в котором оговаривались условия их жизни — мини­мальная одежда, еда, питье, медицинское обеспечение и т. д. В договоре было четко оговорено, что те, кто согласился быть заключенным, будут находиться под надзором (не будут оставаться никогда в одиночестве) и что во время этого заклю­чения они будут лишены некоторых гражданских прав и могут быть наказаны (за исключением телесных наказаний). Боль­ше никакой информации о своем будущем пребывании в тюрь­ме они не получили. Тем, кто был окончательно выбран на Эту роль, было сообщено по телефону, что в определенное вос­кресенье (день начала эксперимента) они должны быть дома.

Лица, избранные на роль надзирателей, приняли учас­тие в собеседовании с «директором тюрьмы» (дипломиро­ванным преподавателем вуза) и с «инспектором» (главным экспериментатором). Им сказали, что в их задачу входит «поддержание некоторого порядка в тюрьме». Важно знать, что понимали под «тюрьмой» авторы исследования. Они употребляли это слово не в прямом его значении, т. е. не как место пребывания правонарушителей, а в специфиче­ском значении, которое отражает условия в некоторых американских тюрьмах.

Мы не собирались буквально воспроизводить все условия какой-либо американской тюрьмы, а скорее хотели показать функциональные связи. Из этических, нравственных и прак­тических причин мы не могли запереть наших испытуемых на неопределенное время; мы не могли угрожать им тяжелы­ми физическими наказаниями, не могли допустить проявле­ний гомосексуализма или расизма и других специфических аспектов тюремной жизни. И все же мы думали, что нам уда­стся создать ситуацию, которая будет настолько похожа на реальный мир, что нам через ролевую игру удастся в какой-то мере проникнуть в глубинную структуру личности. Для этой цели мы позаботились о том, чтобы в эксперименте были представлены разные профессии и судьбы — и тогда мы смо­жем вызвать у испытуемых вполне жизненные психологи­ческие реакции — чувства могущества или бессилия власти или подневольности, удовлетворения или фрустрации, права на произвол или сопротивления авторитарности и т. д.

Читателю должно быть понятно, что методы, приме­ненные в эксперименте, были ориентированы на система­тическое болезненное унижение личности — это было запланировано заранее.

Каково было обращение с «заключенными»? С самого начала их предупредили, чтобы они готовились к экспери­менту.

«Арест» происходил без предупреждения на квартире с по­мощью государственной полиции. Полицейский объявил каж­дому, что он подозревается в краже или вооруженном нападе­нии. Каждого тщательно обыскали (нередко в присутствии любопытных соседей), надели наручники, проинформирова­ли об их законных правах и предложили спуститься вниз, чтобы в полицейской машине проехать в полицию. Там со­стоялась обычная процедура: снятие отпечатков, заполнение анкеты, и сразу арестованные были помещены в камеры. Каж­дому при этом завязали глаза и проводили в сопровождении экспериментатора и «охранника» в экспериментальную тюрь­му. Во всей процедуре официальные власти занимали самую серьезную позицию и не отвечали ни на один из возникавших у испытуемых вопросов.

По прибытии в экспериментальную тюрьму каждого арес­тованного раздели до нитки, в голом виде поставили во дворе и побрызгали дезодорантом, на котором было написано: «Сред­ство от вшей». Затем каждый был одет в арестантскую одеж­ду, сфотографирован в профиль и в фас и отправлен в камеру под спокойно отданный приказ вести себя тихо.

Поскольку «арест» был произведен руками настоящей полиции, испытуемые должны были думать, что они и впрямь подозреваются в каком-то деянии, особенно после того, как на заданный вопрос об эксперименте чиновники не дали никакого ответа. Что должны были при этом ду­мать и чувствовать испытуемые? Откуда им было знать, что «арест» был «понарошку», а полицию привлекли для того, чтобы применением силы и ложными обвинениями придать эксперименту больше правдоподобности?

Одежда арестованных была своеобразной, она состояла из хлопчатобумажной куртки с черным номерным знаком на груди и на спине. Под «костюмом» не было никакого нижнего

белья. На щиколотку надевалась тонкая цепочка, застегну­тая на замок. На ноги выдавались резиновые сандалии, а на голову — тонкая, плотно прилегающая и закрывающая все волосы шапочка из нейлонового чулка… Эта одежда не только лишала арестованных всякой индивидуальности, она долж­на была унизить, ибо она была символом зависимости. О под­невольности постоянно напоминала цепочка на ноге, она и во сне не давала покоя… А шапочка из чулка делала всех людей на одно лицо, как в армии и тюрьме, когда мужчин стригут наголо. Безобразные куртки не по размеру стесняли движения, а отсутствие белья вынуждало арестованных ме­нять походку и походить скорее на женщин, чем на мужчин...

