Лекция: Лабораторна робота №6 30 страница

В первую мировую войну связь техники с деструктив­ностью еще не проявила себя. Самолеты бомбили умерен­но, танки были всего лишь продолжением традиционных форм оружия.

Вторая мировая война внесла одну решающую переме­ну: самолеты стали средством массового уничтожения[251]. Летчики, которые сбрасывали бомбы, вряд ли думали о том, что за несколько минут они убивали тысячи людей. В самолете сидела команда: пилот, штурман и стрелок, а вернее, бомбометатель. Они вряд ли даже отдавали себе

отчет в том, что они имеют дело с врагом, что они убива­ют живых людей. Их задача состояла в том, чтобы обслу­живать сложную машину в точном соответствии с планом полета. На уровне рассудка им, конечно, было ясно, что в результате их действий тысячи, а то и сотни тысяч людей погибают в огне или под обломками, но на уровне чувства они это вряд ли воспринимали; как ни парадоксально это звучит — их лично все это не затрагивало. Именно поэто­му, вероятно, многие из них (даже большинство) не чув­ствовали ответственности за свои действия, которые на самом деле были величайшей в истории жестокостью по отношению к человеку.

Современная война в воздухе следует принципам со­временного автоматизированного производства[252], в кото­ром и рабочие, и инженеры полностью отчуждены от своего труда. В соответствии с общим планом производства и управления они выполняют технические задания, не видя конечного продукта. Но даже если они видят готовую про­дукцию, она их прямо не касается, они за нее не отвеча­ют, она лежит вне сферы их ответственности. От них никто не ждет, что они спросят, что несет эта продук­ция — пользу или вред. Это решают управляющие. Что же касается управляющих, то для них «полезно» все то, что «выгодно» (и что приносит пользу предприятию), а это не имеет ничего общего с объективной оценкой полез­ности продукта. В войне «полезно» то, что служит унич­тожению противника, и решения о том, что в этом смыс­ле полезно, часто принимаются на основе весьма прибли­зительных данных.

Для инженера, как и для пилота, достаточно того, что он получает готовое решение управляющих, и никто не думает, что он может в нем усомниться или даже просто задумается по этому поводу. Когда речь идет об уничтоже­нии сотен тысяч жизней в Дрездене, Хиросиме или Вьетна­ме, ни пилоту, ни другим членам экипажа даже в голову не придет вопрос о военной правомерности (целесообразности) или моральной оправданности выполняемых ими прика­зов; они знают только одну задачу: правильно обслужи­вать свою машину.

Нам могут возразить, что солдат всегда был обязан бе­зусловно подчиняться командиру. Это, конечно, верно, но такой довод упускает из виду момент существенного разли­чия между пехотинцем и летчиком. Первый своим оружием тоже может совершить разрушение, но это же не значит, что он одним движением руки может уничтожить массы людей, которых он никогда в жизни не видел. Можно ска­зать, что и летчик в своих действиях руководствуется тра­дициями воинского долга, чувством патриотизма и т. д. Но это все же не главные мотивы для беспрекословного выпол­нения приказов. Летчики — прекрасно обученные техни­ческие специалисты, которые для четкого и незамедлитель­ного выполнения своих профессиональных функций вовсе и не нуждаются в какой-либо дополнительной мотивации.

Даже массовое уничтожение евреев было организовано нацистами как своеобразный производственный процесс (хотя тотальное удушение в газовых камерах не требовало особо утонченных технических средств). В начале этого процесса проводилось обследование жертвы с точки зре­ния ее способности к полезному труду; тот, кто не попа­дал в эту категорию, отправлялся в газовую камеру якобы для санитарной обработки. Одежду, ценности и другие пригодные к употреблению вещи (волосы, золотые корон­ки и т. д.) снимали, сортировали и «снова запускали в производственный процесс»; в камеру подавали газ, после чего трупы сжигали. «Обработка» жертв проходила рацио­нально и методично, палачам не видны были смертные муки, они участвовали в осуществлении политико-эконо­мической программы, программы фюрера, однако между тем, что они делали, и непосредственным собственноруч­ным убийством все-таки еще оставалась какая-то дистан­ция, может быть, всего лишь один шаг[253].

Конечно, человеку необходимо закаливать свое сердце, если он не хочет, чтобы его волновала судьба людей, ко­торых он недавно видел, участвовал в обсуждении их судьбы, а затем был свидетелем их уничтожения во время бомбардировки города. Однако, невзирая на все различия, фактически обе ситуации имеют и нечто общее: автома­тизм деструктивности, в результате которого практически устраняется реальное осознание того, что происходит. Когда процесс уже необратим» для деструктивности не остается никаких преград, ибо никто ведь и не разрушает, просто каждый выполняет свою функцию по обслуживанию ма­шины в соответствии с программными (и, видимо, разум­ными) целями.

Если эти рассуждения об автоматически-бюрократиче­ском характере современной деструктивности верны, то не опровергают ли они моей главной гипотезы о некрофильском характере духа тотальной техники (идеологии всеобщей автоматизации)? Может быть, более правильно сделать та­кое допущение, что человек технического века страдает не столько от страсти к разрушению, сколько от тотального отчуждения; может быть, уместнее описывать его как не­счастное существо, которое ничего не чувствует — ни люб­ви, ни ненависти, ни жалости к разрушенному, ни жажды разрушать; это уже и не личность, а просто автомат?

На такой вопрос ответить нелегко. Нет сомнения, что у Маринетти и Гитлера, как и у тысяч нацистских карате­лей, а также надзирателей сталинских концлагерей, ос­новным мотивом поведения была жажда разрушать. Но можно ли сказать, что это были современные типы «тех­нотронного» общества? Или это были представители «ста­ромодного» образца? Имеем ли мы право оценивать «дух технотронного» века с точки зрения некрофильских тен­денций?

Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо вне­сти ясность в некоторые проблемы, которых я еще пока не касался. И первая из них — это проблема соотношения (связи) между анально-накопительским характером и не­крофилией.

Данные клинических исследований, а также изучение снов некрофильских личностей показали, что в каждом слу­чае имеют место проявления анального характера. Мы уже видели, что озабоченность проблемой очищения желудка или увиденные во сне экскременты есть символическое вы­ражение интереса ко всему гнилому, разлагающемуся, во всяком случае к не живому. Правда, «нормальный» анально-накопительский характер хоть и нельзя назвать жизне­радостным, но он все же не обязательно является некро­фильским. Фрейд и его сотрудники продвинулись в изуче­нии этой проблемы еще на один шаг: они установили, что часто анальному характеру (нередко, хоть и не всегда) со­путствует садизм. Такое соединение встречается чаще всего у людей не просто накопительского типа, а именно у тех, кто отличается особым нарциссизмом и враждебностью к другим. Но даже садисты все-таки способны к сосущество­ванию; они стремятся властвовать над другими людьми, но не уничтожать их. Следующая ступень враждебности нар­циссизма и человеконенавистничества — это уже некрофи­лия. У некрофила одна цель — превратить все живое в неживую материю; он стремится разрушить все и вся, вклю­чая себя самого; его врагом является сама жизнь.

Таким образом, мы выдвигаем следующую гипотезу. В аномальном развитии личности просматривается такая последовательность: «нормально»-анальный характер — садистский характер — некрофильский характер. В этой последовательности четко улавливается нарастание нар­циссизма, враждебности и деструктивности (хотя, конеч­но, в данном континууме имеется огромное многообразие вариантов). Суть нашего предположения состоит в том, что некрофилию можно определить как злокачественную форму проявления анального характера.

Но если бы связь между анальным характером и не­крофилией была столь простой, как я изобразил на схе­ме, то была бы совершенно очевидна теоретическая не­полноценность всей конструкции. Эта связь вовсе не так проста и прозрачна. Анальный тип личности, столь ха­рактерный для буржуазии XIX в., все реже и реже встре­чается в тех слоях населения, которые заняты сегодня в экономически наиболее прогрессивных сферах производ­ства[254]. И хотя феномен тотального отчуждения у боль­шинства американского населения пока не фиксируется официальной статистикой, однако такое отчуждение в пол­ной мере присуще экономически наиболее передовому классу, который олицетворяет собой ту самую перспективу общественного развития, на которую ориентируется об­щество в целом. И в самом деле, новый тип человека и его характер не умещаются в рамки старой типологии: их нельзя квалифицировать в терминах орального, анально­го или генитального характера. Я в свое время пытался найти для этого нового типа обоснование в терминах мар­кетинга; я так и назвал его «Marketing-Charakter» — ры­ночная личность.