Как же вели себя «заключенные» и «надзиратели», ка­ковы были их реакции на протяжении шести эксперимен­тальных дней?

Самое ужасное впечатление произвело на всех участников тяжелейшее состояние пяти заключенных, которые крича­ли, буйствовали или демонстрировали приступы жесточай­шей депрессии, животного страха и в результате были выве­дены из эксперимента. У четырех из них симптомы ненор­мального состояния начались на второй день заключения. Пятый же весь покрылся аллергической сыпью нервного про­исхождения. Когда через 6 дней эксперимент прекратился раньше срока, все оставшиеся заключенные были безмерно счастливы.

Итак, все «заключенные» проявили приблизительно одинаковые реакции на ситуацию, в то время как «надзи­ратели» дали более сложную картину:

Казалось, что решение об окончании эксперимента их бук­вально огорчило, ибо они так вошли в роль, что им явно доставляла удовольствие неограниченная власть над более слабыми и они не хотели с ней расставаться.

Авторы эксперимента так описывают поведение «над­зирателей»:

Никто из них ни разу не опоздал на смену, а некоторые даже добровольно соглашались на вторую смену без оплаты.

Патологические реакции в обеих группах испытуемых до­казывают высокую степень зависимости личности от соци­ально-профессиональной среды. Но были и отчетливые инди­видуальные отклонения от средней нормы адаптации к но­вым условиям. Так, половина заключенных нормально пере­носила угнетающую атмосферу тюрьмы, и не всех надзирате­лей захватил дух враждебности по отношению к заключен­ным. Некоторые держались строго, но «в рамках инструк­ции». Однако некоторые проявили такое рвение, которое да­леко выходило за рамки предписанной им роли: они мучили заключенных с изощренной жестокостью… совсем немногие проявили пассивность и лишь изредка применяли к заклю­ченным минимально необходимые меры принуждения.

Жаль, что у нас нет более точной информации, чем «некоторые», «несколько», «совсем немногие». Мне это представляется совершенно лишний скрытностью и недо­статком точности, легче было бы назвать число. Тем бо­лее что в первой краткой публикации в «Trans-Action» были приведены более точные данные, существенно отли­чающиеся от того, что мы только что прочли. Там про­цент садистски настроенных «надзирателей», применяю­щих изощренные методы унижения заключенных, состав­лял чуть ли не одну треть. А остаток был поделен на две категории: 1) строгие, но честные; 2) хорошие надзирате­ли, с точки зрения заключенных, ибо они были доброже­лательны, не отказывали в мелких услугах.

Эти характеристики очень сильно отличаются от того, что «немногие оставались пассивными и редко применяли меры принуждения».

Подобные расхождения и недостаток точности данных и формулировок тем досаднее, что с ними авторы связывают главный и решающий тезис эксперимента. Они надеялись доказать, что сама ситуация всего за несколько дней может превратить нормального человека либо в жалкое и ничтож­ное существо, либо в безжалостного садиста. Мне кажется, что эксперимент как раз доказывает обратное, если он во­обще что-нибудь доказывает. Хотя общая атмосфера тюрь­мы, по мысли исследователей, должна была быть унижа­ющей человеческое достоинство (что наверняка сразу поня­ли «надзиратели»), все-таки две трети «надзирателей» не проявили никаких симптомов садистского поведения — и для меня это кажется вполне убедительным доказатель­ством того, что человек не так-то легко превращается в садиста под влиянием соответствующей ситуации.

Все дело в том, что существует огромная разница меж­ду поведением и характером. И необходимо различать меж­ду тем, что кто-то ведет себя соответственно садистским правилам, и тем, что этот кто-то, проявляя жестокость к другим людям, находит в этом удовольствие. Тот факт, что в данном эксперименте такое различение не проводи­лось, существенно снижает его ценность.

На самом деле разграничение это имеет значение и для второй половины основного тезиса: ведь предварительное тестовое обследование показало, что испытуемые не име­ли ни садистских, ни мазохистских наклонностей, т. е. тесты не выявили таких черт характера. Что касается психологов, делающих ставку на явное поведение, то для них эта констатация может считаться истинной. А психо­аналитику она представляется не очень-то убедительной. Ведь черты характера зачастую совершенно не осознаются и не могут быть раскрыты с помощью обычных психоло­гических тестов. Что касается проективных методик, как, например, тест Роршаха, то все зависит от их интерпрета­ции; в действительности с помощью этих тестов докопаться до неосознанных пластов психики в состоянии лишь те исследователи, которые имеют большой опыт изучения бес­сознательных процессов.