Для рыночной личности весь мир превращен в предмет купли-продажи — не только вещи, но и сам человек, его физическая сила, ловкость, знания, умения, навыки, мне­ния, чувства и даже улыбка. С исторической точки зре­ния такой тип личности — совершенно новое явление, ибо это продукт развитого капитализма, где центральное место занимает рынок — рынок потребительских това­ров, рынок услуг и рынок рабочей силы; принцип данной системы — извлечение максимальной прибыли путем удач­ной торговли и обмена[255].

Анальный (так же как оральный или генитальный) тип личности относится к тому периоду развития общества, когда отчуждение еще не приобрело тотального характе­ра. Такие типы могут существовать лишь до тех пор, пока человек не утратил чувственного восприятия своего тела и процессов, в нем протекающих. Что же касается кибернети­ческого человека, то он живет в таком отчужденном состо­янии, что он и тело-то свое собственное воспринимает ис­ключительно как инструмент (средство) для достижения успеха. Это тело должно быть молодым и здоровым на вид, и тогда на рынке труда он получит высокую оценку и займет соответствующий пост. Здесь мы вернемся еще раз к тому вопросу, из-за которого были вынуждены сделать это отступление. Вопрос этот состоит в том, можно ли считать некрофилию характерной чертой второй половины XX в., действительно ли она свойственна людям в США и других высокоразвитых капиталистических или государ­ственно-капиталистических общественных системах?

Этот новый человеческий тип интересуют в конечном счете не трупы или экскременты; наоборот, у него даже может быть полное неприятие трупов и страх перед ними (трупофобия), которые он так препарирует, что мертвый у него выглядит живее, чем при жизни. (Это общая ориен­тация на все искусственное, на вторую рукотворную ре­альность, отрицающая все естественное, природное как второсортное.) Однако он совершает и нечто еще более страшное. Он отворачивает свой интерес от жизни, от лю­дей, от природы и от идей — короче, от всего того, что живет; он обращает все живое в предметы, вещи, включая самого себя и свои человеческие качества: чувства и ра­зум, способность видеть, слышать и понимать, чувство­вать и любить. Секс в набор технических приемов («ма­шина для любви»); чувства прощаются и заменяются про­сто сентиментальностью, радость, как выражение крайне­го оживления, заменяется возбуждением или «удовлетво­рением», а то, что раньше у человека называлось любовью и нежностью, он большей частью отдает теперь технике (машинам, приборам, аппаратам). Мир превращается в совокупность артефактов: человек весь (от искусственного питания до трансплантируемых органов) становится частью гигантского механизма, который находится вроде бы в его подчинении, но которому он в то же время сам подчинен. У человека нет других планов и иной жизненной цели, кроме, тех, которые диктуются логикой технического про­гресса. Он стремится к созданию роботов и считает это одним из высших достижений технического разума; а мно­гие специалисты заверяют, что можно сделать робот, ко­торый почти ничем не будет отличаться от человека. Та­кое достижение вряд ли способно нас удивить больше, чем то, что сам человек на сегодня сплошь и рядом как две капли воды похож на робота.

Мир живой природы превратился в мир «безжизнен­ный»: люди стали «нелюдями», вместо белого света мы видим «тот свет», вместо живого мира — мертвый мир. Но только теперь символами мертвечины являются не зловонные трупы и не экскременты — в этой роли отны­не выступают блещущие чистотой автоматы, — а людей мучит не притягательность вонючих туалетов, а страсть к сверкающим автоматическим конструкциям из алюминия, стали и стекла[256]. Однако за этим стерильным фаса­дом все яснее просматривается настоящая реальность. Человек во имя прогресса превращает мир в отравленное и зловонное пространство (и на сей раз в прямом смыс­ле, без всякой символики). Он отравляет воздух, воду, почву, животный мир — и самого себя. Он совершает все эти деяния в таких масштабах, что возникает сомнение в возможности жизни на Земле через сто лет. И хотя факты эти известны и многие люди протестуют против продолжения экологических преступлений, но те, кто причастен к этой сфере деятельности, продолжают по­клоняться техническому «прогрессу» и готовы все живое положить на алтарь своему идолу. Люди и в древности делали жертвоприношения из детей или военнопленных, но никогда в истории человек не допускал мысли, что в жертву Молоху* может быть принесена сама жизнь — его собственная жизнь, а также жизнь его детей и вну­ков. И какая при этом разница, делается все это нароч­но или нечаянно? Даже лучше не знать о грозящей опас­ности, глядишь, и освободят тебя от ответственности за злодеяния. Однако на самом деле что-то мешает людям сделать необходимые выводы из имеющихся знаний; это «что-то» и есть некрофильский элемент в характере че­ловека.

Аналогичная история с подготовкой термоядерной вой­ны. Обе сверхдержавы постоянно наращивают свой воен­ный потенциал (свою способность одновременно уничто­жить друг друга, т. е., как минимум, стереть с лица Зем­ли большую часть человечества); они не предприняли ни­каких серьезных мер для устранения этой угрозы (причем единственной серьезной мерой является только уничто­жение ядерного оружия). Но те, кто отвечает за ядерный потенциал, уже не раз, играя с огнем, были близки к тому, чтобы «нажать кнопку». Так, например, в страте­гических прогнозах Германа Кана в его книге «Ядерная война» небрежно и просто светски обсуждается вопрос о том, является ли «оправданной» цифра 50 млн. убитых. И в этом случае, пожалуй, не стоит сомневаться, что автор ведет речь в духе некрофильской тенденции.

Многие из современных явлений, по поводу которых мы возмущаемся, — преступность, наркомания, упадок куль­туры и духовности, утрата нравственных ориентиров — все это находится в тесной связи с ростом притягательно­сти всякой мерзости и мертвечины. Можно ли ожидать, что молодежь, бедные и несчастные люди сумеют устоять перед этим крахом и запустением, если он пропагандиру­ется теми, кто определяет направление развития совре­менного общества?

Так мы с неизбежностью приходим к выводу, что без­жизненный мир тотальной автоматизации — всего лишь другая форма проявления мира запустения и мертвечины. Этот факт очень многие люди не в состоянии осознать, однако (если говорить в терминах Фрейда) вытесненное часто возвращается обратно, и тогда тяга этих людей к мертвому, тлетворному и мерзкому становится такой же очевидной, как и в самых крайних случаях проявления анального характера.

До сих пор мы были «пристегнуты» к схематической связке: механический — неживой — анальный. Однако при рассмотрении характера предельно отчужденного, кибер­нетического человека ни в коем случае нельзя упускать из виду еще один важный аспект: шизоидные или шизофре­нические черты этого человека. Первое, что бросается в глаза, — это, вероятно, разорванность личности, рассогла­сованность чувств, разума и воли (именно эта расщеплен­ность послужила основанием для выбора названия болезни; Э. Блейлер просто использовал греческие слова schizo — раскалывать, разрывать и phren — психика, душа). Опи­сывая кибернетическую личность, мы уже приводили слу­чаи такой раздвоенности: например, равнодушие пилота-бомбардировщика, который точно знает, что нажатием кнопки он убивает сотни тысяч людей. Однако нам совсем не обязательно прибегать к таким из ряда вон выходя­щим иллюстрациям. Данное явление можно наблюдать в самых элементарных жизненных ситуациях. Кибернети­ческая личность руководствуется исключительно рацио­нальными категориями, причем такого человека можно назвать моноцеребральным — человеком одной мысли («од­ного измерения»). Все его отношение к окружающему миру (и к себе самому) носит чисто разумно-познавательный характер: он хочет знать, как возникли вещи, как они устроены, как функционируют и как ими управлять. Этот интерес в значительной мере стимулировался самим раз­витием науки. Ведь наука составляет сущность современ­ного прогресса, она базис технического освоения мира и обеспечения массового потребления.