Есть еще одна причина для того, чтобы считать выво­ды о «надзирателях» спорными. Данные индивиды только потому и были избраны, что в соответствующих тестах проявили себя как более или менее нормальные, обычные люди, не обнаружившие садистских наклонностей. Но этот результат находится в противоречии с утверждением, что среди обычного населения процент потенциальных садис­тов не равен нулю. Некоторые исследования доказали это, а опытный наблюдатель может установить это и без вся­ких тестов и анкет. Но каков бы ни был процент личнос­тей с садистскими наклонностями среди нормального на­селения, полное отсутствие данной категории, установ­ленное в предваряющих эксперимент тестах, скорее свиде­тельствует о том, что применены были тесты, не подходя­щие для выяснения этой проблемы.

Некоторые неожиданные результаты описанного экспе­римента можно объяснить другими факторами. Авторы утверждают, что испытуемым было трудно отличить ре­альность от роли, и на этом основании делают вывод, что виновата сама ситуация. Это, конечно, верно, но ведь та­кая ситуация была заранее запланирована руководителя­ми эксперимента. Сначала «арестованные» были сбиты с толку и запутаны. Условия, сообщенные им при подписа­нии договора, резко отличались от того, что они увидели позже. Они были совершенно не готовы оказаться в атмосфере, унижающей человеческое достоинство. Но еще важнее для понимания возникшей путаницы привлечение к работе полиции. Поскольку полицейские власти чрезвы­чайно редко принимают участие в экспериментальных пси­хологических играх, постольку «заключенным» было в высшей степени трудно отличить действительность от игры.

Из отчета следует, что они даже не знали, связан ли арест с экспериментом или нет, а чиновники отказались отвечать на этот вопрос. Спрашивается, есть ли хоть один нормальный человек, которого подобная ситуация не при­вела бы в полное смятение? После этого любой бы присту­пил к эксперименту с мыслью, что его «подставили» и "'заложили".

Почему «арестованные» не потребовали немедленного прекращения игры? Авторы не дают нам ясного объясне­ния того, как они объяснили участникам эксперимента условия выхода из тюрьмы. Я, по крайней мере, не нашел каких-либо свидетельств того, что их предупредили об их праве выхода из эксперимента, если он станет для них невыносимым. И действительно, «надзиратели» силой за­ставляли оставаться на местах тех, кто хотел сбежать. У них, вероятно, было такое впечатление, что они должны для этого получить разрешение от специальной комиссии по освобождению… Однако авторы пишут следующее:

Одно из наиболее запоминающихся событий произошло в тот момент, когда мы услышали ответы пяти досрочно осво­бождаемых заключенных. На вопрос руководителя об отказе от денежного вознаграждения трое сразу сказали, что соглас­ны отказаться от всех заработанных денег. Если вспомнить, что единственным мотивом участия в эксперименте с самого начала был заработок, то, конечно, удивительно, что уже через четыре дня они готовы были полностью отказаться от денег ради свободы. Однако еще удивительнее было то, что после такого заявления каждый из них встал и позволил «конвоиру» увести себя в камеру, ибо им сообщили, что возможность их освобождения необходимо обсудить с руководством. Если бы они считали себя только «испытуемыми», которые за деньги участвуют в эксперименте, то для них инцидент был бы исчер­пан и они считали бы себя вправе просто уйти. Однако к тому времени ощущение подневольности стало таким сильным, а реквизит театральной тюрьмы так здорово походил на реальную, что они не могли вспомнить в этот момент, что единственный мотив их пребывания здесь больше не имеет силы; и потому они послушно вернулись в камеру, чтобы там терпеливо дожи­даться, когда тюремщики решатся досрочно отпустить их домой.

Разве они могли действительно с легкостью выйти из игры? Почему же им сразу четко не сказали: «Кто из вас захочет выйти из игры, может сделать это в любой мо­мент, только тогда он потеряет свой заработок»? Если бы они были об этом информированы и все-таки оставались бы ждать решения властей, то автор имел бы право гово­рить об их конформности. Но этого не было. Им дали ответ в типично бюрократической формулировке, когда ответственность перекладывается на кого-то наверху, из чего однозначно следовало, что «арестованные» не имеют права уйти.

Знали ли «арестованные» в действительности, что речь идет только об эксперименте? Это зависит от того, что здесь надо понимать под словом «знать» и какое воздей­ствие на сознание испытуемых оказала ситуация ареста, когда все умышленно запутали настолько, что можно было запросто забыть, кто есть кто и что есть что. Помимо недостатка точности и критической самооценки, у экспе­римента есть еще один недостаток, а именно тот, что ре­зультаты его не были перепроверены в обстановке реаль­ной тюрьмы. Разве большинство заключенных в самых плохих американских тюрьмах содержатся в рабских усло­виях, а большинство надзирателей являются жесточай­шими садистами? Авторы приводят всего лишь одно сви­детельство бывшего заключенного и одного тюремного свя­щенника, в то время как для доказательства столь важ­ного тезиса, на который они замахнулись, не грех было бы провести целую серию проверок, может быть, даже си­стематический опрос многих бывших заключенных. Не го­воря уже о том, что они обязаны были вместо общих рас­суждений о «тюрьмах» привести точные данные о процент­ном соотношении обычных тюрем и тех, которые извест­ны особо унизительными условиями и обстановку кото­рых хотели воспроизвести экспериментаторы.