Разве в этой ориентации есть какая-то угроза здоровью общества? Поначалу вроде бы этот аспект общественного «прогресса» не сулит ничего страшного. Однако есть некото­рые факты, вызывающие тревогу. Во-первых, подобная «мо­ноцеребральная» установка встречается отнюдь не только у представителей науки, но и у большой части населения — у служащих, торговцев, инженеров и врачей, у менедже­ров, и особенно она характерна для деятелей культуры и представителей творческой интеллигенции[257]. Все они смот­рят на мир как на собрание вещей, которые нужно понять с целью полезного их употребления. Во-вторых (что не ме­нее важно), такая рационалистическая установка идет рука об руку с недостатком эмоциональной чувствительности. Можно даже с большой уверенностью утверждать, что чув­ства отмирают, а не вытесняются. Пока чувства еще живы, на них не обращают внимания, их не культивируют, не облагораживают, и они остаются сравнительно грубыми (сы­рыми); чувства выступают в форме страстей. Например, страстное желание одержать победу, жажда показать перед другими свое превосходство, страсть к разрушению. Или они выражаются в возбуждении — от секса, скорости или шума. Есть еще один фактор, и притом весьма примеча­тельный: для моноцеребральной личности характерна спе­цифическая форма нарциссизма, при которой объектом ин­тереса (самоцелью) становится свое собственное Я: свое тело, способности, умения — все то, что ведет к успеху. Моноце­ребральная личность настолько сильно вписана в автома­тизированную систему, что механизмы, созданные руками человека, становятся также объектами его нарциссизма (он обожает машины как самого себя); фактически между ними складываются некоторого рода симбиозные отношения.

«Соединение индивида с другим человеком (или с лю­бой другой силой вне собственного Я) достигается таким способом, что каждый из них утрачивает собственную це­лостность и оба становятся взаимозависимыми». В симво­лическом смысле матерью человека теперь становится уже не природа, а «вторая природа», рукотворная, машинная, которую он создал своими руками и которая теперь долж­на его кормить и защищать.

Другая характерная черта кибернетической личности — его склонность к отработанным, стереотипным моделям поведения, что находит особенно яркое проявление в шизо­френической «навязчивости» (повторяющихся непроизволь­ных действиях или жестах). Поражает сходство моноце­ребрального человека с шизофреником. Еще более порази­тельно, что в этом типе личности очень сильны элементы детского «аутизма»* (данный синдром имеет нечто общее с шизофренией, хотя и не совпадает с нею полностью)[258].

Маргарет Малер, изучая детскую шизофрению, отмеча­ет следующие черты аутистского синдрома:

1. Утрата первоначальной способности отличать жи­вую материю от неживой… — явление, которое Монаков называет «протодиакризис».

2. Привязанность к неживым объектам (например, к игрушке или стулу) наряду с неспособностью испытывать теплые чувства к людям, особенно к матери...

3. Настоятельная потребность вновь и вновь рассмат­ривать одно и то же (Каннер называет это классическим признаком «инфантильного аутизма»).

4. Острое желание покоя (ребенок с синдромом аутиз­ма демонстративно отвергает любые попытки человече­ских контактов).

5. Использование языка (если эти дети вообще говорят) в манипулятивных целях, а не в качестве средства межлич­ностных связей («ребенок, страдающий аутизмом, с помо­щью сигналов и жестов превращает взрослого в автомат для выполнения своих желаний, своеобразный выключатель»...).

6. Маргарет Малер называет еще одну характерную чер­ту, представляющую для нас интерес: «У большинства де­тей с аутизмом очень мало эрогенных зон на поверхности тела, что объясняет, в частности, их пониженную чув­ствительность к боли...»[259]

Вряд ли стоит особенно уточнять, что перечисленные черты очень во многом соответствуют характеру киберне­тической личности. Особенно в таких моментах, как не­различение живой и неживой материи, отсутствие привя­занности (любви) к другим людям, использование языка не для общения, а для манипулирования, а также пре­имущественный интерес не к людям, а к машинам и меха­низмам. Правда, у кибернетической личности эти черты представлены в менее крайних, более смягченных формах.

Однако, невзирая на внешнее сходство детского синд­рома аутизма и ряда черт взрослого кибернетического че­ловека, только развернутые исследования могут устано­вить, в какой мере сходное аутизму поведение взрослого является психической патологией.

Вероятно, можно говорить о проявлении в поведении кибернетической личности элементов шизофрении. Одна­ко существует целый ряд причин, делающих эту проблему чрезвычайно сложной:

1. Определения шизофрении в разных психиатрических направлениях и школах очень сильно расходятся. Одни считают ее органически обусловленным заболеванием, а другие — нет. В многочисленных вариантах от Адольфа Майера, Салливана, Лидца и Фромм-Райхман до ради­кальных идей школы Лейинга шизофрения определяется не как болезнь, а как психологический процесс, начинаю­щийся в раннем детстве. А соматические изменения Лей-инг объясняет не как причину, а как следствие (резуль­тат) межличностных процессов.

2. Шизофрения — не какой-то один изолированный феномен. Это понятие охватывает целую совокупность раз­личных нарушений, отклонений; не случайно, начиная с Э. Блейлера, стало принято употреблять это слово во множественном числе (шизофрении, шизоидные проявления, шизофренические поступки).

3. Динамическое исследование шизофрении сравнительно новая область, и нам вообще не хватает знаний и эмпири­ческого материала о шизофрении.

Нуждается в уточнении и еще один аспект этого явле­ния: он касается связи между шизофренией и различными психотическими процессами, особенно «эндогенными деп­рессиями». Даже такой прогрессивный исследователь, как Э. Блейлер, проводил жесткое разграничение между пси­хотической депрессией и шизофренией; и конечно, нельзя отрицать, что оба процесса в целом проявляются в двух различных формах (правда, существует много путаницы в определениях, когда одним и тем же словом оказываются схвачены признаки и шизофрении, и паранойи, и депрес­сии). Возникает вопрос, не являются ли две душевные болезни лишь двумя разными формами одного и того же фундаментального процесса и, с другой стороны, действи­тельно ли между двумя разными формами шизофрении больше различий, чем между известными проявлениями депрессивных и шизоидных процессов?

Если это так, то нам можно не особенно волноваться по поводу явного противоречия между гипотезой о наличии у современного человека шизофренических элементов и на­шим диагнозом хронической депрессии, который поставили ему раньше при обсуждении проблемы скуки (тоски). Осме­лев, мы можем даже высказать гипотезу, что ни одно из двух названий не схватывает точно суть явления и потому не стоит больше тратить силы на «навешивание ярлыков»[260].

Было бы и в самом деле странно, если бы кибернети­ческий, одномерный (моноцеребральный) человек не напоминал бы нам хроническую шизофрению (в легкой фор­ме). Ведь он живет в атмосфере, которая лишь в количе­ственном отношении чуть менее опустошенная, чем в шизогенных семьях, описанных Лейингом и другими.

Я полагаю, что мы с полным правом можем говорить о «душевнобольном обществе» и специально ставить вопрос о том, что происходит с психически полноценным челове­ком в таком больном обществе. Если общество будет в основном производить людей, страдающих тяжелой ши­зофренией, то оно поставит под удар свое собственное су­ществование. Для настоящего шизофреника характерен полный разрыв связей с окружающим миром, углубление в свой собственный мир; и главная причина, по которой такой человек считается тяжелобольным, является соци­альной: ведь он не выполняет свою социальную функцию, он не в состоянии сам себя обслужить и в той или иной форме нуждается в помощи других людей.