То, что авторы не потрудились перепроверить свои вы­воды на реальных жизненных ситуациях, тем более до­садно, что существует обширнейший материал о самой чу­довищной тюрьме, какую можно увидеть только в самом страшном сне: я имею в виду гитлеровский концлагерь.

Что касается проблемы спонтанности садизма эсэсов­ских надзирателей, то она еще не была систематически исследована. При моих ограниченных возможностях в по­лучении данных о проявлении спонтанного садизма у над­зирателей (т. е. такого поведения, которое выходит за рамки инструкций и мотивировано личным садистским на­слаждением), судя по опросам бывших заключенных, раз­брос оценок очень велик — от 10 до 90%; причем более низкие цифры даны по показаниям бывших политзаклю­ченных[45]. И чтобы внести ясность в эту шкалу оценок, надо было бы провести систематическое исследование садиз­ма надзирателей в концлагерях. Для такого исследования можно использовать разнообразный материал, например:

1. Систематическое интервьюирование бывших узни­ков концлагерей и ранжирование их высказываний по воз­расту заключенных, причинам и длительности ареста и другим характерным показателям, а также интервьюиро­вание бывших надзирателей[46],

2. «Косвенные» показатели; например, введение с 1939 г. системы «подготовки» заключенных во время длительных железнодорожных перевозок по пути в концлагерь (систе­ма приручения и дрессировки, когда их морили голодом, били, подвергали чудовищным унижениям...). Надзирате­ли из СС выполняли эти и другие садистские приказы, не испытывая ни малейшего сострадания. Но позже, когда заключенных перевозили по железной дороге из одного лагеря в другой, их уже никто не трогал, ибо они попада­ли в разряд «старых узников». Если кто-то из надзирате­лей хотел удовлетворить свои садистские наклонности, он мог это делать сколько душе угодно, не страшась ни в коей мере наказания[47]. И то, что это случалось не очень часто, говорит лишь о невысоком в норме проценте людей с садистскими наклонностями. Что касается поведения за­ключенных, то данные из концлагерей опровергают глав­ный тезис Хейни, Бэнкса и Цимбардо о том, что индиви­дуальные различия в воспитании, представления о нрав­ственных нормах и ценностях утрачивают всякое значе­ние перед лицом обстоятельств и под влиянием окруже­ния. Наоборот, сравнение положения аполитичных заключенных из среднего класса (особенно евреев) и заклю­ченных с твердыми политическими или религиозными убеж­дениями показало, что ценностные представления и убеж­денность решающим образом определяли различные реак­ции заключенных на совершенно идентичные условия жиз­ни в лагере.

Бруно Беттельхайм приводит очень живой и глубокий анализ этих различий:

Неполитические заключенные из среднего класса составля­ли в концлагере небольшую группу и были менее всех осталь­ных в состоянии выдержать первое шоковое потрясение. Они буквально не могли понять, что произошло и за что на них свалилось такое испытание. Они еще сильнее цеплялись за все то, что раньше было важно для их самоуважения. Когда над ними издевались, о ни рассыпались в заверениях, что никогда не были противниками национал-социализма. Они не могли понять, за что их преследовали, коль скоро они всегда были законопослушными. Даже после несправедливо­го ареста они разве что в мыслях могли возразить своим угне­тателям. Они подавали прошения, ползали на животе перед эсэсовцами. Поскольку они были действительно чисты перед законом, они принимали все слова и действия СС как совер­шенно законные и возражали только против того, что они сами стали жертвами; а преследования других они считали вполне справедливыми. И все это они пытались объяснить, доказывая, что произошла ошибка. Эсэсовцы над ними поте­шались и издевались жестоко, наслаждаясь своим превосход­ством. Для этой группы в целом всегда большую роль играло признание со стороны окружающих, уважение к их социаль­ному статусу. Поэтому их больше всего убивало, что с ними обращаются, как с «простыми преступниками».

Поведение этих людей показало, насколько неспособно было среднее сословие немцев противопоставить себя нацио­нал-социализму. У них не было никаких идейных принци­пов (ни нравственных, ни политических, ни социальных), чтобы оказать хотя бы внутреннее сопротивление этой маши­не. И у них оказался совсем маленький запас прочности, что­бы пережить внезапный шок от ареста. Их самосознание по­коилось на уверенности в своем социальном статусе, на пре­стижности профессии, надежности семьи и некоторых других факторах...