Ясно, что полный шизофреник не в состоянии управлять другими людьми, тем более большими группами или об­ществом в целом. Однако шизофреник в легкой форме впол­не способен организовывать и управлять. Такие люди не утрачивают способности видеть «реальный мир» объективно, если мы под этим понимаем разумное восприятие вещей, осознание их смысла и применения для пользы дела. Одна­ко у них может полностью отсутствовать способность к субъективному «личностному» восприятию вещей, т. е. спо­собность к сопереживанию. Например, взрослый человек может при виде красной розы думать, что это нечто теплое, горячее или даже огненное (если он облекает эту свою мысль (ощущения) в слова, мы называем его поэтом), одна­ко он при этом отлично знает, что в сфере физической реальности роза не жжет, как огонь. Современный человек утратил способность к субъективному переживанию и вос­принимает мир только под углом зрения его практической применимости. Но данный его дефект не менее значим, чем у так называемого «больного», который не способен воспри­нимать «объективность» мира, но в то же время сохраняет человеческую способность к личному, субъективному, симво­лическому восприятию. Насколько мне известно, первым сформулировал понятие «нормальной» (обычной) душев­ной болезни Бенедикт Спиноза. В своей «Этике» он писал:

Некоторые люди «упорно бывают одержимы одним и тем же аффектом. В самом деле, мы видим, что иногда какой-либо один объект действует на людей таким образом, что хотя он и не существует в наличности, однако они бывают увере­ны, что имеют его перед собой, и когда это случается с челове­ком бодрствующим, то мы говорим, что он сумасшествует или безумствует… Но когда скупой ни о чем не думает, кроме наживы и денег, честолюбец — ни о чем, кроме славы и т. д., то мы не признаем их безумными, так как они обыкновенно тягостны для нас и считаются достойными ненависти. На самом же деле скупость, честолюбие… и т. д. составляют виды сумасшествия, хотя и не причислены к болезням».

Как сильно изменились общественные отношения с XVII в. до наших дней, можно судить до тому, что позиция, за которую, по словам Спинозы, человек «заслуживал презре­ния», сегодня считается вполне похвальной.

Однако пойдем дальше. «Патология нормальности» ред­ко принимает форму душевной болезни, ибо общество производит «лекарство» против подобной хвори. Если па­тологические процессы распространяются на общество, то они теряют свой индивидуальный характер. Тогда больной индивид в компании с другими такими же боль­ными будет чувствовать себя наилучшим образом. Тогда вся культура настраивается на этот тип патологии и находит пути и средства для ее удовлетворения. В ре­зультате средний индивид вовсе и не ощущает изолиро­ванности и заброшенности, которую ощущает шизофре­ник. Но тот, кто отличается от среднего индивида, чув­ствует свое отличие от других, совершенно одинаковых, т. е. обладающих одним и тем же дефектом. На самом деле речь идет о человеке с совершенно здоровой психи­кой, который оказывается настолько одиноким в душев­нобольном обществе, что, страдая от своей беспомощно­сти и отсутствия нормальных отношений с другими, он и сам получает «сдвиг по фазе».

Большое значение в связи с целями данной работы при­обретает вопрос о том, нельзя ли растущую тенденцию к насилию хотя бы частично объяснить с помощью гипоте­зы о квазиаутистской или легкой хронической форме ши­зофрении. Пока что мы находимся на стадии чистых до­мыслов, и необходимы еще многочисленные исследования. Безусловно, в аутизме есть довольно много деструктивных моментов, однако мы еще не знаем, совместимы ли эти категории. Когда речь идет о явлениях шизофрении, то еще 50 лет назад ответ был однозначным. Тогда все еди­нодушно считали, что шизофреники агрессивны, опасны, и поэтому их необходимо держать под надзором и взапер­ти. Опыт работы с хроническими шизофрениками, кото­рые жили в условиях своего домашнего окружения или в экспериментально созданных условиях крестьянского тру­да[261], не оставил никаких сомнений, что шизофреник очень редко бывает агрессивным, если его не трогать[262].

Однако обычно человека с легкой («нормальной») фор­мой шизофрении никогда не оставляют в покое, он просто не бывает один. Его постоянно задевают, в его жизнь вме­шиваются по несколько раз в день, это ранит его чувстви­тельную душу, так что и впрямь неудивительно, что та­кая «нормальная патология» у многих людей вдруг пере­растает в агрессию и деструктивность[263]. И это происходит реже у тех, кто социально адаптировался, и чаще — у тех, кто слабо приспособлен к социальной системе, кто не получил признания и не нашел своей цели и места в соци­альной структуре.